Закон толерантности

      У Марины Александровны на кухне тепло и светло — в прямом смысле этого слова. Кондиционеры выключены, потому что пожилые люди обыкновенно испытывают к ним недоверие и даже ненависть. Заболеют ещё, деньги на таблетки тратить. И белая мебель, застеленная кое-где клеёнкой с изображением осенних листиков, чтобы не запачкать. А на столике перед ней безразмерная кружка с облезшим изображением котенка и плещущейся неоднородной жидкостью. Кофе. Порошковый, дешевый, так, что молоко расползается неровными кругами, очерчивая не растворившиеся песчинки, но сделанный настолько бережно, отдающий какой-то больной заботой и искренностью. Котлета с картошкой. И огурец сиротливый солёный, по словам хозяйки квартиры, специально для неё один оставила. По новому рецепту. — Может закачаешь что-нибудь, что молодежь сейчас слушает? — предлагает с улыбкой женщина, кивая головой на магнитофон. — Молодежь сейчас иноагентов слушает. Тебе не понравится. Когда бабушка включает на стареньком «Сони» Биттлз, Ева блаженно прикрывает глаза. Они поют «Завтра». Вроде уютно, по-домашнему, как будто удалось на несколько минут вернуться в детство, сидеть вот так, после прогулки на детской площадке, улыбаться во все тридцать два зуба и наивно утонять: «а мама приедет на праздники?». Но, на душе, всё равно как-то неспокойно. — Дедушке железо капают. Сходила бы к нему, проведала. — с небольшим, почти незаметным укором, предлагает родственница. — Ты же знаешь… — качает головой Лисина. За горло сразу же хватает какой-то неясный, практически панический холод. Она боится больных. Особенно, тяжело больных. Особенно, когда они родные. Даже говорить о них, не то, что видеть. Возможно, это эгоистично, возможно даже без «возможно», но ей кажется, что так будет легче, особенно если потом (как бы она не хотела об этом не думать), что-то случится. Опыт научил: дорогих и любимых людей надо запомнить счастливыми и здоровыми. Вот как на несчастной фотографии, венчающей полку над вытежкой, где дедушка держал огромную щуку и счастливо смеялся. — Знаю. — кивает, избегая лишних ссор. Но Ева знает, что у неё на уме: — Анализы привезла? Прежде, чем отдать, пролистывает бумажки, одну за другой, изредка цепляясь за какие-то цифры. Значения, на которые падает взгляд, вполне соответствуют референсным, вот, что могло пойти не так? «В анамнезе c-r…» Резко отворачивается и кидает бумаги на стол, будто подсмотрела что-то, что не было предназначено для её глаз, что-то взрослое и серьёзное. И делает вид, что ничего не поняла. Бабушка заботливо подбирает, формирует руками стопочку. Ева старается не думать о том, как ей сейчас тяжело — утопать в этом негативе, так ещё и наблюдать за взрослым человеком, пытающимся притвориться ребёнком и сбросить ответственность на других. — Что врачи говорят? — стыдливо бросает рыжеволосая, в надежде на то, что женщина просто отмахнётся и произнесёт будничное «нормально». Но взгляд у той тяжелеет, опускается, а с губ слетает: — Помощь твоя нужна будет. Не хотят нас в государственной лечить. Третий месяц добиваем гемоглобин, а нас посылают ждать ещё и ещё… Лисина кивает, отрывает кусочек салфетки и тянется за ручкой, но, почему-то останавливается. И тянет за тонкий кончик, тихо-тихо кроша его. — Какие варианты есть? — Легче всего идти в частную, получать справку от химиотерапевта и лечиться там. Препараты не очень дорогие, в основном, три-четыре тысячи, я сама заплачу, договориться бы с кем-то только… — Не проблема. — быстро отвечает девушка, опасаясь, что дальше начнутся подробности страданий бедного старого человека, лишённого нужных препаратов. Не отвлекается от занятия, всё ещё рвет несчастный кусочек бумаги. Хочется, чтобы комната сузилась до размера коробки, и она спряталась в ней. Вылезала бы только для того, чтобы поесть — как маленький домашний котёнок, и решать ничего не надо было бы, и мир вокруг казался бы односложным, примитивным, светлым-светлым и добрым-добрым, без таких ударов под дых. — И ещё… — тихо добавляет бабушка. В начале Ева даже думает, что она просто продолжает перечислять варианты, настолько резко голос обретает какую-то гнетущую бесцветность и завершённость. Но дальше следует просьба: — Там одно лекарство есть. На четвертой стадии его уже бесплатно не выдают, но, говорят, может помочь не мучиться сильно. Мы сами не потянем. В этот момент, как нельзя удачнее, раздаётся вибрация. Экран телефона вспыхивает незнакомым номером. — Напиши название. — шелестит Лисина, поднимая трубку, в надежде на то, что мошенники затянут её в долгую и интересную беседу о кредитах или тарифах, или что там сейчас актуально… Только бы не думать о чём-то насущном. Но голос мошенника оказывается, на удивление, знакомым и недоброжелательным. — Лисина, ты где? Нечаева. — В Туле. — Отвечала бы в рифму сразу… — нервно вздыхает женщина на другом конце трубки. Ева представляет, как она выпускает с деланным недовольством клубок дыма — на самом деле ей глубоко всё равно, была бы действительно раздражена — уже давно заставила бы стоять всех у неё на ковре и молить о пощаде. Значит, нужно просто нагнать серьёзности, чтобы всё сказанное позднее было понято и принято к сведению: — Успеешь до шести в Москву вернуться? — У меня выходной… — протестующе тянет, внутренне надеясь, что отговорка не сработает. Она почти была уверена, что не сработает. Но взгляд бабушки, жалобный и уставший, прожигал так сильно и метко, что согласиться сразу было бы преступлением. — Успеешь. — твердо настаивает Ксюша, и Ева мысленно благодарит. Одновременно сердится, конечно — и на неё за то, что она так бессовестно использует людей в неподходящие моменты, сопротивляясь рабочей этике и человечности, и на себя — за то, что не может и, самое ужасное, не хочет возразить. Кутается в беспомощность и бежит, бежит… — Хорошо, Ксения Борисовна, буду. — Ксения Борисовна? — напряжённо уточняет родственница, стараясь рассмотреть на её лице какие-то признаки гнева. Лисина старается придать голосу твердости, но боится, что всё равно соскочит и выдаст облегчение. — Другая. Мне срочно ехать надо. — врёт. Но времени объяснять, почему так получилось нет, как и желания задерживаться. Бабушка кивает. Берёт её кружку и выливает в раковину, не в качестве протеста, скорее обречённо, словно так ей будет легче отпустить её в этот раз. Моет почерневшее от заварки дно. Ева становится рядом, блаженно подставляет руки под тёплую воду, наблюдая за тем, как с тарелки стекают засохшие остатки картошки. — Он не поправится. — внезапно вставляет женщина, негромко, но простреливает так, будто она закричала это истошно ей на ухо, и от этого в голове зашумело, заложило: — Пожалуйста, успей побыть с ним. Фиников передай, он любит, ты помнишь… Скучает очень. Рыжеволосая молчит с минуту. Кивает и коротко уточняет: — Написала? Бабушка протягивает аккуратный клетчатый листочек с таинственным «Апалутамид» и пометкой «120 штук». — Я скоро к вам. Насовсем. — шёпотом констатирует за дверью. Самой себе. Убеждает, что она сможет всё изменить, просто не время и не место пока. В лифте борется с желанием размазаться по стенке, останавливает только какое-то непонятное пятно на зеркале. В машине едва сдерживает порыв проложить ключом дорожку по кожаной обивке приборной панели. Останавливает только то, что её к концу месяца сдавать надо. Телефон снова отдаёт долгими гудками, Ева разворачивает резко, предполагая, что это Нечаева хочет дать рекомендации. Теперь, когда она спасена, на уме одно — рвать и метать, за чужую наглость, за собственную слабость перед огромными и страшными буквами, складывающимися в слово «ЖИЗНЬ». Но вопреки ожиданиям, экран встречает её лаконичным «Z». — Я сегодня прям нарасхват. — первое, что говорит, стараясь успокоить подкашивающиеся нервы. Выдавать свою человечность госпоже-анониму не стоило, она и так о ней прекрасно знала. И пользовалась. Лишние поводы для скупой усмешки давать не хотелось. — Что, Нечаева загнала? — всё-таки раздаётся хриплый смешок на другом конце провода. Ева никогда не признается, что ей нравится её голос, успокаивает по-своему. Так обидно, что он достался такому человеку… Впрочем, человеку ли? — Да. К шести у неё должна быть. — А ты? — безразлично выцеживает собеседница. — В Туле. — Ммм… Ко мне перед этим забежишь. — Пробки же… — почти отчаянно протестует Лисина, но знает, что блондинку такие обстоятельства всегда беспокоят в последнюю очередь: — Так срочно? — Я улетаю сегодня, на неделю, не меньше. Благодари премьера с депрессией его, послал меня. «И молодец, что послал. Не туда, куда надо, правда» — проносится в голове. Но Ева только «угукает» привычно. И на навигаторе строит оптимальный маршрут, проклиная все красные зоны. Три часа. На Аптеке.Ру зияет жирное серое «Лекарства нет в наличии. Поставок не ожидается.» На большой сенсорной панели высвечивается предательское «15:30»

***

      Ева топает по коридорам общаги, пропахшим дихлофосом, таща за собой пузатый пакет из супермаркета неподалёку, чувствуя такую гордость, какую обыкновенно испытывают люди на красной дорожке. Или, когда с президентом фоткаются. Открывает маленьким ржавым ключиком дверку. Опять клинит, не поддаётся. Стучится несколько раз, в надежде на то, что внутри кто-то есть. — Иду-иду! — проносится звонкий женский голос. Соседка забирает у неё из рук груз, рассматривая со всех сторон. Вынимает молоко, сыр, смотрит жадно, почти любуется. — Слушай, ну ты расскажи хоть что-то о своей практике, а то я только по тому, как качество нашей жизни улучшилось, пытаюсь определить, чем ты вообще там занимаешься… Лисина рассказывает: про то, как бумаги перекладывает, на звонки отвечает, кофе носит, подробнее останавливается только на одном: — У нас женщина есть необычная… Она в начале, по-моему, меня недолюбливала, а теперь чуть ли не знаки внимания оказывает. — С чего ты так решила? — хмурится подруга, выгрызая дырку в яблоке. Жмурится от удвольствия. Вкус совершенно не нитратный, кисло-сладкий, в идеальных природных процорциях, дорогой. — Лисёнком называет. Хвалит постоянно. Ещё и слухи ходят, что она ну это… По женщинам. — И?.. — Я не знаю, что делать, я же не такая… — почти заливается краской Лисина, не зная, как подобрать слова. Собеседница вздыхает, деловито постукивая её по голове, свободной от фрукта рукой. — Дура-дура-дура! — Да за что? — виновато смотрит Ева. — Она же так тебя привязывает к себе. Сначала даст тебе привыкнуть к хорошему отношению, а потом на шею сядет, Миранда Пристли хренова. Это у всех начальников в крови. — Да ну. — мотает головой. Слышит знакомый рингтон: — О, она звонит. — Время нерабочее, — сурово предупреждает подруга, останавливая её руку на пути к устройству: — Попробуй ей не отвечать. — Это как? — хмурится Ева: — Не по-человечески, она же ко мне со всей добротой… — Привязка сработала! А я говорила! — торжествующе кричит соседка, давай ей дотянуться-таки до трубки. — Ало, Ксения Борисовна… Голос в устройстве нервный. Обращение, при этом традиционно ласковое. Еве от этого растаять хочется, прижать к себе и визжать от радости. Непередаваемое ощущение собственной нужности. — Приехать? Но поздно уже, куда я одна… Заедете? Спасибо… — Не соглашайся! Она же использует тебя! — шипит подруга, показывая руками большие жирные кресты. Ева игнорирует, быстро тараторит цепочку: «ага, конечно, без проблем». А под конец разговора воровато поднимает взгляд и, натыкаясь на сердитое лицо подруги, оправдывается: — Ну как я могла отказать… Вдруг это моя возможность проявить себя. — Мужик тебе нужен, чтобы себя проявлять, — выплёвывает девушка: — Такой, чтобы хвалил, обожал и не обижал. Иначе, окажешься в пожизненном рабстве у этих Ксений Борисовен… — Наверное. — кивает Лисина, почти не осознавая, что ей только что сказали. Бежит к стеллажам, выбирать подходящую одежду, делает это с особенной щепетильностью, выглядеть перед Нечаевой надо солидно, красиво, чтобы она заметила и осталась довольна. — Реально в рабстве, как на свидание собираешься… — комментирует соседка, поднимаясь с кровати и направляясь в сторону мусорки, бурча что-то себе под нос. В Еве играет абсолютное непонятное счастье. Она не знает, откуда и почему оно берётся, но ловит и хранит в себе долго-долго, до следующей возможности себя проявить. Смотрит в отражение и, удовлетворённая своим видом, спускается вниз. И что, что выходной. И что, что восемь часов вечера. Она может помочь кому-то, кому-то столь строгому и важному, как Нечаева, ей доверяет кто-то столь строгий и важный… Восхитительно. И никаких подводных камней, сплошной карьеризм.

***

      Ей до сих пор непривычно ходить на Площадь. Будто её вот-вот кто-то поймает, прижмёт к стене с пистолетом и заставит рассказать, как и зачем она сюда пробралась. Охранник на входе привычно улыбается, просматривая её палёное удостоверение, поднимает иронично брови, как бы показывая: «все всё понимают» — он, кажется, догадывается, но из уважения, то ли к ней, то ли к Z, (скорее второе), молчит и пропускает. Неудобно каждый раз просить её спуститься и забрать, да и небезопасно, поэтому они придумали это. Чёртовы условности, в тех же отелях было бы удобно, приятно и быстро. Тут всё почему-то устроено по канонам американских сериалов, ладно бы ещё в кабинете, в толчке же говорят. Мерзость. — Нечаева рвала и метала. Очень недовольна тем, что ты к ним попала. — вбрасывает блондинка с такой праведной интонацией, что заставляет задуматься: точно ли «попала» — не случайность? Может, и правда, вышло так по воле судьбы-злодейки, а не страшных и странных людей в светлых пиджаках с тёмными мыслями. Ева прикрывает дверь, щёлкает маленький замочек. Глаза наконец-то расслабляет — два с половиной часа в дороге, под палящим дневным солнцем, да ещё и без очков, желтоватый полумрак прямо-таки подкупает. — А как ты думала. Знаешь же… — Знаю. Поэтому ты тут. Будешь? — зетница тянет сигарету, но тут же убирает, ухмыляется, делает вид, что только вспомнила: — Точно. Ты же не куришь… Ну правильно, может, рак тебя позже настигнет. На слове «рак» Ева невольно ёжится, скорее внутренне, но женщина всё равно замечает — она вообще удивительно проницательна на чужие страдания и всё, что на них похоже, для неё это — ресурс. Именно поэтому подкармливать её не хочется. Эмоции сразу убегают куда-то, так что от слов остаётся только оболочка. — Я проблемы с психологом прорабатывать предпочитаю просто. А не на теле отыгрываться. — Я бы сказала, что ты предпочитаешь… Лисёнок, — хмыкает. Знает, что рыжеволосой глаза закатить хочется, а, может, по роже ей дать. Положение не то, правда. И ей приятно щекотать чужие нервы, выводить так, чтобы между бровей залегла едва заметная складка, чтобы кисти напряглись, а особенно интересное зрелище — то, как она в себе этот порыв давит. Маленькое покорное существо. Хотя, ближе даже не покорное, а сломанное, сдавшееся: — Да не о том мы беседуем. Прошлые слова хотя и отдавали чем-то противным, но не настолько. Девушка знала, что её сюда не посмеяться и о прошлом потосковать позвали, но момент хотелось как-то оттянуть, желательно до того, как к ним постучится охрана. И скажет, что выходить пора, самолёт скоро. — Ты придумала, за кого зацепиться? Еве хотелось верить, что совести у неё нет. Вернее, есть, просыпается, иногда, в очень удобные моменты: когда в интернете душещипательная реклама благотворительных фондов вспыхивает, или знакомые сбрасывают фотки с бездомными животными, в общем, доказывает, что она ещё человек, но не мешает. К сожалению, на самом деле, всё было иначе. Она вылазила постоянно, давила, душила, добивала. Иногда до жути хотелось завыть: «Да где же вас таких делают, что вам абсолютно всё равно?» Ей было примитивно обидно из-за того, что она не может так же. — Да. — блондинка наводяще прожигает взглядом, заставляя продолжить. Лисиной не хочется. Мало того, что противно, от ситуации, от самой себя, так ещё и уверенности никакой в том, что она говорит нет. Пальцем в воздух, в первый же попавшийся вариант, лишь бы отвязались. А там придумает что-то. — Соня Скворцова. — Слышала, — удовлетворённо соглашается Z: — Ну, дерзай. Сроки помнишь. — Может, кто-то другой? Мне сложно. Обстоятельства личные. — наивно пробует свинтить она, сама прекрасно понимая, что не выйдет. — Эти личные обстоятельства будут завтра на столе у твоих будущих работодателей лежать. А их религия, знаешь, что про таких, как ты говорит… Не заканчивает, Но Ева и не просит. Она сама знает, сколько вариаций того, как можно её покарать есть, и отказ в работе — не самое страшное для людей, чьи принципы и деньги границ не знают. Подумать только, кто к ним устроиться хотел! Человек, одержимый джинами, не иначе… Нет, хуже, дитя шайтана! В общем, она всё это уже не раз слышала, причём от неё же, ей снова пережёвывать не надо. Это только звучит весело, но Лисина рада, что пока страшные сюрреалистичные картинки только в голове у неё всплывают. И иногда срываются с жестоких губ собеседницы. — Знаешь, мне тебя даже жалко, — неожиданно добавляет Z. Ева не сдерживает нервного смешка: — Нет, серьёзно. При иных обстоятельствах, с тобой даже поплакаться не стыдно было бы. Вон, как выросла. Вова за свою задницу из-за тебя переживает, не без моего вмешательства, конечно… — Сомнительный рост. От твоей зверушки до министерской пешки. — Может и сомнительный, но вариантов у тебя нет. А зверушкой можешь остаться, если хочешь. Дотрагивается до неё, шепча последнее почти на ухо. В Лисиной борется иррациональное желание прижаться, потому что хочется на секунду ощутить тепло — как под той тоненькой струйкой воды на кухне, смывающей всё лишнее с тарелки. Но о том, кто это делает она не забывает. Пытается отшатнутся, но её удерживают другой рукой, несильно, как бы ненароком. То ли пытаются место показать, то ли просто с садистским извращённым удовольствием отмечают свою власть над ней. В прямом смысле. Без сопливой романтизации из дешёвых романов. — Да не бойся, я от чистого сердца. Компромата на тебя у меня и так в достатке. — улыбается, обнажая белую, как её принято называть, акулью улыбку, сквозящую какой-то подлянкой. Гладит щёку, практически нежно, так, что можно поверить. У неё перед глазами плывут облака, в нос ударяет запах кофе. Она сидит на высоком стуле в одной рубашке, подобрав ноги под себя, запрокидывая голову вверх и впитывая волны холодного воздуха, идущие из приоткрытой балконной двери, не сдерживаемые тонкими хлопковыми шторами. И светловолосая, так же, черт возьми, совершенно так же, ведёт тонкими изящными пальцами, очерчивая контур губ, не дразня, успокаивая. И на душе легко, легко… И запах сигарет вокруг, такой же, как сейчас. Она просто поверить не может, что когда-то эта женщина с ней была такой. Дарила нежность, любовь, своеобразную, конечно, но и она не без греха, чтобы жаловаться на чужие сдвиги. Может, у неё просто хобби такое было — притворяться, что она что-то чувствует, а может, она действительно хотела что-то чувствовать до того, как поняла, что Ева — не человек, а возможность. Функция. Шанс. И вот с тех пор Z для неё потеряла имя. Историю, образ, да и в целом, всё характерное живым существам, хотя она и до этого не была всецело уверена, что информация, которую преподносила ей эта женщина, была правдивой. А сейчас, тем более. Это было холодное далёкое зло, давящее со всех сторон, подобравшееся до боли близко, предавшее легко и буднично, как будто это было чем-то очевидным и закономерным. Что ж у неё за радар такой, настроенный на бесчувственных сучек. — Может всё-таки в Москве останешься? Зачем эти Эмираты? Кресло красивое здесь подберём. Жердяя твоего всё-таки прогоним, чтоб не расслаблялся, а тебя к нему в кабинет. Ева аккуратно вырывается. Хочет попросить затушить об неё злочастную сигарету, не потому что она мазохистка, а потому что это отрезвить может. Заставить открыть глаза на весь происходящий пиздец. Вдруг она перестанет на автомате по течению плыть и думать, что это кошмар — его не избежать, его прожить надо, а потом он кончится, она проснётся, и всё будет прежним. — Нет. Мне жара всё-таки ближе. — Понимаю. Голова из-за климата шалит? Таблетки уже не помогают? Рыжеволосая не отвечает, щурится, вспоминая, почему её со слова «таблетки» триггернуло, и облокачивается-таки спиной о белую туалетную плитку. — Слушай, у тебя медиков знакомых нет? — натыкается на непонимающий пронзительный взгляд и торопливо добавляет: — Препарат один найти нужно. Иностранный. — Так вот оно что… Ты на наркоту сразу. Ева проглатывает и продолжает: — Он, вроде, не санкционный, но на официальных сайтах его почему-то нет. — Кидай название, придумаем что-нибудь. — говорит с деланной душевностью, словно сейчас положит руку на её плечо и похлопает пару раз, «держись, ты мне нужна». Смешно даже. Z и сама это понимает, забавляется, растягивает губы в подобии злорадной ухмылки: — Не чужие же друг другу люди.

***

— Лисина, ты охренела?! Ещё позже нельзя было?! Ева скользит взглядом по недовольному лицу Нечаевой, отмечая, что выглядит она довольно неординарно. Волосы собраны, в ушах трогательные серьги из жемчуга, резко контрастирующие с привычным костюмом. Ей, по большому счёту, было всё равно, с чем она традиционно мускулинного Тома Форда носит, но вот каблуки приковывают внимание особенно прочно, так, что хочется поднять в изумлении брови и кивнуть, требуя объяснений. Но объясняться, по-хорошему, надо ей. — Можно. Если бы налево в Подмосковье вовремя не свернула, застряла бы в болоте. — Выглядишь так, как будто всё-таки застряла. — раздражённо тянет темноволосая, отводя её от роскошного балкончика подальше. Даже во время представления, в вестибюлях не пусто: люди снуют туда-сюда. — Ну простите, надо было как-нибудь заранее предупредить, что мне оперу с премьером смотреть придётся. Как так вышло, кстати? — Вот, сейчас найдём укромное местечко и обсудим. — шипит собеседница, направляясь в сторону уборной. Ева останавливается, тянет назад. Сматериться хочет. Ну что за привычка такая дурацкая у них всех, переговоры за унитазом совершать. Это не то что просто бесит, уже даже приступы тошноты вызывает. — Давай на парковку, всё равно я к концу приехала. И смущать никого не придётся. Нечаева, на удивление, не возражает. Спускаются в сырое просторное помещение. Тут Лисиной нравится больше, может анемия шалит, но даже дышится приятнее. — Он должен был в Замбию лететь, но ему в последний момент как-то невесело стало. Вспомнил, что психолог рекомендовал спасение в искусстве находить, и вот результат… — Комментирует Ксюша, приземляясь на заднее сиденье, рядом с ней. Поспешно вооружается джулом, на что рыжеволосая про себя ухмыляется. Представляет, как тяжело было не затянуться прямо там. — Ну позвал Тихомирова, ладно. А я зачем? — Он весь основной состав притащил. Обнимает по очереди, кричит, что любит, и что мы его семья. Ева утыкается в ладони и смеётся, краем глаза поглядывая за беспристрастным лицом женщины рядом, попутно стараясь сделать голос серьёзнее сказать что-то членораздельное: — А ты бы не тронулась, на его месте? Ксюша одаривает каким-то странным взглядом, выражающим смесь любопытства и усталости. Хотя, усталости не то слово — заёбанности, вот нужная стадия. — Тебе самой эта борьба за железный трон ещё не надоела? — Ева сама не знает, почему подняла эту тему, списывает на то, что нервы шалят, и мозги из-за этого туже языка соображают. Но когда договаривает, уже сама загорается искренним интересом, размышляя, ответит ли замминистра что-то, или посчитает этот вопрос риторическим. Ксюша молчит, запрокинув голову на верхушку сиденья. Лисина разглядывает в этом что-то королевское, отводит глаза и повторяет, стараясь проникнуться ситуацией. Они с Нечаевой просто молчат. Вдвоём. В одной машине. Когда такое было в последний раз? Ей одновременно неловко: внутри засело странное волнение, обыкновенно не присущее и раздражающее, и спокойно, будто они просидят так целый день, не меньше. Факт, приносящий драгоценную нерациональную безмятежность. Рядом с Ксюшей, по большому счёту, не надо притворяться. Она её и так хорошо знает, видит, наверняка, что она из себя представляет сейчас — ничего такого, чем можно было бы гордиться, и не пользуется этим, потому что ей просто незачем. Но одновременно считает за человека. Возможно. Но почему-то всё равно хочется выглядеть взрослой и состоявшейся. — Когда я тебе звоню и прошу что-то сделать, — неожиданно твёрдо начинает женщина: — Надо бежать и выполнять. — А я тебе кто, собачка что ли? — тихонько подавляет смешок рыжеволосая. — Ты не забывай, пожалуйста, что мы с тобой теперь почти на равных. — Не там, где надо, у тебя зубы прорезаются, — констатирует, постукивая пальцем по джулу: — Ты знаешь, зачем тебя к нам заслали? Ева на секунду стопорится. Понимает, что догадаться она никак не могла, Z такие вещи продумывает досконально. Ищет логичные ответы. Пошутить хочет, может? — Не напрягайся, — останавливает Ксения Борисовна: — Тебе должность хотели высокую дать, начальник твой запаниковал, а ты, не то чтобы против была, купилась на его рассказы о том, что нам помочь надо. Я угадала? Так вот, о чём они беседовали, и что за «рвала и метала». Напряжение спадает. — Угадала, — произносит обречённо: — Но я же не просто так купилась. Отработаю тут у вас месяц и уйду. — А зачем? — Нечаева приподнимает бровь, скорее ради приличия, потому что Ева видит, как шевелятся шестерёнки внутри её головы, довольно быстро становясь на нужное место: — Хочешь из борьбы за железный трон выйти, да? — Я просто поняла, что он ничего мне не принесёт. Ни денег, ни удовольствия. Будет у меня только должность красивая и пиджак красивый, из-за которого мне придётся неделями некрасивой гречкой питаться. — Да что ты говоришь… — выдыхает замминистра с улыбкой: — Трогательно. Очень. Не прибедняйся хоть. Я же знаю, какие у вас зарплаты, и сколько наворовать можно. — Знаешь… От дядечек-директоров наверное? Или однокурсников твоих мажористых, которых туда родители пристроили? — Нечаева хочет возразить что-то, про то, что курс у неё был бедный и энтузиастичный, но, видимо, замечает в памяти пару личностей, подходящих под описание, и не поправляет: — А я меньше, чем эта девочка твоя светленькая получаю, скорее всего. Потому что олигархи в совете сидят. Вот они богатые, у них изначально деньги были, они тут для солидности и для того, чтобы жизнь разнообразить. Ты цены актуальные на газ видела? Вот я буду на фиксированные честные полмиллиона жить и огребать от них каждый день, за то, что они на стульчик для меня расщедрились. — Ну на машину же хватило, — поджимает губы, особенно раздражают упоминания в этом контексте Скворцовой. Ну неуместно же. И, всё же, дополняет: — А моя светленькая девочка на такси ездит. — На каршеринг мне хватило, Ксюш, — признаётся девушка, тяжело вздыхая: — Я думала, что в Москве у меня будут возможности, стабильность, жизнь шикарная… А, в итоге, у меня квартира съёмная, машина съёмная и жизнь, по-моему, тоже напрокат. Ева надеется, что Ксюша после таких откровений тоже скажет что-то человеческое, вспоминает, как ей раньше это помогало. Вот так — сесть рядом и услышать, как идол — Ксения Борисовна Нечаева, рассказывает обо всех своих падениях, приобретая совершенно людские черты. А потом обнимает её, что небожители тоже обычно не делают. Если Зетовская изначально сквозила чем-то странным и фальшивым, но она старалась учтиво это игнорировать, то замминистра действительно старалась любить, и смотря на неё сейчас она ещё больше не верила, в то, что эти две версии — одна и та же Ксюша. Её привлекала холодность в людях, вот таких же красивых стервах, как блондинка, потому что она примере женщины перед ней, она научилась докапываться до сути — тёплой и живой, и теперь искала её во всех. Но Ксюша молчит, и понять, о чём она вообще думает, кажется ей невозможным. — Куда ты дальше? — В Тулу. Там, где бабушкина квартира и дача, с которой ты меня постоянно забирала, пока я на практике была. Тоже в официальные выходные. Только, не ты одна меня погонять хотела. И хочешь. У меня не то, что жизни личной нет, я даже с родственниками не вижусь, подумала, что пора расставлять приоритеты. — Не знала, что в Туле так востребованы специалисты по международной энергетике. — улыбается с издёвкой, на что вторая только качает головой. — Меня уже давно ребята из Эмиратов звали дистанционно работать к себе. У них несколько вышек нефтяных, договор с Китаем, с Россией… Нужен специалист, который разбирается в сырье, экологии, переговорах и языках. Профиль мой. Командировки в Дубай два раза в месяц, на форумы. Зарплата чуть меньше, но, если жить не в Москве, я себе на всё накоплю наконец-то. — Мечтааа… — тянет Нечаева с ноткой ироничности в голосе: — Обоснуешься в Туле, бабушку и дедушку радовать будешь, картошку по выходным копать, мужа себе приличного найдёшь, детей нарожаешь… — Может и так, — кивает Ева: — Всё лучше, чем себя медленно убивать, как ты это делаешь. — В тебе всегда жила отвратительная гетеронормативность, — кривится: — Я удивлена, что ты до сих пор не залетела и не завела профиль про беременность в Инстаграмме. Шансы были высоки после того, как ты из министерства вылетела. И в душу ещё больше наплевала бы, всё, что любишь. — Ксюш… — останавливает она, сглатывая, стараясь заглянуть ей куда-то в душу. Глаза сами по себе увлажняются, кулаком не вытирает, в надежде на то, что оно само высохнет, чтобы не привлекать к этому лишнего внимания: — Переигрываешь. Давай это как-нибудь оставим. — Шесть лет прошло… — произносит в пустоту темноволосая: — А помню, как вчера. — Блять, вот только не говори, что тебе больно. Нечаева не выглядит готовой откровенничать. Есть в этом какая-то червоточинка. — Нет, конечно, я до этого удивлялась просто, почему мы только недавно пересеклись, за столько-то времени... — А сейчас? — недоумённо бросает Ева. — Понимаю, что жизнь выжидала случай. Тебя размазала хорошенько, и мне полюбоваться на это дала. — Детский сад… Ева испытывает дикое желание зацепиться за момент, когда всё пошло не так, исправить и сидеть сейчас в полном счастье и гармонии с собой. Нечаева бьёт по больному, как близкий человек, которому ты говоришь что-то плохое о себе, за что стыдно, по большому секрету, а он апеллирует этим в ссорах. И выглядеть железной и сильной больше точно не выйдет. Ошиблась. Опять. Может, ей не стоило идти на практику в МПП? И связываться с Нечаевой? Может, не стоило вообще уезжать куда-то из Тулы? Уж точно не стоило в трудные времена доверять женщине с платиновым блондом и красноречиво ледяным взглядом, в надежде на то, что она такая же, как Ксюша. Ксюша думает о том, что ничего сейчас не чувствует. У неё эмоциональный интеллект отключается в начале дня — когда она на работу приходит, чтобы защитить её хрупкий внутренний мир от окружающих идиотов. Но почему-то находит печальным все перемены в жизни: и в своей, и в чужой. Ева больше не кажется человеком, который может кого-то спасти. Её саму спасать надо. От этого факта веет чем-то противным, но она не может разобраться до конца, к кому испытывает большее отвращение: к себе, к Лисиной, или к людям, которые заселяют эту планету и вытрахивают из таких, как она, всё святое, до тоненькой серой оболочки. Как так выходит — не знает никто из них. В определённый момент у обеих включается мозг, конечно, но это происходит уже тогда, когда одна расстёгивает пуговицы на нелепом поло с логотипом Газпрома, предназначенным для сбора клубники и путешествий, а вторая сминает чужие губы, впитывая вкус джула, удивляясь тому, что помада Нечаевой, привычная, за шесть лет не поменялась. И несмотря на химозный привкус, вполне ярко чувствуется. У Евы в голове внезапно проносятся события дня. Кухня, бабушка, отвратительная и совершенная женщина… Не та, что напротив, просовывает руку в брюки, вызывает тихое звучное «чёрт» и бархатно смеётся. Та, что напоминает ей о том, сколько времени у неё осталось. Месяц. Лисина внезапно отталкивает её, обдаваемая паникой. Хочет схватиться за голову и заорать на всю парковку единственный логичный вопрос: «Что она натворила?» Ксюша ничего не спрашивает, отстраняется и хлопает дверью. Ева убеждает себя, что она была нужна ей только физически. Только. Тоже выходит, не находя темноволосую по близости. Вместо неё неожиданно появляется Соня. Выглядит шикарно, особенно на контрасте с ней, в ослепительно красном платье, с небрежными волнистыми волосами, старательно собранными в подобие аккуратной причёски. Не знала бы Ева Нечаеву, посчитала бы, что у неё импонтенция. Такое очаровательное преданное существо рядом не замечает. — Ты не видела Ксению Борисовну? Говорят, с тобой ушла. — обеспокоенно уточняет она, рассматривая её с ног до головы, немного смущаясь: — У тебя футболка расстегнулась. — Ой. — сухо, чувствуя максимальное осуждение от Станиславского, комментирует она. Запахивает одну пуговицу за другой, кидая небрежное: — Нет, мы с ней поговорили, пока спускались, и в разных направлениях пошли. Заводит двигатель и набирает знакомый номер, размышляя о том, как так вышло. — Привет. Ты ещё не улетела? Ей резко становится всё равно на то, что подумает женщина на другом конце линии. Чего скрывать, тут не будет так тяжело, как с Ксюшей. Ксюша не предавала, но почему-то отзывалась ужасной болью. Зетница… Тоже, по сути, не предавала. Может, не была до конца честной, может пользовалась… Но и ей самой не надо было включать дуру. Влипла вполне сознательно. Они встретились случайно. По крайней мере, ей хочется верить. Арендовали один и тот же зал на одно и то же время, у обеих не было сил и времени спорить с администрацией. Ева сразу поняла, что блондинка — не из тех людей, с которыми дружат. Но узнать её поближе хотелось. Они переспали. Пару раз. Потом решили, что это даже похоже на отношения. Лисина решила, если быть точнее. Потом глаза завлекла настолько густая розовая пелена, что она даже поверила в то, что это не просто похоже на любовь, это она и есть. Поделилась тем, что беспокоило в прошлом, рассказала о том, как планирует уехать, какое предложение сделали ей люди из ОАЭ. Предлагала вместе с ней. А после этого, Z оказалась безликой и безымянной женщиной с Площади, которая оставила ей на столе в одно чудесное утро флешку. С интересным видео и вордовским файлом, отвечающим на все вопросы и призывающим к сотрудничеству. Быстро печатает сообщение Соне, закусывая губу, предполагая, насколько предложение будет уместным. Последнее переделывает несколько раз, потому что оно кажется ей каким-то искусственным. Впрочем, вариантов у неё всё равно нет. 19:47 Может, ещё раз по кофе? 19:48 Если согласна, предлагаю сходить завтра (изменено) Ева не знала, сколько ещё людей было в её квартире и не придавала этому особого значения. Здесь всё было дорого, но скромно, аккуратно. Аскетично, как в доме у Ким Кардашьян, иной человек уже сошёл бы с ума в такой атмосфере. Даже чемодан, стоящий у стены с обувью, был неприлично маленьким и плоским. Такие люди сразу цепляют и заставляют гадать: есть ли у них какое-то расстройство, или они сами по себе такие необыкновенные. — Ну что ты, зверушка, — пародирует женщина, заключая лицо в тиски ладонями. Со стороны выглядит мило. Но в душе плещется ощущение, что ими же она её и задушит: — Так быстро соскучилась? Лисина не отвечает. Кивает скромно, старается смотреть большими ясными глазами — так, как ей нравится, чтобы не заметила тёмных мыслей или прочей подноготной, одной слабости за день хватит. Ей нравится то, как она изображает заботу и нежность в начале, доверчиво впитывает, льнёт. Приятно и противно одновременно. Особенно из-за того, что поехать больше не к кому. Z бросает её на кровати, когда видит мокрую подушку и красные глаза. Кидает в неё одежду, выражая всем своим видом огромное пренебрежение. Лисина хочет извиниться за то, что так вышло, кинуться к ней и просить не уходить, чтобы прижаться, хотя бы к кому-то. В итоге, просто бессильно скатывается на пол, благо, кровать низкая, считай, один матрас и тонкая-тонкая деревянная перегородка, привинченная прямо к ламинату. Спине холодно. Тело покрывается мурашками, снизу всё ещё отзывается напряжением. Сверху только желанием вырвать всё съеденное: и картошку, и котлету, и лапшу, которую она всем на уши вешает. Ощущение прямо-таки лихорадочное, будто здесь всё и закончится. — Поднимайся. Я тебя насиловать не собираюсь. — появляется в дверном проёме женщина. Подходит ближе, наклоняясь к лицу. — Лисина, твою мать, ты подвиги Нечаевой повторить хочешь? За тебя такие суммы в психушке платить некому. Ева клонит голову на бок, провожает безразличным взглядом и закрывает глаза.

***

      Соня находит Нечаеву на входе в паркинг, ругая саму себя за невнимательность. Ну вот, как можно было так просмотреть человека? — Ксения Борисовна, Тихомиров просил, чтобы я с вами доехала. У меня машины нет, вы знаете, а нам собраться срочно зачем-то надо, — и быстро добавляет: — Прошу прощения за причинённые неудобства. — Да без проблем. — бесцветно соглашается замминистра, печатая что-то в телефоне. Через минуту обе оказываются в просторном тёмном салоне. Водитель медленно выезжает за пределы освещаемого лампами помещения. Соне эта атмосфера почему-то кажется гнетущей. У Нечаевой она никаких откликов в душе не вызывает. Голова вообще забита не тем, что надо. Ладно бы ещё Лисиной, было бы закономерно, хотя и странно. Но мысли почему-то витают вокруг её места во вселенной. В частности, в министерстве. — Скворцова. — неожиданно зовёт она. Девушка поворачивается, лупит удивлёнными глазами, не до конца осознавая, что обратились именно к ней: — Ты министром стать хочешь? Блондинка вжимается в сиденье, так, будто её пообещали расстрелять, а не задали вполне простой вопрос. Ей становится интересно, зачем она спрашивает, вертит в голове догадки, пока не вытягивает медленно: — Ксения Борисовна, я тогда врачам позвонила, потому что боялась, что со мной или с вами что-то случится… Я на ваше место не метила… Нечаева закатывает глаза. — Да я не о том! Забудь вообще. Соня молчит, подгибая коленки, теребя короткий алый подол. — Я не знаю… — честно отвечает, лишённая абсолютно любых представлений о том, зачем тогда ей понадобилась эта информация. — Тебе бежать надо отсюда, зайчонок. — непривычно спокойно и тепло сообщает она. Смотрит на зашуганное лицо, и дополняет с ухмылкой: — Но ты не послушаешь, да? Что, больше нигде так не платят? Соне хочется ответить ей, что это неправда. Что она — не только про материальное. У неё, между прочим, есть помимо потребности в том, чтобы где-то жить, есть и пить что-то, такая же важная потребность людям помогать… Мир менять к лучшему… Но Скворцова понимает, что она посмеётся. Одно странно. Зайчонок. Она впервые назвала её зайчонком, с той ночи, проведённой за картой. Больше они ничего друг другу не говорят. В середине пути, Соне приходит сообщение. Видя отправителя, отворачивает экран от Ксении Борисовны зачем-то, сама не может понять, почему. Ева. Предлагает встретиться. Соня быстро строчит: «Ок! Я за!». И убирает устройство от греха подальше, думая, чем бы себя занять, чтобы не привлекать внимание Нечаевой лишний раз. Нечаева впервые так внимательно следит за пейзажем, выискивает, что же в нём есть такого красивого, что заставляет людей этим городом восхищаться. Она — коренная москвичка. У неё в крови серость этого города, умение хвататься за возможности, циничность, а ещё ей больше деваться некуда. А вот, зачем подмосковный заяц и тульская лиса сюда наведались — хрен поймешь. Какие тут перспективы, в самом деле. Прикрывает глаза. Ей почему-то кажется, что Ева сейчас тоже где-то их прикрыла и дышит медленно, с ней в унисон, выстукивая по доступной поверхности на азбуке Морзе: «Мы всё просрали». Зайчонок рядом сидит, чуть ли не боясь пошевелиться. Её тоже жаль. Но жальче всего себя, конечно. За что ей это всё на голову. Нормально же жилось.

***

      Говорят, все богатые люди в России курят кокаин. Он, конечно, знает об этом, сам видел, но пробовать не хочет. Какие-то оставшиеся приципы останавливают, что ли. В его кабинете всегда воняет дорогими сигарами и горьким бразильским шоколадом. — Ну, как успехи? — продувает сквозь широкий фильтр, ощущая на языке почти кофейную горечь. Прикладывает к уху телефон, вслушиваясь в женский голос. — Действуем. Точно, как и что, не скажу, меня отправили вместо премьера в За… — Задницу? — смеётся противно, изображая дурачка. Но блондинка знает, что за этой напускной мерзкой тупостью скрываются страшные и сильные мозги. — Замбию. — сообщает терпеливо: — Но я в своём человеке уверена. Виделись недавно, сделает всё, как надо. — Ну смотри мне, — угрожает так же издевательски забавно: — Я слышал, что премьер их сегодня в оперу звал. Нафига, интересно. — Маразм у дядечки, не серчай. Я тут не при чём. — Лааадно, — довольно подытоживает: — Верю. Уже после того, как сбросил звонок, тушит толстенький цилиндрик, смывает языком с губ остатки табачных крошек, зажимает кнопку для связи, и, почти смакуя, произносит: — Узнай, пожалуйста, кого Зечница власть смещать отправила. И нарой на этого человека так много, как сможешь.