Dārilaros-Jaos: принц Верный Пес

Подчас и униженье возвышает, А скромный путь приводит к славной цели.

      В Красный замок принесли весть, что яйцо, принадлежащее двухлетнему принцу Мейлору прошедшей ночью проклюнулось. Вылупившийся крохотный дракончик был холодного зеленого цвета, будто листва сирени по весне, его чешую украшали тонкие, серебряные, как на самом яйце, спирали. Светлого, прозрачно-серого цвета глаза, глубокого зеленого оттенка миниатюрные рожки и обещавшие разрастись шипы на морде и хвосте. По его телу, будто металлическим шитьем, шла боковая, как у рыбы, линия. Драконоблюстители описали маленького змея красивым и полным жизненных сил.       Рождение зеленого дракона правящая партия расценила не иначе, как благословение богов и символ будущих побед. «Конечно, — думал Эймонд, барабаня пальцами по столу в палате Совета, — на завтра уже можете отправлять младенца верхом на крылатой ящерице, размером с кошку, поджечь корабли Веларионов в проливе».       Многие скептически относились к идее, что яйца Вхагар, отложенные еще около пятидесяти лет назад в Королевской Гавани, проклюнутся: но из той кладки, ответственно сохраняемой в Драконьем Логове, спустя двадцать с лишним лет появилась Тессарион, а за ней Дараксес. Оставалось еще два яйца, понемногу холодеющие и больше не источающие того магического жара, и, за неимением более новых, Эймонд тогда выбирал из них. Хелейна, помнится, отрешенно съязвила, что: «У второго сына вновь не будет дракона», на что принц очень обиделся. Близнецы Джейхейрис и Джейхейра получили свои яйца от Пламенной Мечты, и родившиеся спустя год-полтора Шрикос и Моргул считались последними драконами этого поколения. А теперь, благодаря богам и тому, как они оценили праведность и право дела Зеленых, и у младшего сына короля Эйгона появился ящер.       Принц Эймонд, конечно, про себя посчитал такое чудо лично своей заслугой: у его, как никому нельзя было признаться, сына собственного дракона не быть не могло. Все же пришлось отбросить ненужные мечты о том, как через несколько лет, после войны и когда дракончик подрастет, он сможет летать рядом с Мейлором на Вхагар и учить его тому, что знал сам. Мысли и разум Эймонда вернулись на Малый совет.       — …Лютор Ларджент отлично показал себя, служа достойным капитаном Железных ворот, — за столом обсуждали новые назначения среди городской стражи. — Он прекрасная кандидатура на пост нового Лорда-командующего.       — Один из прихвостней Деймона, — холодно, себе под нос, но достаточно громко возразил Эймонд. — Мы не можем позволить себе оставлять власть в руках сомнительных личностей, в памяти которых еще свежа верность изменнику.       В его картине мира всех старых золотых плащей, набранных много лет назад Порочным принцем, прежним капитаном стражи, следовало сместить с высоких постов, а еще лучше арестовать, уволить или прогнать подальше из города. Слишком ценились в узком и вымуштрованном солдатском мировоззрении данные, пусть даже годы назад, клятвы и обеты. Новых людей они всегда успеют набрать: в казармах стражи любой бедняк мог получать приличное жалование, крышу над головой, теплую одежду, мед и хлеб… Но проследить за каждым «перевертышем», по сей день преданным принцу Деймону, не выйдет. Сколько из двух с лишним тысяч человек, носящих остроконечные шлемы с носовыми стрелками, дубинки, копья и золотые эмблемы на груди в Королевской Гавани должны будут предать нового короля ради изменнических клятв, насаженных старым капитаном?       — Ларджент, как отзываются мои источники, надежный офицер, — не смело, но вкрадчиво выступил Ларис Стронг, мастер над шептунами. — Деймон давно уже не у власти и утратил былое влияние на золотых плащей.       — Пока он жив, — через весь стол зашипел на Колченогого Эймонд, — он всегда будет представлять угрозу безопасности города…       — Отклоняется, — отрезал десница, переворачивая из стороны в сторону каменный шар, который крутил в руке. — Место Ларджента на Железных воротах по моему указу, к слову, займет мой сын, сир Гвейн. Надеюсь, у Совета не возникнет вопросов или возражений?       Лорды кто покачал головой, кто согласно развел руками. Король кивнул, тряхнув чистыми, в кои-то веки, и даже блестящими серебристыми волосами.       — Да будет так, дед, — лениво кивнул Эйгон, сегодня пребывавший в чуть приподнятом настроении духа: видимо, эмпатично радовался рождению дракона у сына. Либо похмелье не мучило. — Наш дядя — достойный воин и благодарный человек, он хорошо послужит стране на новом посту.       Сир Гвейн, Гвейн, Гвейн — Эймонда начинало раздражать одно его имя. Он потянулся к кубку с ледяной водой, но рука дрогнула: мышцы все еще по-хорошему и приятно сводило после вчерашней тренировки с братом. Разговор о страже был еще не закончен, и Эймонд знал, что пока еще не заслужил должного доверия среди стариков в Малом совете, но хоть один человек здесь точно прислушается к нему.       — Ваше величество, — обратился к королю теперь и Эймонд, — īlon līs jiōras tolī hen mentyr isse se oktion, — новые назначения были неважны, если Зеленые не наберут новых людей, чтобы держать столицу. Эйгон сначала закатил глаза, ругая про себя ненужные и неуместные пафос и жуть, которые Одноглазый принц нагонял своим валирийским. Попытался разобрать, сразу изменившись в лице на нерадивого ученика, плохо понимающего, о чем ему говорит наставник, но Эймонд давил дальше: — Bisa azantyr līs mīsagon Dārys Lentor.       Король Эйгон вздохнул, на дне глубоко посаженных глаз мужчины мелькнула мольба, но основную суть из предложения брата он извлек.       Советники, даже лорд-десница, молчали, обратив заинтересованные взгляды к правителю. Мужчины за длинным столом мельком переглянулись, мейстер Орвиль бросил полный сомнений взгляд на десницу, но Хайтауэр молчал. Наблюдал. Был решим, в полной готовности вмешаться. Сир Кристон Коль отодвинул свой стул чуть назад, чтобы не мешать разговору между драконами.       — Se skoros? — хрипло, со своей глухой «р» бросил Эйгон. Подбирая слова, запинаясь, продолжил: — Skoro syt tepagon… Tepagon havor tolī relgos? — Все расходы на содержание и проживание стражи, их оружие и доспехи, разумеется, оплачивались из казны государства.       — Ao jāhor gīmē skori qrinuntys azantyr nykeōras rȳīlva dōrossi, — очень просто, в какой-то степени, доброжелательно, сказал Эймонд, не прерывая зрительного контакта, — se quba vala jāhor mīsās īlva.       «Какого черта ты порешь?», — так и читалось на лице короля, что никак не могло укрыться от пристальных взоров присутствующих в палате Совета.       Нахмурив брови, Эйгон прикусил одну щеку, просверливая младшего брата своим коронным насмешливым, но беззлобным взглядом. На лице монарха, пусть, скорее всего, разобрал он и меньше половины сказанного, отразилось понимание, какой-то совершенно азартный блеск появился в глазах. Эйгон, Второй этого имени, растянул рот в приветливой, заинтересованной улыбке.       — Сколько, брат? — нейтрально уточнил он, качая на столе свою винную чашу. Согласился. Советники, вероятно, почувствовали облегчение, услышав родной для всех язык.       — Скажем, до пяти тысяч? — прикинул Эймонд, из вежливости так же вернувшись к Общему наречию. Уголки его губ чуть приподнялись. — Пока.       Что бы ни происходило между ними наедине, и какие бы нелестные высказывания ни сыпались, Эйгон знал, что союзника вернее и преданнее, чем младший брат в этой комнате, а возможно, и во всем Вестеросе, у него нет, а Эймонд не преминул этим воспользоваться. Он, как никогда, оценил открыто проявленное его идее доверие короля. Боковым зрением принц с ехидным удовлетворением увидел, как сурово и недовольно поджались губы сира Отто, каким несогласным, натянутым был отвешенный им подтверждающий кивок.       Монарх выдохнул, заправляя за уши волосы, и задумчиво оттягивал увесистую золотую серьгу в ухе. С необычной сталью в голосе и глазах, которые Эймонд отметил не без удивления, но с тенью одобрительного уважения, произнес приказ:       — Объявите о массовом наборе в стражники. Городу нужны новые золотые плащи, кто-то должен держать наши стены. Лорд Джаспер, приготовьте необходимые распоряжения, — объявил он мастеру над законами, в чьем ведении и находилась стража города.       Уайлд поднялся с места и кратко кивнул, за ним движение повторил и сир Тайленд Ланнистер, не разделявший такой жизнерадостности: золото и серебро на все это откуда-то придется наколдовать ведь именно ему, мастеру над монетой.       — Да, Ваша милость, — друг за другом отвечали, подчиняясь, оба лорда-советника. Сир Тайленд так и не решился задать вопрос, где ему раздобыть лишнюю гору денег, чтобы удовлетворить государственные потребности и оплатить нужды короны в новых золотых плащах. Справится как-нибудь, как справлялся всегда.       Стражник — не рыцарь, и не обученный подобающим образом дисциплине и воинскому делу солдат, но числом, по крайней мере, в условии осады крепостных стен один мужчина внутри города стоил бы десятка нападающих извне. Пусть, если дело дойдет до сражения у Королевской Гавани, чего Зеленые, конечно, не допустят, помимо драконов, город им помогает оборонять собственная армия короля, а не только присяжные мечи южных и штормовых лордов.       Эймонд был доволен собой, что сумел прояснить это и брату, и что тот действительно принял меры. Что его послушали. От какой-нибудь высокой должности в золотых плащах принц тоже не отказался бы, например, вместо Гвейна Хайтауэра, принял бы командование гарнизоном на Железных воротах… Но это принц Деймон почитал честью служить в страже, сам Эймонд поспешил такой пост обесценить, не имея в данный момент идентичной возможности, просто-напросто во внутреннем размышлении посчитал такую службу несколько ниже драконьего достоинства. Он получит пост лучше, в другой раз: не просить же обо всем сразу — удачи не хватит.       — На этом все, милорды, — как на ярмарке, король хлопнул в ладони, поторапливая всех сворачиваться без всяких церемоний.       Разговоры о войне явно утомляли Эйгона, но за прошедшее время он бесспорно стал справляться с наложенными на него монаршими обязанностями куда как лучше, чем было в первые дни после коронации. Спать на собраниях Совета перестал — уже огромное и приятное для страны достижение. Лорды стали скрипеть стульями, подниматься с мест и расходиться, первыми из зала вылетели десница и мастер над шептунами. Почти под руку: длинными и грозными шагами из палаты вышел сир Отто, за ним кое-как на своих костылях ковылял лорд Ларис. Эймонд только собрался заподозрить что-то нечистое, как его мыслительный процесс прервал Эйгон:       — Хочешь посмотреть на дракона моего сына? — спросил он из-за спины.       И как брату удалось совместить в одном коротком предложении две остро уколовшие темы? Невольно по спине принца пробежал табун ледяных мурашек, но лицо он сдержал.       Если Эймонда звали смотреть драконов в детстве, это неизменно кончалось насмешками от Эйгона и Стронгов, что у самого него дракона так и не было. Брат и племянники-бастарды, ему подражавшие, считали своим прямым долгом уколоть Эймонда на больную тему, конечно, еще до того, как он обрел Вхагар. Если же Эйгон в последние два года заводил речь о Мейлоре, это всегда поднимало в нем вихрь отчаянных сомнений и страха, что тот сейчас бросит что-то вроде: «Я все знаю». И тогда у Эймонда в самом расцвете сил случится сердечный приступ.       Эймонд развернулся, глядя на короля сверху вниз. Выдохнул, стараясь потушить и запрятать поглубже выросшее за секунду беспочвенное напряжение. Эйгон, видно, уже и думать забыл о каких-то городских стражниках, об армии, которую нужно собирать, о союзах, врагах, клятвах и управлении текущей войной. На его лице играла самая расслабленная непосредственность.       — В другой раз. Возьми в Логово Дейрона, — с возвращением в город третьего брата он практически не отлипал от старших, соскучившийся по обществу семьи.       — А я хочу взять тебя, — сказал Эйгон с давлением в глазах, — королевский приказ. Но и Дейрон, конечно, может поехать с нами, если так настаиваешь…       — В другой раз, — неотложных дел или поручений у него не было, а врать, чтобы отказаться, казалось слишком низко. Эймонд увидит дракона Мейлора, но не сегодня. И не в компании Его величества. — Прошу простить.       Эйгон хмыкнул с легким досадливым смешком, не обиделся. Хлопнул брата по спине, и Эймонд в миг напрягся, подавляя рефлекторный, выработанный за годы, порыв двинуть старшему локтем.

***

      Он то ли стал слишком серьезен, то ли больше ничего в целом мире не приносило радости. Эймонд не ведал, с чем связать свое состояние, приплетать все это к Рейллис было наивно и очень по-детски, к тому же любая мысль о сестре и так была адски тяжелой. Не хотелось винить ее во всех грехах.       Стоило извиниться перед ней. За все. За собственное лицемерие, за непрошеную вырвавшуюся в гневе правду, за вечное желание привлечь на себя ее внимание. Эймонду следовало просить прощения за любое слово, кинжалом воткнутое в грудь сестры, каждое несправедливо предъявленное обвинение висело на нем грузом, который сам по себе никуда не девался и не мог бы. Он хотел не быть прощенным, а доказать, что способен просить о таком. Почему-то Эймонд глупо верил: он искупит все нанесенные обиды одной лишь попыткой. Разум же трезво говорил — не бывать этому.       Извиниться и затем исчезнуть, больше не показываясь Рейллис на глаза. Для этого всего-то и требовалось, что замолвить слово деснице или Эйгону, чтобы ее вновь заперли где-нибудь подальше. Эймонд и сам мог воспользоваться королевскими гвардейцами и придумать, за что удалить ее со двора… Так будет безопаснее. Для самой Рейллис в первую очередь, но за себя Эймонд отвечать не мог, зная, что надолго его не хватит, и через несколько дней он так же, как в прошлый раз, бросится выпускать ее на волю, лишь бы услышать ее голос, ощутить тепло ее присутствия рядом. Лучше принцесса станет каждый день кричать и бранить его, чем пропадет навсегда. Эймонд не мог без нее, как не мог и позволить жарким эмоциям утихнуть, чтобы превратиться в молчаливого наблюдателя ее жизни. Принц был эгоистом и отвечал себе в том, что не согласен видеть сестру счастливой. Не счастливой без него.       Сердце требовало если не смелой надежды и веры во взаимность этой больной любви, то хотя бы признания. Не как тогда, когда он целовал ее в отместку, растеряв рассудок. И не так, когда Рейллис драла его волосы и била по лицу. Возможно ли это для них? Эймонд, даже любя, причинял одну только боль. Сознание рисовало то утро, снова и снова повторяя совершенную ошибку. Нельзя было позволять себе думать, что он достоин ее поцелуя. Слова не имели смысла, их общение в любом случае было сшито взаимной ненавистью, а любое взаимодействие Эймонд воспринимал через безумную призму, теряя самообладание в моменте, а позже видя все нереальным сном — но в действиях нельзя терять голову так, что стирался любой путь назад. Эймонд вцепился в тощую плоскую подушку, прижал к лицу и заорал подбитым зверем, перья успешно глушили звук, способный напугать любого.       Его постель все так же свежо пахла ее волосами, будто Рейллис поднялась с кровати только что. Он отшвырнул подушку в противоположный конец комнаты, принялся барахтать ногами, путаясь в простынях, сбрасывая белье на пол, угол покрывала обвивался вокруг шеи, душил.       Ледяной застой заполнял сердце Эймонда мрачными думами, принц тяжело дышал. Он никогда не станет тем, в ком она нуждается. Тьма накрывала. В угнетающей атмосфере нарастающего звука собственного чувства вины возникала крошечная искорка надежды — если бы только он мог найти способ загладить свою вину! Если бы только она простила его… Но станет ли это возможным, когда его поступки оставили такие глубокие шрамы? Он не знал, и это терзало. Игра с огнем, игра с Драконами: все это весело, пока дело не касается игры с чувствами любимой женщины, ждать от которой понимания было равноценно тому, чтобы ожидать воскрешения руин Валирии из векового пепла.       Любовь и самого гордого человека ставила на колени, вина стачивала самые острые мечи.       Он стоял на продуваемой, будто бы, всеми ветрами галерее в крепости Мейгора. У дверей Рейллис не дежурил ни один белый гвардеец, тишина вечера нарушалась лишь далекими отзвуками и голосами из Кухонного замка. На поясе Эймонда не было ножен с мечом, и он чувствовал себя раздетым, безруким, не ощущая безопасный вес Ночного слева. Широкие рукава беленой рубашки реяли на сквозняке парусами с мирными, сдающимися флагами. Принц не решался постучать, поэтому решил вломиться без предупреждения.       Терпеть, не приплетать войну, клятвы, не говорить о семье, не вспоминать долг. Не говорить о Гвейне, о его бумажках, о том, каким жадным взглядом он смотрит в ее сторону. Не обвинять, не лгать, не повышать голоса, не скалить зубы. Держать разум в холоде, сердце — на вытянутой руке. Быть собой, не будучи собой. Быть мужчиной, в конце концов.       — Рейллис, — произнес он, обращаясь к силуэту, мерцающему в оранжевом свете множества свечей, расставленных там и тут по комнате. — Нужно поговорить.       Она не обернулась, и за спинкой кресла он видел лишь подсвеченный венец серебра распущенных волос и контур профиля. Тишина растянулась между ними, как невидимая паутина, каждый миг становясь все более натянутой, как чувствовал Эймонд, дурак дураком стоя на пороге без понятия, куда деть свое неуместное, ненужное ей, но столь необходимое ему самому желание объясниться.       — Ты пришел, чтобы снова что-то разрушить? — наконец, произнесла Рейллис, все еще не поворачиваясь. Каждый ее слог звучал как укол. Печальный и вымученный. — Я никуда не пойду, на ночь глядя, если у десницы, короля или Совета есть что-то ко мне — пусть передадут завтра. Если не так, то настроения препираться с тобой и выслушивать грязь в свою сторону у меня тоже нет.       Рейллис вышивала или лишь делала вид, рука с иглой летала вверх-вниз длинной тенью на стене с мозаикой.       — Нет, — и действительно ли сестра всегда ждала от него подвоха? — Нужно поговорить… — повторил Эймонд, как заведенный, сдавливая противостояние дурацкого мужества и глушившей все тревоги.       — Нужно, — усмехнулась Рейллис еле слышно, — вновь поиздеваться надо мной? Есть, в чем обвинить, появились свежие новости?       Голос Рейллис, тихий, злой, без единой эмоции, горький, облаченный обидой тон. Летающая по стене рука с иглой. Эймонду давно не было так тяжело на душе, он шагнул вперед, пространство между ними сузилось, превращаясь в непроходимое море неприязни.       — Есть, что сказать, — подошел еще ближе, смело вцепился в стул у письменного стола и установил его напротив ее кресла, сел.       Рейллис внешне оказалась куда менее внушительна, чем звучал холод в ее голосе. Почти испуганно, жалобно она смотрела за его действиями, замерев и вжавшись в сидение, в глазах ее читались не ярость и гнев, а будто смешанный с надеждой страх. Эймонд уже видел такие же чувства в собственном отражении и не мог ни с чем более спутать хорошо знакомых знаков на искаженном лице.       Говорить нужно было осторожно, кажется, принцесса сейчас в полной власти эмоций, и либо расплачется, либо огреет его по морде.       — Я должен принести извинения, — тихо начал он, забыв заготовленные слова, — за все, что делал, что говорил, — Эймонд выдохнул, тяжело опустив голову еще ниже, общаясь с собственными сапогами и извиняясь перед ковром. — Не хочу просить вас…       — Тебя, — исправила его Рейллис, отложив вышивку.       — Не прошу тебя забыть, только лишь о возможности прощения. Nyke jaelan naejot arlinnon ziry lo ao ivestragī issa…       — Сними эту пакость, — вдруг сказала Рейллис, и Эймонд, сбитый с толку, не сразу понял, о чем речь, — с глаза, — как идиоту, пришлось прояснить ей, чтобы он в ту же секунду расслабил застежку на затылке и зло стянул повязку с лица. — Смотри на меня.       И принц, задрав подбородок, уставился прямо в лицо сестре. Гадкое, должно быть, в темноте зрелище — освещенный кровавыми свечами бугристый, криво соединенный, разодранный и зашитый вновь шрам, проходящий короткими линиями слева и справа от глазницы, и вертикально деливший пополам бровь и щеку. Рейллис снова замолкла, ожидая продолжения его тирады. Готовила уничижительный ответ?       — Я не ищу больше оправданий, Рейллис, не стану. Я понимаю, что причинил тебе боль… Но позволь мне сказать, что за каждым моим поступком стояла не ненависть, — как же ему хотелось снова отвернуться, согнуться и спрятаться, убежать от этого испепеляюще внимательного фиалкового взгляда. — Я не лгал тогда.       — Всякий раз, — прервала сестра, дав ему отдышаться, — когда ты хочешь заговорить, я сжимаюсь от ужаса, Эймонд. Знаешь?       — Не знаю, — «Боги милостивые!» — и мне жаль.       — Жаль? Ты приносишь извинения? — на губах Рейллис возникла новая, какой Эймонд еще в жизни не видел, истерическая улыбка. Она боролась сама с собой. — Как могу я поверить тебе? Мне притвориться, что мы никогда не были знакомы, и я не знаю, что ты за человек на самом деле?       Раны слишком свежи, понял Эймонд Таргариен. На этом моменте он бы уже поднялся, развел руками, обозвал сестру дурой и вышел бы вон, хлопнув дверью. Вместо этого принц протянул ладонь и взял Рейллис за руку. Двух пальцев хватало, чтобы обхватить тонкое запястье.       — Ты держалась так высоко, как будто ничто не может тебя сломать, — говорил Эймонд, сам только удивляясь мягкости своего тона, который никогда не слышал и даже не репетировал. Так говорят влюбленные? — Ты знаешь, что я за человек, и знаешь, что я готов быть рядом, даже в тени. Как был всегда… Я не уйду, не теперь и никогда.       — Не уходи, — очень быстро и тихо согласилась Рейллис.       Как странно было не спорить с ней. Сейчас это она уже направила взор в пол, пряча лицо. Не отрывала руки, не нападала больше.       — Не уйду, — повторил он, считав, как важно это обещание. Во рту пересохло, сердце колотилось. Он, пожалуй, все делал правильно.       Все это взаправду? Не один из его болезненных снов?       — Хочешь, я все исправлю? Хочешь, я буду другим, хочешь, буду с тобой? Ты позволишь? — шептал он, склоняясь ниже, чтобы разглядеть что-то за растрепанными волосами сестры, левой рукой аккуратно взял ее за подбородок, приподнял лицом к себе. — Будет сложно, ты позволишь? Хочешь? Будет страшно, — сполз со стула так, что уже почти стоял на коленях. — Jāhor ao ivestragī? Хочешь, я буду надеяться, можно?       Его било, как лихорадкой. Рейллис молчала, ответа не было, на дне ее глаз очень слабо что-то искрилось. Эймонд понял, что сжимает ее лицо слишком сильно, будто хотел сломать челюсть, расслабил хватку, но не отрывал сапфирового взгляда. Случайно наступил коленом на подол платья.       — Эймонд… — ее голос словно обрывался на краю, как если бы Рейллис пыталась произнести что-то важное, но слова не находили выхода. — Ты не понимаешь, как сложно мне…       — Понимаю лучше, чем ты думаешь, — перебил он. Они никогда не были так близки и так искренни друг с другом настолько продолжительное время.       — Ты хочешь, чтобы я ответила «Да», а потом посмеяться? — стеклянным и недоверчивым голосом спросила Рейллис.       Как стыдно, как погано ему было ощущать, что это сам он же и довел ее до подобной ненависти и недоверия. Отбросить и забыть все, что он мог наговорить ей, было не так просто и стоило куда больше, чем простые извинения. По щеке принцессы скатилась слеза, и Эймонд чувствовал себя самым ужасным человеком в целом мире.       Он приблизился, хотя, казалось, ближе уже было некуда, прислонился лбом к ее лбу. Молчал. Давал время подумать, прокричаться, прогнать…       — Да, — сказала Рейллис через несколько мучительных минут, что он гладил ее тонкие пальцы, сжимая ладонь. — Ты хочешь поцеловать меня?       — Да, — эхом отозвался он. Из всех зажженных к его приходу свечей не расплавились в огарки и все еще горели не больше трети.