Закон толерантности

Закон толерантности Шелфорда — закон, согласно которому существование вида определяется лимитирующими факторами, находящимися не только в минимуме, но и в максимуме.

— Только, если вы у нас работать планируете, я бы вам порекомендовала перекраситься. Нечаева рыжих терпеть не может. — Почему? — Я лично этого не засекла, но мне предшественница рассказывала, что у неё раньше в команде три аналитика было, а потом одна в рыжий… Девушка жадно ловит каждое слово, выпускаемое говорливой секретаршей, когда они идут по этажу и испытывает огромное желание нервно рассмеяться. Осматривается. Всё совсем другое, более просторное, светлое и презентабельное. — Она вообще блондинок любит, у неё наверное типаж такой. Вот к Скворцовой тепло относилась, но она её в психушку упекла. — качает головой и смотрит пристально, будто заподозрила в чём-то. — А вы откуда к нам? — Газпром. — отвечает лаконично, вовсю стараясь сохранить эффект важности и загадочности. Особенно загадочно она, должно быть, смотрится, когда щурится, пытаясь рассмотреть буквы на табличках: — Простите, я линзы забыла на ночь надеть. Тихомиров же по прямой? — Да я вас провожу! Ой, Газпром — это хорошо! Я слышала, что все либо с него начинают, либо им заканчивают. Ну я так, на всякий случай, а то к нам как-то под видом практикантки заслали… — темноволосая щебечет и щебечет, уже не на столь интересующие её темы, даже не думая останавливаться. Одна польза — доводит её прямо до двери и замолкает. Мысли, хаотично летающие и жужжащие по всему помещению, наконец-то удаётся собрать. Ну как. Половинку. Секретарша показывает кулак, читающийся, как «крепись», будто она на собеседование пришла, и выкрикивает: — Евгений Александрович, к вам посетитель. — Пусть заходит. — голос за дверью добродушный, мягкий. Она сравнивает его с портретом, заполонившим новости и отбрасывает вариант с «дурачок под прикрытием». Чувствует опытной пятой точкой, что никакого прикрытия нет, натуральный дурак. Произносит это у себя в сознании в солидной и уверенной манере, повзаимствованной у какого-то следователя из недавно просмотренного сериала. Машинально озирается по сторонам, смотрит, прочитали ли все её ментальные мудрости. Две девушки, сомнительно похожие на сестёр, воровато опускают взгляд, переставая открыто на неё пялиться. Не узнать их сложно, даже спустя столько лет. Выдыхает. Можно дальше продолжать прокручивать у себя в голове мелодию из рекламы медовых хлопьев, не боясь показаться глупой. Она не решается войти сразу, не потому что боится, а потому что чувствует волну напряжения, просачивающуюся сквозь тоненькую щеколду. Ручка дёргается под натиском пальцев. «Трогал фигуру — ходи.» — О, Евдокия Макаровна, проходите! — министр улыбается до того широко и добродушно, что ей представляется наевшийся сухой кукурузы хомяк, попутно спрятавший немного за щёки, чтобы доесть потом. Она чувствует, что с ним будет просто, по-домашнему почти. Одним полушарием выдыхает, во втором тот же следователь цитирует что-то умное и саркастичное про министра, за которым надо задницу подтирать. Она прибила бы это мысленное существо, постоянно меняющее цвет и форму, но остающееся кем-то общественно любимым, уважаемым и донельзя харизматичным, давным-давно, но боится, что однажды кто-нибудь прочитает её мысли, а там всё… Не такое авторитетное, как хотелось бы. Рядом с ним на краешке стола, как мудрый уставший от жизни ворон, восседает Нечаева. Ева знает, что её пробивает током на знакомом имени, видит, как она медленно поворачивает голову и шепчет: «Какого?». Едва заметно. Но она улавливает, потому что с поразительной внимательностью проходится по её лицу, высматривая изменения. Она вообще-то тоже выросла и поменялась, не должна бояться такого. Но все равно отводит глаза, когда на неё так же яро начинает глазеть Ксения Борисовна. Чувствует себя маленьким загнанным зайцем. Тихомиров берёт всё в свои большие радушные руки, смотрит, почти что с обожанием, и представляет: — Ксения Борисовна, а это мой новый второй заместитель. Прошу любить и жаловать. У обеих перед глазами совсем не этот кабинет. И совсем не Тихомиров. — Евдокия Лисина. — сухо констатирует Нечаева, коротко кивая в знак приветствия. Голос она умеет контролировать отлично, но на её лице всё ещё сияют остатки негодования. — Вы работали вместе когда-то, насколько я понял. — примиряюще добавляет Евгений Александрович. Ева уже готовится заменять это длинное и сложное на «Саныч», потому что так ему больше подходит. — Значит, не придётся привыкать! Хлопает ладошками, как тамада и, оповестив секретаршу, наскоро выпроваживает её. Лисина не задаёт вопросов, сама ощущает, как над головой женщины сгущаются грозовые облака. — Инга, покажи Евдокии Макаровне её уголок. Ксения следит за ней вплоть до самой двери, Ева чувствует. Не оборачивается конечно, но знакомое щекотание улавливает. На душе тоже щекочет, от того, какая эта ситуация противная и интригующая. Возможно, её синдром главного героя хотел, чтобы они встретились ещё раз. Да так, что у Ксении Борисовны дыхание перехватило не хуже её, от осознания того, как она поднялась, и какой замечательной стала. Но вышло как-то не очень правильно… — И что это значит? — спрашивает заместительница вице-премьера, красноречиво приподнимая брови. Тихомиров воровато складывает руки и глядит по-щенячьи. — Мне, конечно нашептали, что она из-за тебя по собственному уволилась… Не знаю, насколько правдиво. Я в ваши дела лезть не буду. Но она нам очень сейчас нужна. — Нет, Тихомиров. Нет. — агрессивно качает головой Нечаева: — Не знаю, кто там тебе и что наплёл, но это жуткий балласт. Где там она последние шесть лет сидела? — В Газпроме. — Девочка газ качала и деньги делила. То что надо! — раздражённо вздыхает она, расправляя и безвольно бросая вниз руки. Тихомиров от хлопка прижимается так, будто следующим бросят его, но тихо поправляет: — Нефть. — Ты меня до второго нервного срыва довести хочешь? — вице-премьер выглядит так жалобно и загнанно, что надежда на внятный ответ угасает. — Кто её подсунул? — Не подсунул… — начинает оправдываться Тихомиров, но, встретившись со строгим взглядом Ксении, замолкает. И тихо-тихо отвечает: — Площадь.

***

26 июня 2013 года

      Ева скромно заходит в обитель Гаврютина, аккуратно прикрывая за собой дверь, неся на серебристом подносе десяток кружек. Звон последних отдаётся неприятной болью в виске. Сама она ходит мелко и тихо, как шуганый зверёк, чтобы, ни дай бог, никто её не услышал. Но сервиз выдаёт каким-то громким, прямо колокольчиковым кличем. Вообще, ей кажется интересным этот обычай, от него разит чем-то восточным, словно она — японская танцовщица, пришедшая познакомиться с будущим зрителями на чайной церемонии. Но день выпал неподходящий. Начинает расставлять, цепляясь взглядом за людей, стараясь запомнить какие-то особенности. Вдруг пригодится. И чуть не разливает чай, наворачиваясь на высоких каблуках. Её пробивает дрожь, мир вокруг расплывается от волнения и тяжести в голове. Пока поднимается, незаметно надавливает на участок лба, недалеко от глаза, заключая его в мысленные тиски. Как всегда, не помогает. Осторожно опускает поднос, опасно балансирующий в её руке, на переговорный стол, испытывая огромное желание самой схватиться за что-то. И ругает себя самыми последними словами, молясь о том, что не будет прокручивать этот момент в графе нелепых воспоминаний ещё пять лет. Но никто, кроме неё, кажется, не замечает этого, все увлечены спорами о том, какой законопроект бесполезнее. Только женщина с пронзительными тёмными глазами, среди прочего хаоса, неожиданно хватает её за руку и почти искреннее интересуется: — Как тебя зовут? В кабинете воцаряется тишина. У неё ментально дёргается глаз. Она смотрит, поджимает губы от пристального внимания, состредоточенного на ней и этой странной даме и думает, как бы не свалиться в обморок. Темноволосая мягко проводит по руке и повторяет вопрос. А она словно находит цветной кусочек в монохромном пазле, да до того резкий, что глазам больно становится. — Ева… Докия. — отвечает она, отходя от ступора и повторяет чуть более уверенно: — Евдокия. Лисина. И выныривает из тёплой манящей воды низкого давления, попадая под струи холодного воздуха. — Домой иди, Ева-докия. — перекатывает на языке исковерканную версию женщина. Смотрит на неё раздражённо, будто это кто-то другой секунду назад пытался её успокоить, а говорит сухо и бесцветно, как удав, но каждое слово отстукивает с психоделический ритмом. — Простите… — она непонимающе жмурится. Снова открывает глаза и снова сталкивается с каким-то жестоким и непонятным ей категоричным холодом. — Домой иди. — повторяет. Так безапеляционно и железно, что ей хочется расплакаться на месте и плеснуть всё, что только было на подносе в её красивое лицо. Ева выбегает и, кажется, задыхается, пока рассказывает обо всём произошедшем секретарше. Вторая гладит её, успокаивает, говорит, что Ксения Борисовна — а оказалось, что её звали именно так, человек ужасно противный и переменчивый и вот так, на ровном месте, у неё — классика. — Она мне сказала домой идти… — шепчет, прерываясь на то, чтобы вытереть слёзы от образовавшейся истерики. Ей стыдно. Но голова болит. И обида душит. И устала она невероятно. Собеседница присвистывает, а Лисиной почему-то начинает казаться, что её послали не на один вечер, а, в принципе, навсегда, за профнепригодность. А ей было нельзя, совсем нельзя. Она представляет, что делала в таких ситуациях раньше — в школе, в институте, дома, когда родители ругались или бойкотировали. Главное перешагнуть через стадию негодования, быстро и легко. Подкараулить первую заместительницу у кабинета и молить, слёзно-слёзно, с большими виноватыми и испуганными глазами, простить её за то, что она попалась в поле зрения, до тех пор, пока она ей не надоест. — Я ведь просто… — оправдывается она, прежде всего, перед самой собой: — Просто оступилась. Ни на кого не пролила даже… Коллега жмёт плечами и возвращается ко чтению глянцевого журнала. Проводит пальцем по яркой гладкой страничке, заполненной изображениями золотых часов и цепочек, и тяжело вздыхает: — Да не нервничай. Зарабатывала бы я столько же, я бы на тебя даже внимания не обратила. Это какая хреновая должна быть жизнь, чтобы к мелочам цепляться. — пролистывает и поворачивается головой к ней, оценивающе проходясь взглядом: — Хотя, знаешь, без семьи, без детей в таком возрасте, на успокоительных сидит, может реально с ней не всё в порядке… Она вообще говорят. — делает какой-то странный жест рукой, наверное, чтобы Ева сама догадалась. Но Ева не догадывается и собеседница обречённо договаривает. — Ну, по девочкам. — Да мне всё равно как-то. Секретарша смотрит на неё, как на ненормальную. Но недолго, её внимание надёжно приковывает подборка вещей, которых можно носить с аквамариновыми туфлями. Ева прислоняется к двери, краем глаза подглядывая за тем, как она обводит любопытные аксессуары в кружочек. И боится. Сильно-сильно. Ей кажется, что даже через стенку на неё целенаправленно осуждающе смотрит уставшая грозная женщина с тёмными волосами и почти угольными завораживающими глазами.

***

— Ксюш, не кипятись. Сама подумай, чего нам стоило вернуть тебя после всего. — блондинка вздыхает, словно припоминая, сколько министерских полов ей пришлось вылизывать каблуками, и каких людей задабривать: — Первым лицам премией клялись, что ты в адеквате. В итоге сошлись на том, что ты так из-за того, что перерабатываешь. Ну они и приказали после того, как ты там откиснешь, приставить второго помощника Тихомирову твоему, на первое время хотя бы, чтобы полегче было и чтобы за тобой последил. Сначала какого-то Плотникова предлагали, но у него биография… Из Роскосмоса выперли, потом парковщиком работал. Вообще абсурд какой-то. Идиотов у вас и так хватает. Темноволосая хватается за голову и несколько раз стукает ногой по полу, сгорая желанием пробить дыру и повторяя громкое бескомпромиссное: — СУКА. СУКА. СУКА. Но, замечая недоумённый взгляд мадам Z, почти прокусившей от этого зрелища кончик сигареты, учтиво объясняет: — Мне психотерапевт сказал эмоции в себе не держать. — Да хорошая же девочка, чего ты так. Она нам очень удачно подвернулась. — В каком смысле, подвернулась? — напрягается Ксюша. Залазит на подоконник, предвкушая долгую и конструктивную историю, способную смягчить её праведный гнев. Светловолосая растягивает дым с каким-то особенным садизмом, наблюдая за её любопытством. Посылает ей невербальное насмешливое: «Успокоилась?» и, наконец, нерасторопно поясняет: — Мы в этот же день случайно с Владимиром Викторовичем пересеклись. Ты его не знаешь, он в совете правления у них, заместитель главного. — останавливается для того, чтобы потушить сигарету, будто специально интригуя ещё больше и порядком действуя на нервы, и только спустя несколько секунд продолжает: — Она у него заместитель. — Заместитель заместителя? — иронично уточняет Нечаева. — Да. — серьёзно подтверждает блондинка: — Но ты не торопись с выводами, там тоже в начале смеялись. Думали, что она с ним спит, а он просто должность получше придумать не смог. Потом на её продуктивность посмотрели, охренели и решили, что девочку продвигать надо. На место, которое он своей ленивой жопой просиживает, пока она за него пашет. — А он..? — уже догадываясь, к чему клонит Z, наводяще протянула Нечаева. — Он как-то смекнул, что к чему, и решил перед очередными выборами сбагрить её куда-нибудь. Буквально месяцочек-два поконсервироваться, чтобы вернуть, когда либеральные настроения у других богатых дядечек спадут, и о её существовании все забудут. Я согласилась, чего такими кадрами разбрасываться. Тут ещё с тобой эта ситуация. Шанс же один на миллион был кого-то адекватного найти… А ты чего завелась так, кстати? После больницы странная стала, честное слово. Не долечилась, может? Смотрит своими пронзительно и голубыми глазами, практически светящимися недоверием. — Нет. Я вообще в последний раз так заводилась лет пять назад. Шесть. — мгновенно поправляет себя, теребя пальцами ручку приоткрытой форточки: — Когда заявление её подписывала. — Тааак, а это уже интересно. — блондинка щурится: — Мне говорили, что она работала у вас, но всё чисто было, ушла по собственному, чтобы доучиться. — Доучилась? — приподнимает уголок губ Нечаева. — Газ пошла качать. — Нефть. — тихо поправляет Ксюша, и на удивлённый взгляд собеседницы так же негромко объясняет: — Тихомиров сегодня сказал. Проглатывает крутящееся в голове: «Я, кстати, думала, что это вы моего во все тонкости наших конфликтов посветили». Всё равно информационную лазейку надо искать не здесь, зачем давать лишние поводы для слухов непричастным. — Так что у вас случилось? — Поняла, что не потянет. — врёт Нечаева. Минуту они молча смотрят в окно, одна с безразличием, вторая с глубоким внутренним неудовлетворением. — Слушай, а я вот задумалась… — неожиданно вставляет, медленно кроша потухшую сигарету о подоконник, словно размышляя о чём-то стратегически важном: — В начале ведь всё хорошо было. После практики решает остаться, её кто-то аналитиком назначает… На две недели. А потом уходит стремительно. Ты сказала, и меня как осенило. Странно это, Ксюш, странно… Замминистра быстро кидает на неё уставший взгляд и отворачивается. Знает, что на неё подействует. Увидит, как ей хреново и перестанет. — Ладно, дело твое. Не хочешь — не буду копать. Но девочка у тебя посидит. Надо. — хлопает её по плечу. — Совсем бесить будет — документацией засыпешь. Выебешь морально. Можешь и не морально, симпатичная вроде… Нечаева никак не комментирует, но мысленно закатывает глаза. Отличный вариант, надежный, как швейцарские часы. Да если бы она это не сделала однажды, им бы даже встречаться сегодня не пришлось… И вообще, жизнь была бы намного проще.

***

— Нечаева на взводе, да? — сочувствующие глядит Инга, отрывая стеклянную дверь, завешенную изнутри светлыми шторами. Её «уголок» этим самым уголком называть сложно. Довольно масштабная, по меркам её прошлого рабочего места, комната. Кожаный диван, по канонам лучших министерских стандартов, широкий акриловый стол, стул, кажется, тоже недешёвый, с амортизацией и, даже картина на незастеклённый стене, чем-то напоминающая творчество Айвазовского. — Не в самом лучшем настроении. — отвечает коротко, краем глаза замечая, как Кузьмина перекладывает документы, чтобы освободить немного места. — Слушайте, ну вы поаккуратнее с ней. Ей, конечно, в частной шизофрению из диагнозов убрали… Но там, кто знает. Может реально государственные не туда смотрят, а может проплатила… Ева думает, что все секретарши чем-то похожи на золотых рыбок. Так же кропотливо собирают маленьким ртом камушки на дне аквариума, почти без перерыва, в поиске еды, клац-клац-клац. Пока не найдут что-нибудь. А потом продолжат, потому что камушков на дне много, а перемытые от недомытых они различать не умеют. Роль у них такая в экосистеме — большую часть жизни эти камушки заинтересованно собирать и выплёвывать. — Инга, верно? — резко вставляет она, и получив кивок, предлагает: — Давай на «ты»? Темноволосая пожимает плечами. «Почему бы и нет?» А Лисина знает, что с секретаршами нужно дружить. — Не хочешь выпить сегодня? — Ой, слушай, у меня ребёнок… — точно так же, как камушки, пересыпает оправдания Ингеборга. — Чай. — прерывает её новоиспечённая заместительница, учтиво добавляя: — Алкоголь я сама недолюбливаю. Но помощница только разводит плечами, продолжая лепетать про то, как тяжело матерям в современном мире. «Значит, просто не сегодня» — успокаивает себя Ева. Кофе она заваривает себе сама, не привыкать. Да и работы в первый день не находится, летучка, на которой распределили обязанности, случилась до её прихода. Считай, ознакомительный день. Замечает рядом с собой миловидную девушку, в, как будто нарочито, строгих очках. Её здесь раньше точно не было. — Здравствуй. Я тут новенькая. Светловолосая поворачивается, отсвечивает прелестными серо-голубыми глазами, наполненными непониманием. Словно спрашивает, чего от неё хотят. Но через пару секунд она догадывается и практически стыдливо отводит взгляд обратно, в сторону, смазанно отвечая: — А, да… Приятно, приятно… Ей и самой становится неловко от сложившегося недопонимания. Предполагает, что они, несмотря на разницу в возрасте, имеют здесь позиции не столь друг от друга отдаленные, а в её речи всё будто сквозит лишней авторитетностью. — Ева Лисина. — исправляясь, быстро подаёт руку она. Блондинка шустро, словно по инерции, жмёт. — Соня Скворцова. Скворцова… Ева жмурится, вспоминая, где она слышала эту фамилию. И возвращается к приветственной беседе с Ингой. Вот это светлое домашнее существо сдало Нечаеву? Она ментально аплодирует, надеясь, что волны её уважения дойдут до юной мудрой головы. — А ты… — наконец, неловко прорезается голос собеседницы, старающейся правильно подобрать слова: — На какую должность к нам? Лисина подмечает, как высокопарно это выходит и старается разбавить её серьёзность улыбкой. — Вторым замом Тихомирова буду. Нечаева всегда появляется, как гром посреди ясного неба. И это сравнение оказывается особенно ярким и верным, когда рыжеволосая различает её контрастный чёрный силуэт, надвигающийся по направлению к ним через белоснежные остеклённые коридоры. На лице ни капли злобы или утреннего удивления. Естественно. Истерики — это не про Ксению Борисовну. Она скорее про холод, который сам заставляет додумывать, что и когда ты сделал не так, и подначивает убиваться ещё больше. Ева иногда задумывалась, знала ли она, какой эффект производит этим, манипулировала ли сознательно. Ей казалось, что нет. Просто человек она такой. А может и не человек вовсе. — Мигрени прошли? — спрашивает она с какой-то внутренней колкостью, почти незаметной, несмотря на тон вопроса, когда видит, как та вынимает из автомата белоснежную чашку, наполненную до краёв пенкой. Скворцова мнётся, не зная, что сказать, пока не понимает, что вопрос обращён не к ней. Видит небольшую перепалку между чёрными и голубо-зелёными глазами, чувствует напряжение, возникшее из ниоткуда, а ещё совершенно точно ощущает себя лишней, испытывая одновременно и облегчение от того, что Нечаева не смотрит на неё осуждающе, и любопытство, и примесь чего-то похожего на ревность. Последнее встречает без шока, но со внутренней крепкой злобой на себя, потому что до сих пор не понимает, как так вышло. Случайно встречается взглядами с Лисиной и видит в них почти такую же палитру эмоций. Только с большей долей интереса. И с меньшей внутренней неконтролируемой нервозностью. Ксения Борисовна прослеживает движение и тоже натыкается на неё. У Сони глаза разбегаются. Нечаеву прочитать нельзя, Лисина смотрит слишком настойчиво, и на ком остановится — непонятно. Ей почему-то кажется, что они стоят так уже несколько минут. На самом деле, вся сцена укладывается в одну. Ева легонько качает головой, поджимая губы. — Скворцова. — Соня напрягается повторно, когда слышит знакомый строгий голос: — Найди папку с информацией о порче топливом лесных массивов, которую нам сегодня экологи принесли. Пусть Евдокия Макаровна ознакомится. Она у нас теперь эксперт в сфере энергетических тонкостей. — Ева ждёт издевку в голосе, но снова не находит, хотя отчётливо слышит в контексте. Снова бьёт смыслом, и в сочетании с её бесстрастной интонацией, это ужасно раздражает. Нечаева уходит дальше по коридору почти так же быстро, как и пришла, оставляя их в каком-то немом противоборстве. Обе понимают, что всё не просто так, что их обеих что-то связывает. Лисина хочет предложить ей то же, что и Инге в начале их знакомства. Но случившаяся собеседница сама спрашивает. — Выпить сегодня не хочешь? Про себя смеётся параллели и уверенно качает головой: — Можно. — Отлично, тут как раз бар неплохой рядом… — Давай лучше в кофейню. — привычно останавливает Ева. Смотрит, как небольшая тень облегчения спадает с лица Скворцовой, и прекрасно догадывается, почему. Ей тоже, в своё время, хотелось нажраться до ужаса. От проблем на работе, всеобщего давления и, самое главное, от присутствия рядом Нечаевой. Моментами. Видимо это традиция — спиваться во время работы под её началом: — Слышала же, что Ксения Борисовна сказала. Мигрень.

***

      С предложенной папочкой она разбирается довольно быстро, накидываясь на неё, как акула на свежий кусок мяса. Что-то привычное и до боли понятное. В каждой строке, в каждое букве. И жутко приятное ощущение, что она что-то делает и всё прекрасно понимает. Как бы не язвила Нечаева о её должности в одной немалоизвестной компании, она давно такого не испытывала. Они заказывают по два холодных латте. Скворцова просит добавить какой-то сироп, Лисина воздерживается. Ничего сладкого пить не хочется, хочется утопиться в горечи, деликатно оттеняемой молоком и прекрасно олицетворяющей её жизненный цикл. Беседу они начинают не с самых насущных и важных вопросов. — Ты в отношениях сейчас? — спрашивает она, почти прикусывая язык. Тактика в корне завальная. Ну какие они подружки? — Да. У меня парень есть. — Где познакомились? — внезапно нащупывая надежду, продолжает вытягивать Ева. Ударяется трубочкой о кусочек льда, вынимает и перемешивает, радуясь такому действию. Как будто оно помогает сохранять естественность диалога, испаряющуюся с каждой минутой. — В министерстве. Соня отвечает односложно, опустив глаза на стойку. И Ева чувствует, что у неё в голове начинает что-то проясняться. Делает рискованный шаг. — Ты его не любишь? Блондинка встречает её распахнутыми в удивлении глазами. «И вот как ты можешь так легко это говорить?» — читает она, сквозь подрагивающие то ли от изумления, то ли от зарождающегося скандала, ресницы. Но удочка оказывается верной, и собеседница расслабляется на длинном стуле, чуть кривя идеально натянутую до этого спину. — Ага. Он вообще идиот. Теперь уже Ева едва сдерживает порыв выкатить глаза и положить их куда-то рядом с банкой цветных карандашей, смотрящих на них из-за доски для отзывов и воспоминаний. — Но ты хочешь, чтобы тебя кто-то любил, уважал… И хвалил. И называл ласково. А никого другого нет. Сталкиваются не только зрачками, в которых читается немыслимое понимание, но и нейронными связями. — Ты спала с Нечаевой? — первой опоминается Скворцова. И сама некультурно отталкивается от своего вопроса, не зная, как так вышло, что он просочился. Но получает ответ. — Да. А ты? — Нет. Нет. — Соня качает головой. Но дружеский посыл её голос не теряет. В нём продолжает читаться какая-то странноватая нотка, с которой обычно произносят «бро, я тоже». — Но хотелось бы? — тянет она в новой догадке. Блондинка не отвечает. И без этого вполне становится понятно. Ева легонько хлопает её по плечу, наблюдая за тем, как съёживается и прячется в себе, вспоминая о чём-то неприятном, коллега. — Не выйдет. — коротко отвечает Скворцова. — Я её предала. — Тем, что бригаду вызвала? Соня не спрашивает, откуда она знает. Отстранённо кивает. — Я просто испугалась. Сбежала, как трусиха, думая только о себе, так ещё и… Лисина останавливает. Ей самой начинает передаваться своеобразная паника. Почему-то хочется вместе с ней внутренне задрожать и, сыграв на опережение, расплакаться. Потому что знакомо. Чертовски знакомо. Поглаживает по руке, стараясь вложить всю оставшуюся моральную силу и тихо-тихо оправдывает её поступок. — Ты никого не предавала. И себя спасла, и её. Ну всё же хорошо… Всё-таки чувствует себя подругой, помогающей второй пережить токсичную влюблённость. Хочет закричать о том, что ей это не надо, но понимает, что в свете последних откровенностей, это прозвучит… Странно. А Соня всё-таки проливает несколько слезинок, и впечатывается лицом ей в новый пиджак. Мямлит сквозь ткань: — Может, всё-таки в бар? Рыжеволосая пропускает мимо ушей, продолжая монотонно водить по плечу и задумывается о том, как иронично всё вышло. Всё. Москва почти такая же, как прежде. Только голубого, полного футуризма и надежды с десятого поубавилось, его заменили черно-золотые сумерки и тусклые минималистичные вывески. И люди сюда приезжают такие же, переполненные надежды на что-то. И остаются такими же, безнадежно преданными собственному инфантилизму, несмотря на то, что столичные каменные джунгли имеют их каждый день. И сдохнуть снова хочется. Да не можется. Как всегда.

***

      Ева практически засыпает, прислонившись к двери, когда сквозь полудрему слышит звук отодвигающихся стульев. Секретарша тоже слышит, откладывает журнал и помогает ей подняться почти в тот же момент, когда из проёма вылетает бешеный Викентьев. А за ним, неспешно потягивая сигарету, следует Нечаева. Ева стоит и молится перед ней о пощаде. Минут пять точно. Подбирает самые искусные синонимы и, не иронично пускает слезу по тому, как сложится её жизнь, если её прямо сейчас прогонят. Ксения смотрит в светлые большущие глаза, на вьющиеся к концам темно-русые волосы и думает, что картина складывается почти библейская. Никак иначе, божье существо спустилось за Землю, чтобы покарать её психику за все прогрешения. — Как тебя там? — неожиданно прерывает её скорбный монолог женщина. — Лисина. Ева. — тараторит она, оставляя место для долгой выразительной паузы, чтобы перевести дух. Смелости всё-таки на целых два твердых слова хватило. — Лисёнок, я же сказала тебе, домой идти. — её голос уже не кажется таким категоричным. Скорее уставшим, настолько, что она вот-вот должна свалиться. Но стоит твердо и смотрит твердо, всем своим видом демонстрируя, насколько ей на естественные потребности насрать. — Ты проспаться должна и быть здесь завтра ровно к восьми. Опоздаешь — накажу. У практикантки голова до конца не прогружается, поэтому язык как-то сам собой выкидывает нелепое: — А как накажете? Нечаева смотрит на слезинки в уголках её чистых искренних глаз и сама хочет расплакаться от того, насколько обречённо и испуганно это прозвучало. — Укушу. — серьезно говорит она. Лисёнок даже такой элементарной шутки не выкупает, хлопает глазами. — К семи пятидесяти. Проверю. Ева кивает, благодарит её так же чисто и эмоционально. Со стороны можно подумать, что она ей почку пожертвовала. Или всё имущество завещала. И практически выбегает из помещения, бросив короткое «до свидания» всем оставшимся, на ватных пошатывающихся ногах. — Бурно праздновала начало практики? — уточняет замминистра, косясь на секретаршу. — Нет, Ксения Борисовна. У неё мигрень. — безразлично бросает девушка. — Чего таблетку не дала? — Так им же не помогает часто. Да и нет у нас ничего почти. — вежливо не уточняет «кроме вашего фенибута». Ксения и сама понимает. — Спроси у неё, что она пьёт обычно и закажи. Подарок будет приветственный. Ну право, очаровательнейше.

***

      На экране высвечивается привычное Z. Иногда она его бесит до такого состояния, что телефон об стену швырнуть хочется, но сегодня, как ни странно, он ждал её звонка больше, чем чего-либо. — Ну как? — спрашивает, пытаясь унять нетерпение. — Отлично. Сможем сдвинуть сразу обоих. — констатирует женщина — Сколько? — Месяц примерно. Месяц — это нормально. Благодарит и бросает трубку, довольно распластываясь в кресле. Молодец, зечница, постаралась. Исправила прошлые ошибки. Растягивается в блаженной подлой улыбке, от одной подтянутой бледной щеки до другой. Ох, как удачно вышло с Газпромом и девочкой этой. Действительно, мечты сбываются. Особенно, у тех, кто к этому самому Газпрому вообще не причастен.