Маджента

В центре метели их двое — мальчик и труп его матери. — Мама? Мама! Пожалуйста, вставай, нам надо идти… Эй… Он толкает её снова и снова в надежде, что она просто устала, просто ненадолго потеряла сознание. Слëзы на ресницах обращаются в иней. — Помогите! Пожалуйста, кто-нибудь! Но на тысячи миль вокруг только ледяная пустошь, прогрызающие кожу насквозь ветра и колючая тишина. Он знает, что должен идти вперëд, но не может оставить тело матери здесь, на съедение морозу. — Несчастное дитя. Две фигуры в плащах возникают будто из ниоткуда, из-за завесы снега невозможно разглядеть их лица. — Не станешь помогать? Спрашивает один из них, но другой не отвечает. Тот, что задал вопрос, подходит ближе, и мальчик невольно съёживается, крепче прижимая к себе мертвеца, будто может защитить. — Как ты там говорил… Магия хочет, чтобы ей пользовались? — это обращено к спутнику. — Как тебя зовут? — уже к мальчику. — Джейс. — Протяни руку, Джейс. На ладонь падает голубая капля, которая тут же превращается в шар тепла. Огонь, который горит, но не обжигает, клубком сворачивается в руках, от яркости света влага щиплет глаза. — Ближайшая деревня в дне ходьбы, в той стороне, — говорит фигура в плаще и показывает направление пальцем. — Огонь погаснет, когда магия в кристалле иссякнет. Беги, Джейс. Да побыстрее. — и, подумав, добавляет. — И ты её не утащишь за собой. Брось. — Я не хочу, чтобы она осталась лежать здесь. — Ну-ка отойди. Джейс с трудом отползает от тела, в кулаке остаётся тонкий ободок обручального кольца, когда он в последний раз касается материнской руки. Незнакомец щёлкает пальцами. Пламя — не такое, как в варежках Джейса, а жадное и злое — заглатывает труп целиком, за несколько секунд перемалывает плоть и кости в пепел. Жалобный крик метель слизывает до последнего отзвука. — Я делаю тебе одолжение. Мне в своё время сделать погребальный костёр для матери не помог никто. А теперь беги, малец. Пока огонь не погас. И Джейс бежит. Проваливаясь по колено в снег, он ползëт, удаляющийся столп пламени укоризненно смотрит ему в затылок. Прижимает шарик света ближе к груди — дарованное щедрым незнакомцем чудо согревает пальцы. Он выживет, он обязательно должен выжить. Огонь за спиной — страшное избавление, огонь в руках — проблеск надежды, пугающее двуличие магии, той, что хочет быть использованной. Двое смотрят, как теряется в пурге детская фигурка. — Неожиданное милосердие с твоей стороны, Кеган. Я думал, тебе подобное чуждо. — Ерунда, — отмахивается. — Просто я знаю, что это такое — собственными руками хоронить родных. Ещё неизвестно, выживет ли он. Костëр гаснет, и ветер уносит прах к безразличным горным пикам, мешает пепел со снегом, искры магии истончаются, тают. Варвар Кеган Родх не знает, сколько судеб он определил, уронив кристалл в виде слезы в дрожащую мальчишескую руку.

♦

семнадцать лет спустя

Пальцы в кожаной перчатке проскальзывают глубже в горло, давят на основание языка, но Виктора не тошнит. Первое, чему учат в борделях — сдерживать рвотный рефлекс, и он эту науку знает в совершенстве. Перед глазами стакан с виски и парой кусочков льда, они чуть позвякивают при каждом толчке; течëт капля конденсата по стеклу, капают слюни у Виктора с подбородка. Прямо на стол. Стол дубовый, в мутных кругах от бокалов, в пепле от сигар — Виктор знает, потому что его иногда трахают, уткнув лбом в столешницу, сжав волосы в кулаке. Пахнет этот стол деревом, добротным алкоголем, табаком и — самое приятное — первоклассным Мерцанием. Сладкий, будоражащий ноздри аромат. Перчатки привезены из Ноксуса, выделаны из кожи какого-то местного яростного хищника — они пахнут ничем и не имеют вкуса. Эта пара у Виктора любимая, потому что пилтоверские горчат, а о заунских и говорить нечего — текстура неприятная, чересчур шероховатая. Собственное возбуждение практически болезненное, но когда Виктор тянется, чтобы потрогать себя, та рука, что у него не во рту, хватает за запястье. — Я тебе этого не разрешал. Конечно же, он знает, что это запрещено, но маленькие акты непокорности придают остроты, в беспрекословном послушании мало вкуса, если нет контраста, если не с чем сравнить. Виктор выгибается в спине, позвоночник в ответ на это отстреливает болью, но хватка на запястье усиливается. О, конечно, ему нравится вид. Движения становятся резче, отрывистее, Виктора тянут за руку так, что почти слышен хруст в лопатке, к двум пальцам во рту добавляется третий, становится тяжелее дышать. Значит, близко к пику. Полустон-полухрип обжигает спину, и чувство наполненности исчезает. Сперма течёт по внутренней стороне бёдер. Виктор не обращает на неё внимания, когда с усталым мычанием распрямляется и поворачивается к Силко лицом. Тот скидывает влажные от слюны перчатки и застёгивает брюки. Безупречный, выглаженный, как с иголочки, ни одной лишней складки, выдаёт только несколько учащённое дыхание. Виктор напротив него — совершенный беспорядок, мокрые от пота волосы лезут в лицо, у него всё ещё стоит, но это его личная проблема, Силко не имеет к ней отношения. — Какие планы на сегодня? Спрашивает Силко буднично и берёт со стола портсигар, вытягивает оттуда сигару. Виктор, пошарив руками по столу, протягивает небольшой ножичек. — Так, ничего особенного. Надо зайти к Синджеду, он хотел, чтобы я взглянул на новую формулу. И у Джинкс по расписанию урок по механике. Если, конечно, она не пропустит занятие, как в прошлый раз. Силко одним резким движением отсекает у сигары кончик и закуривает; плавность движений змеиная, рядом с ним Виктор выглядит совсем уж дёрганым, как желе, по которому стукнули ложкой. — Если придёт, то выдай двойную норму часов. Я ей говорил, что нужно ответственнее относиться к учёбе. — Я могу попытаться, но она же просто сбежит от меня, — Виктор с кривой улыбкой собирает свои вещи с пола, накидывает на плечи рубашку. — Думает, что уже всё знает. — Я поговорю. Белые разводы засыхают на ногах неприятной коркой, но оттирать не хочется. Виктор ведёт по ним кончиками пальцев. Это знак принадлежности, и он собирает их лихорадочно, не упускает ни одного, даже если никто не увидит, главное, что он чувствует их на своём теле. — Твой десерт. Силко качает перед его носом шприцом, в котором ютится Мерцание. Да. Да-да-да, о Жанна, да. Десять миллилитров чистой эйфории цвета фуксии, небеса, заключённые в стеклянном цилиндре. Виктор хватается за него быстрее, чем следовало бы, но Силко забавляет эта жадность. — Чш-ш-ш. Разобьёшь — другой не дам. На сгибах локтей уже нет живого места, исколото до синевы, поэтому Виктор, поджав губы, делает инъекцию в вену на внутренней стороне бедра и не сдерживает стона, когда жжение расплавленным металлом охватывает каждый сантиметр тела. Да, вот так. Лучше, чем оргазм. Он завороженно смотрит, как лиловое свечение растекается по капиллярам, и наступает блаженная пустота. Теперь ещё сутки он сможет прожить без выворачивающей наизнанку боли в ноге, и ни одно удовольствие в мире не сможет с этим сравниться. Чистый, первородный кайф. — Что нужно сказать? — Спасибо, хозяин, — Виктор улыбается почти пьяно, от лёгкости в теле немного кружится голова. — Мог бы отблагодарить ещё как-нибудь, но у тебя дела. — Да, так что одевайся быстрее. Зайди ко мне вечером. — Конечно. Будет что-то конкретное? — Будет Маркус, так что расфуфырься. — Маркус? — Виктор удивляется. — Он же вроде… Ну, жена, дочь. Я ему не нравлюсь. — Не нравишься, и твоё присутствие его настолько выбивает из колеи, что он плохо соображает. Ах, ну конечно. Ненавидит тех, кто долбится в задницу, но вынужден пресмыкаться перед одним из таких. Наверное, у шерифа Пилтовера уже дёргается глаз от нервов. Хорошо бы своим внешним видом вызвать у него аневризму. Есть оружие холодное, есть химическое, а Виктор — психологическое. Травма с вычерченными углём стрелками на веках. — Без проблем, расфуфырюсь так, что он забудет, как мать родную зовут. Виктор наспех застëгивает штаны, влезает в рукава рубашки, оставляя ту раскрытой: Силко нравится, когда другие видят тату глаза на костлявой груди. Чëрная склера, огненная радужка — на его лице и на бледной до серости коже. А ещё пальцы слишком сильно дрожат, чтобы сражаться с пуговицами. Выходя из кабинета, Виктор сталкивается с Севикой, та стоит у двери, прислонившись плечом к косяку, и воюет с зажигалкой, которая отказывается работать. — Закончили наконец-то? — Огоньку? Она закатывает глаза, но позволяет Виктору выудить свою зажигалку из кармана брюк и поджечь сигарету, зажатую меж зубов. Дым колет ноздри; курит Севика какую-то редкостную дрянь, от которой слезятся глаза. — Смени уже сигареты, это же кошмар, серое небо — и то приятнее будет. — И перейти на шлюшьи тонкие штучки типа твоих, которые пахнут, как духи бордельной бабки? Нет уж, спасибо. Севика, как обычно, груба с ним, но Виктор не обижается. Её недовольство относится не то чтобы к нему конкретно, как к личности, скорее она в целом отрицает то, что у её начальника хобби такое: трахать на досуге юнош, что по возрасту годятся ему в сыновья. Больше привычка, чем реальная ненависть. — Как рука? — Нормально, стало намного лучше после того, как ты отладил сустав. Виктор оглядывает протез, проводит пальцем по сочленению между кистью и предплечьем, с задумчивостью хмурится. — Что придумал опять? — Джинкс хочет сделать тебе пылающий меч. Севика вскидывает бровь. — А ты что об этом думаешь? — Думаю, это отличный повод проверить горючесть Мерцания. — Ну и чëрт с вами, делайте, только пусть девчонка не отвечает за дизайн, а то я знаю, чего она навертит, только дай ей волю. — Без проблем, я покажу тебе чертежи позже. Севика кивает и наконец проскальзывает в кабинет Силко. Виктор смотрит на закрытую дверь ещё пару мгновений; место укола зудит. Если вглядываться слишком пристально, можно вспомнить предысторию некоторых вмятин и пятен на тёмном дереве. Вот эти борозды — Виктор рыдал и царапал дверь, ломал ногти и выл-выл-выл, как псина. Вон тот след — врезался в дверь с разбегу, когда Силко захлопнул её прямо перед лицом Виктора. Обида жгла сильнее крови, текущей по лбу. Виктор смаргивает наваждение. Нет, пожалуй, сейчас нет времени предаваться ностальгии. Когда он спускается в бар, на стойке уже ждёт чашка кофе. Из личной коллекции Силко, дорогой пилтоверский фарфор с позолотой — такой же чужой среди грубых пивных кружек, как и сам Виктор среди посетителей «Последней капли». В этот час людей в зале немного, ещё слишком рано, но даже так их взгляды липнут к коже. Виктор делает вид, что не замечает. Смотрите сколько угодно, хоть дырку протрите, трогать-то всё равно нельзя. — Как всегда вовремя, спасибо, — машет рукой бармену. Мало кто знает, что в «Последней капле» подают кофе, никому в своём уме не придëт в голову заказывать, а между тем у Тирама получается отличный капучино. Его предшественника, на чей эспрессо Виктор однажды пожаловался, по приказу Силко выпнули вон на глазах у половины Линий. Встреча с Синджедом уже скоро, по-хорошему, стоит поторопиться, но Виктор намеренно не двигается с места, пьёт мелкими глотками. Потому что они смотрят. Потому что они не просто смотрят, а оценивают — всё, от позы до цвета лака на ногтях, по косвенным признакам пытаются определить, не появилось ли у Силко наконец настроение избавиться от своей хромой подстилки. Виктор не позволит никому такого удовольствия. То, что от прямой осанки болит позвоночник, что от Мерцания руки дрожат, и даже чашку держать невыносимо тяжело — секрет. Ещё один из уроков, подаренных борделем — плачь только перед теми, кого хочешь этим возбудить.

♦

Джинкс приходит на занятие, но с опозданием. На полтора часа. Если быть точнее, на один час и тридцать шесть минут. Об этом Виктор её и оповещает, когда синий вихрь залетает на чердак через окно и хлестко бьёт кончиком косички по щеке. — Ой, да не будь занудой, Ви, — она закатывает глаза. — У меня есть уважительная причина. — Порази меня. На лице у Джинкс расплывается самая нехорошая из её улыбок — шкодливая, открывающая миру щербинку меж передних зубов. Улыбка, обещающая одни неприятности. Девушка лезет в сумку у себя на плече, из которой торчит куча каких-то железяк. — Вот, за опоздание. И протягивает пару книг. По одной только обложке становится ясно — книги пилтоверские. Виктор не может удержаться, хватается за томики и пролистывает, по диагонали выцепляя слова. О нет, это не просто пилтоверские книги, это очень хорошие пилтоверские книги, похоже, из библиотеки Академии. Такие даже при спонсорстве Силко бывает непросто достать. — Где ты это взяла? И лицо Джинкс окончательно превращается в пираний оскал. Она едко хихикает. — На антресоли на Медной улице поселился свеженький пилтошка, — заговорщицки делится Джинкс. — Похоже, бедняжку турнули из Академии. В Зауне полно отчисленных из Академии неудачников, но, между тем, таких книг ни у кого из них не водится. Значит, он был не простым учёным, а подающим надежды, возможно, даже под покровительством кого-то богатого. — Это ведь не единственные книги, что там были? — Оо-о-о, у него их куча. Я только надкусила. — Интересно. — И оставила на стене рисунок своей лапки, так что всё, что там осталось — наше. Потому что никто не полезет грабить дом, на котором уже стоит метка дочери короля Зауна. Джинкс по одним только колебаниям воздуха улавливает чужое одобрение. — Ну? Я молодец? Ты простил меня за опоздание? Хлопает выкрашенными в розовый ресничками, сама невинность, если не знать, сколько голов она прострелила на этой неделе. Как минимум, число точно двузначное. — Так уж и быть, закрою на это глаза. И даже скажу Силко, что провёл занятие длиной в два часа, а не один. — С чего это должно было быть два? — Он знает, что ты прогуливаешь. — Ах, значит так?! — рот вытягивает в идеальную букву «о». — Я, значит, ногти тебе крашу, волосы заплетаю, таскаю книги, а ты ябедничаешь отцу! Виктор со слабой улыбкой качает головой. — Он спросил, каковы твои академические успехи. А я не могу ему соврать. — Только что собирался! — Хорошо. Слишком внаглую я не могу ему врать. Ты же посыпешься, если он у тебя вздумает что-нибудь спросить. — И ничего я не посыплюсь, — Джинкс надувается и складывает руки на груди. — Понятие скорости в физике? — Ой, ты же знаешь, я не учу всю эту скукоту, я могу только объяснить своими словами! — Зная Силко, с него станется спрашивать тебя по учебнику, чтобы слово в слово. Джинкс глушит недовольный вой в прижатых к лицу руках. — Ну какие же зануды вы оба! Виктор не сдерживает смешка. — Ладно, давай лучше займëмся чем-то интересным. Севика дала добро на меч. — Ну вот, другое дело, это я запросто! — …Но она запретила тебе заниматься дизайном. — Вот же карга старая! Пока Джинкс поносит Севику и сыпет всем арсеналом грязных словечек, которым только владеет, Виктор кончиками пальцев поглаживает обложки краденых книг. Хочется вгрызться в каждую страницу, выжечь каждую букву на внутренней стороне век. Знания — наркотик губительнее Мерцания, их никогда не бывает достаточно. Пожалуй, надо будет навестить этого пилтошку с Медной улицы.

♦

Самое сложное в побеге в Нижний город — не люди. Да, косые взгляды преследуют Джейса, он слышит шепотки за спиной, а иногда ему плюют прямо под ноги, но зауниты в своей ненависти искренни и прямы, их неприязнь проста и понятна. С этим гораздо проще справляться, чем с двуличием Пилтовера, когда в глаза тебе улыбаются и жмут руки, а потом ты через третьи лица узнаёшь, что тебя сквозь зубы зовут «очередным понаехавшим за лёгкими деньгами», и это при том, что ни одна бронзовая шайба от Кирамманов не давалась ему легко. И далеко не все зауниты злы к нему. Многие с неожиданным теплом относятся к отчисленным из Академии, стоит Джейсу только упомянуть об этом, как получает в ответ хлопок по плечу, сигарету, предложение вместе выпить. — Сраные пилтошки не ценят настоящие таланты, — говорит мужчина с забитым татуировками лицом. — Ну ничего, здесь, в Зауне, можно всё, никаких правил. Изобретай что хочешь. Звучит неожиданно хорошо, если не думать о том, что все исследования придётся начинать с нуля, на неизвестно какие деньги. Про то, где теперь раздобыть шуримские кристаллы, Джейс не думает вовсе, это вне его возможностей сейчас. Самое сложное — не воздух. Он, конечно, гуще, чем в Пилтовере, мутной взвесью оседает в лëгких, первые несколько дней Джейс не может перестать кашлять, ему желание сплюнуть несуществующую мокроту чешет горло, но. Но человек ко всему привыкает, и спустя неделю Джейс уже не давится, когда выходит на улицу и даже не чувствует нужды в маске. Ему кажется неправильным кривить лицо, когда большинство его соседей на Медной улице дышат тем же самым воздухом десятилетиями, не имея возможности подняться даже до Променада. По вечерам, когда посетителей в его кузнечной лавке уже нет, Джейс лениво набрасывает идеи систем для очистки воздуха. Самое сложное — холод. К ночи температура в ущельях опускается так низко, что в спëртом воздухе повисают облачка пара изо рта. В Пилтовере холодно не бывает, даже зимой там снег редкий, влажный, больше похожий на дождь, морозные дни выдаются не часто, всего пару раз за сезон, их легко пережить, если притвориться больным и скрутиться под одеялом в квартире, наглухо закрыв окна. Заунский холод — сухой, колючий, правильный, напоминающий о болезненной белизне снега пиков Фрельорда. Он сквозняком пролезает в каждую щель, он размашисто облизывает шею, когда Джейс по глупости высовывается на улицу. Остаток ночи он проводит в кузнице, вплотную прижавшись к огню, и его трясëт. Холод — зима — снег — Фрельорд — метель — труп матери — погребальный костëр. Труп матери. Чëрные от обморожения пальцы, белые губы, затянутая инеем кожа. Бескрайние поля тундры, ни души на тысячи миль вокруг. Труп матери. Незнакомец в плаще щëлкает пальцами, и огонь опаляет ресницы. В эти моменты браслет с каплей голубого кристалла жжëт Джейсу запястье, и он прижимает его к груди. Самое сложное — одиночество, которое этот холод приносит. Днём Джейс куëт инструменты, болтает с посетителями, пересчитывает прибыль, обедает в харчевне неподалёку, хозяйка там удивительно добра к нему. Ночью Джейс задыхается от ужаса, который льдом сковывает его грудь, и остервенело подкидывает в горн угли до тех пор, пока в корзине не остаëтся только чëрная пыль. Он должен выжить. Он обязательно должен выжить. Это самый главный урок, подаренный ему магами в пурге.