Dārilaros-Jaos: принц Верный Пес

Мольба напрасна. Ты моя темница, И все мое со мной должно томиться.

      Ей приносили еду — значит, к сожалению, все-таки не хотели заморить голодом. На днях Рейллис совсем расхрабрилась и попросила слугу принести разбавленного вина, но тогда безымянная старая женщина в багрово-красном переднике лишь покачала головой, а вечером вернулась с очередным стаканом воды.       Принцесса с каждым днем все больше разочаровывалась своему положению, и те плюсы, которые, как она считала, нашлись, таяли, как ледышки в теплых руках. У нее было маленькое окошко под самым потолком, и, если постараться встать на цыпочки, забравшись на грубо выстроганный сундук, она могла смотреть на улицу — только, кроме неба и самой кромки крыш строений Красного замка, не было видно ничего. Да, она не умрет здесь с голоду, но хлеб был черствым, а овсяная кашица — жидкой, к тому же воняла прогорклой речной водой, от чего нежный желудок леди выворачивало наизнанку по меньшей мере раз в два дня. Ночами ей было холодно, днями отвратительно скучно, но самым ужасным в заключении была зловещая гнетущая тишина, пронизывающая до самых костей. С ней не разговаривали, а на высоте башни, в которую Рейллис поместили, не было слышно ровным счетом ничего, что обычно происходило во внутреннем дворе и помещениях замка.       В этой тишине, что нарастала над ней свинцовым облаком, Рейллис явственно ощущала, как ее разум медленно угасает. Прошлые радости, печали и вообще любые эмоции в этой камере превращались в пыльные воспоминания, словно все, что происходило с принцессой до ее помещения на верхушку Красного замка, происходило либо сто лет назад, либо не существовало никогда. Она начинала сомневаться и в собственном существовании, всякий раз, как безумная, кусая себя за палец и дергая за волосы. Каждый новый день становился испытанием, каждая попытка думать о чем-то позитивном оборачивалась разочарованием. Зрелище неба, видимое из окошка, стало для узницы почти мучительным — оно лишь напоминало о бесконечных просторах, которых она была лишена, о свободе, грубо вырванной из ее рук.       Правда ли, что она когда-то могла рассекать небо верхом на драконе? Правда ли, что она могла гулять по оранжерее замка или валяться в постели с книжкой в руках? Правда ли, что ей можно было есть любые сладости и просить служанок заваривать новый ягодный чай каждые пару часов, а не бесконечно хлебать опостылевшую овсянку и бульон с дохлыми мухами? Наверное, нет — слишком хорошо для девочки, которая была рождена в камере башни, прожила двадцать пять лет в башне, умрет в этой же самой башне, и слишком просто, чтобы быть по-настоящему. Девочек из башни никогда не учили летать на драконе и вышивать салфетки.       Принцесса придумала, что слышит шум прибоя, волн Черноводного залива, ударяющихся о скалы. Она придумала себе лай на псарне, звон металла во дворе кузни, грохот кастрюль и горшков из Кухонного замка и ругань с оружейной.       Зачастую, сидя на холодном каменном полу, очень гостеприимно и учтиво усыпанном затхлой соломой, Рейллис ловила себя на мысли, что жизнь, которую она когда-то знала или очень правдоподобно придумала, была не просто другой — она была яркой, волнующей, ранящей и моментами невыносимой, но жизнь той принцессы из дома Таргариен была полна возможностей. Теперь же каждый миг ее существования напоминал бесконечный и бесцветный сон, от которого никак нельзя было пробудиться. Все ее возможности отныне заключались в том, чтобы пересчитывать родинки на ногах, хрустеть пальцами, плевать в потолок и плакать.       Темные мысли роились в голове, когда она пыталась справиться с метанием чувств: от стыда за свою слабость до горечи от осознания, что она жертва, всего лишь только жертва обстоятельств злой политической игры. Ну какая молодая девушка, преисполненная мечтами о романтическом побеге от угнетателей, не поступила бы на ее месте так же? Вероятно, та, что знала бы, какое наказание за безрассудной храбростью последует. Рейллис все еще не была уверена, было ли ее заключение милостью, но где-то на подкорке чувствовала, что к этому причастен принц Эймонд. Не чувствовала — знала. Будь это не так, ее красивая голова уже украшала бы одну из пустующих пик сухого рва у крепости Мейгора.       Она грелась в последних приятных уголках своего мучающегося в агонии из «ничего» сознания. Воспоминания о полетах с Дараксесом, о чтении в тени грушевых деревьев, о смехе детей Хелейны, об улыбках, которые ей дарили рыцари на турнирах и венках, которые Рейллис, кокетливо смеясь, бросала на их раскрашенные копья, о маленьком, вечно угрюмом и колючем принце, о красивом, выточенном изо льда взрослом принце… Туманные размазанные образы, сотканные тенями и блеском, стали единственным источником тепла в пустой темнице, но и они приносили боль, лишь обостряли чувство утраты, как ядовитые стрелы, вонзающиеся в сердце.       Ощущение беспомощности, сковавшее ее тело и душу, не позволяло даже мечтать о спасении. Бунт, которым она так горела поначалу, в ее сердце угасал, и вместо страсти за свободу она обрела лишь живую тоску по кому-то, кто когда-нибудь скажет ей, что она не одна.       Расшибиться об стену не хватало смелости, прыгнуть с высоты не получилось бы, даже потеряй принцесса половину веса, чтобы пролезть в бойницу под потолком. Ее собственный стилет забрали при обыске, а ножей к еде не доставляли, значит перерезать вены тоже не выйдет.       — Ладно нож, но хоть почитать могли бы принести! — чтобы не сойти с ума, принцесса уже принялась разговаривать сама с собой. На другой день она вцепилась в служанку, просунувшую через решетку дверцы неизменную плошку с водянистой овсянкой. — Пожалуйста, достаньте хотя бы «Семиконечную Звезду», хоть счетные книги!       Женщина брезгливо сбросила ослабевшую руку Рейллис, словно та просила милостыни, и ушла, лишь на лестнице громко проворчав: «Приказу не было» и: «Ишь, чего захотела, мерзавка». Принцесса была так счастлива услышать приглушенную человеческую речь, что не обратила внимания на ее содержание.       Сложные мысли, словно запутанные сети, окутывали сознание Рейллис, и с каждой минутой все больше тянули ко дну. Наверное, со счастливым предвкушением покидая город на Дараксесе, она не могла представить, насколько низко упадет, оказавшись здесь, в кромешном одиночестве, среди затхлого воздуха и пустых стен, которые не знали сострадания. Много ли знатных пленников королей Таргариенов успели сгнить в этой комнатушке со времен отстройки Красного замка? Она сжималась ребенком на каменном полу, будто надеялась стать невидимой. Даже стук сердца отражался эхом, оно напоминало, что Рейллис Таргариен все еще жива — пускай, она чувствовала, что постепенно исчезает в бездне одиночества.       Она шептала слова из старых сказок, которые слышала в детстве от септ и нянек, когда ее жизнь казалась светлой и полной чудес. «Однажды принц спасет принцессу», — вспоминала Рейллис с невнятной горечью. Все пошло наперекосяк, и никакое «однажды» явно не собиралось свершиться. Единственный принц, интересовавший ее, судя по всему, стал темным облаком, которое нависло над ее судьбой, проливая осадки в виде грусти и безысходности. Эймонд, раз смог убедить брата-короля отсрочить казнь или вовсе отменить ее, получил какой-то карт-бланш и право распоряжаться ее будущим при дворе Зеленых. Такого и врагу не пожелаешь, чтобы мстительный и жестокий волк с драгоценным камнем на месте живого зрачка решал, каким будет правосудие, вершимое над твоей головой и жизнью.       Круглыми сутками она болтала сама с собой: ругала Дараксеса за подлянку и убеждала себя, что дракон цел и невредим. Сетовала на условия заключения, швыряя тарелки с едой в стену. Проклинала все семейство Хайтауэров, в особенности короля с королевой-матерью, потом переключилась на собственную персону, обвиняя себя в глупости и несобранности. При этом девушка активно жестикулировала, а, особенно перевозбудившись, могла и начать прыгать по клетушке туда-сюда. Но была еще, всегда находилась, одна тема, достойная жарких дебатов с самой собой — Эймонд! Чем ему удалось заставить короля передумать, что вообще сподвигло его замолвить словечко… Разве не должен был брат усмехаться над ней вместе со всеми, зачем бы ему печься о ее судьбе?       Зачем раздевать ее глазами, а затем запирать в башне? Зачем гладить ее по щекам в Штормовом Пределе, а затем обзывать дурой и унижать? Зачем вечно лезть не в свое дело?! Рейллис раздраженно метнула в стену деревянной ложкой.       В темном уголке, куда не доходил свет из окна, принцесса чувствовала, как ее чувства, подобно неуправляемым ветрам и грозным бурям, разрывают ее изнутри. Один-единственный человек, который, по ее идеалистичному мировоззрению, должен был бы стать ее спасителем, стал ее палачом.       — И чем же он тебя так внезапно очаровал? — вслух думала Рейллис язвительно, бросая косые взгляды в пустоту. Хотелось показать самой себе язык, да не было зеркала.       Принц Эймонд, обладающий своей эдакой мрачной харизмой и притяжением, мог бы сделать с ней, что хотел, и Рейллис, наверное, даже сильно не сопротивлялась бы, однако вместо этого он оставил ее в этой проклятой темнице, как ненужный трофей. Память о его холодной улыбке, правящей бездной ее сомнений, обостряла боль, а сама Рейллис беспрестанно задавалась вопросом: что он задумал?       Гнев сменялся печалью, мечась в безнадежности, принцесса царапала руки отросшими ногтями.       — Неужели ты не знаешь, каково это, иметь такой вот дразнящий призрак? — яростно шептала она, стараясь найти в своей душе ответ. — Valar limassis. Valar limassis. Valar limassis, Valar limassis, — напевала Рейллис.       Даже от собственного голоса она уже уставала, но это было лучше, чем пытка молчанием.       Ни слуги, приносившие еду, ни таргариенские стражники, иногда забирающиеся патрулем на самые верхотуры замка и, от нечего делать, заглядывающие в отодвигающееся зарешеченное окошко двери — никто не хотел хоть словом обмолвиться с узницей. Один раз Рейллис решила выскочить в коридор, пока пожилая служанка нагнулась над мешком с тростником, который служил заключенной матрасом, но стоило сделать два шага от камеры, как принцесса была остановлена незнакомым гвардейцем и задворена обратно в свой каземат. Досадно до горьких слез. Больше Рейллис не пыталась.       В бойнице мелькнула луна… Это сколько уже Рейллис здесь торчит? Она, к прискорбию своему, не умела определять даты по лунному циклу, но собственные подсчеты говорили о каких-то несчастных пятнадцати днях. Она лежала на холодном полу, в углу, где меньше всего воняло застаревшей мочой, задрав ноги к стене. Грязные волосы совсем потеряли свой живой блеск и мочалкой обрамляли ее голову.       — Что делать, как думаешь? — задумчиво обратилась узница к самой себе же, ногтями раздирая обветрившуюся и пересохшую корочку на губах.       — Жди, — «Рейллис», которая отвечала, всегда была немного груба.       — Но я не хочу ждать!       Тут принцесса передразнила сама себя детским голоском, изображая проблемы с дикцией.       На губах запеклась кровавая пленка, Рейллис не давала ей зажить, постоянно царапая и кусая поверх, поэтому улыбаться, а тем более смеяться ей было мучительно больно. По подбородку стекла тоненькая струйка крови. Все упреки и ругань, что она повторяла словно мантру, вся лживая уверенность, выставленная напоказ — все трещало по швам. Ненависть, в которой убеждала себя Рейллис, не могла целиком укрыть ту трепетную привязанность, разливающуюся в ее сердце: невидимой нитью она давно сшила себя с Эймондом. Она ненавидела себя за это.       На поверку, к собственной ярости, Рейллис оказалась далеко не такой смелой и стойкой, как о себе думала. Она истерически забарахталась на полу, бессильная и униженная. Судороги отчаяния и ненависти к себе сводили все мышцы, заставляя тело Рейллис пугающее извиваться, как у сломанной шарнирной куклы. Принцесса барабанила кулаками по гнилому дереву двери, по стенам, обдирая ладони и костяшки, кричала до сорванной глотки. Помимо отметенных ей сразу способов самоубийства, оставался еще кое-какой вариант.       Она решила — если не высшее провидение, то ее собственная воля станет тем самым стержнем, который не позволит ей сломаться. Рейллис все еще имеет право получить свою драгоценную свободу.       — Почему ты не сказал прямо, что хочешь быть мне врагом? — шептала она, истерически сжимая кулаки, пытаясь направить свою боль в конструктивное русло. Именно конфликт ее искаженных чувств вокруг принца Эймонда вызывал у нее самые глубокие внутренние терзания, которые только и могут сравниться с унижением заключения.       Эймонд не имел никакого права властвовать над ее чувствами, занимать ее мысли, даже если его слова и поступки сводили с ума. Буря эмоций внутри росла. Рейллис должна была выйти за пределы своей темницы под самым чердаком, не только физически, но и эмоционально — она не могла позволить этим глупостям сломать ее. Чем больше она об этом думала, тем яснее становилась цель: перестать сомневаться и перестать бояться. Она дракон.       Принцесса быстро, опасаясь передумать, сняла выданное еще в первый день шерстяное платье, сбросила нижнюю полотняную рубашку, затем натянула платье обратно. Домотканое полотно грубой шерсти очень неприятно кололось, и кожа принцессы сразу зачесалась, но она опомнилась, что это уже нисколько не важно. Она разорвала рубашку, с ловкостью моряка принялась связывать концы получившихся полос между собой, а затем изобразила вполне симпатичную и, что главное, крепкую петлю-удавку.       Неловко подпрыгивая, чтобы не сверзиться с сундучка, Рейллис силилась перебросить конец ткани через притолочную балку, и, когда это наконец ей удалось, вся запыхалась. Она улыбнулась своей смелости.       Получилось внушительно, но немного смешно, и принцесса, словно дурочка, захихикала, просовывая в петлю голову.       Ей все никак не удавалось перестать смеяться, видимо, все не верилось, что это именно она сейчас взаправду решила свести счеты с жизнью. Бред же. Выдохнув, девушка расправила плечи, взобралась на сундук, отрегулировала узел на нужной высоте и, встав на носочки, пролезла в удавку, балансируя.       — Не играй со мной, Рейллис, — прошипела она голосом брата. Смеха ради она всегда закрывала рукой левый глаз, только сейчас смешно не было. Рейллис раскачивалась, ловя хрупкое равновесие. — Я не тако-о-ой, каким ты меня представляешь. Я мо-о-о-онстр, — распалялась она, хихикая, — я драко-о-он! Ты не знаешь, на что я способен!       — Но ты не монстр! — воскликнула принцесса, сама не ожидая такого пыла, ее голос напряженно дрожал. — Не дракон! Ты даже не мужчина!       Зачем она лжет сама себе, находясь в одном лишь только шаге, а буквально — в прыжке от смерти, уже раскинувшей радушные объятия?       — Ты человек, за которым я вижу пространство для света, возможность любви и исцеления! Ты мальчик с разрезанным лицом! Ты вправе делать любой выбор, нежели тот, что навязали тебе ублюдки рядом! — Рейллис срывала голос, растягивая свою веревку, ей хотелось прыгнуть прямо сейчас, но «Рейллис» все продолжала вопить, как умалишенная. — Твоя печаль не делает тебя злым! Ты дракон, только ты дракон! Даже если ты ошибешься, я буду рядом, — орала узница, глохнувшая от собственного голоса. — Я не покину тебя, пока ты не разглядишь в себе того света, что вижу я…       Он отравлял ее своей горечью. В сумраке ночи Рейллис Таргариен драматичной статуей замерла с петлей на шее, крича, что есть мочи, общаясь сама с собой и с человеком, которому на нее глубоко плевать. С человеком, которого даже не было здесь. Она заткнулась, не понятно перед кем, застыдившись.       Когда Рейллис постаралась вспомнить в своей голове все, что с ней случалось — плохого и хорошего, она посерьезнела и все-таки заставила себя осознать, что к чему. Но стоило ей начать мысленно благодарить свою семью, хвалить племянников, просить прощения у Рейниры и Деймона, она вновь прыснула, представив, что в ее смерти обвинят именно Зеленых — вот бы Эймонду досталось больше всех. Она сможет преследовать его прекрасным призраком.       «Достаточно», — вслух или в голове сказала Рейллис, резко спрыгивая вниз. В глазах начало темнеть, воздух как обрубило, и дочь Дракона обрадовалась долгожданному концу…       Сгнившее в сырости дерево притолоки сначала влажно хрустнуло, и через секунду уже надломилось, от чего принцесса, давясь и кашляя, рухнула на пол. Разбила колени, ладони, а по голове до мушек в глазах прилетело обломками балки. Ее импровизированная полотняная веревка, затянувшись, ужасно сдавила шею, и Рейллис кашляла и хрипела подбитым зверем, пока пыталась развязать узел, но получилось лишь слегка ослабить его: сработано на совесть, не зря училась узлам у летнийских юнг в гавани. Неудавшаяся грешница-самоубийца зарыдала, как малое дитя.       Пока она мучилась с повешением, ночь потихоньку сходила на нет, и сначала сиреневое, а затем розоватое пустое небо сменило в малюсеньком окошке диск луны. Рейллис впала в какое-то промежуточное между сном и смертью состояние, она знала, что все еще вслух смеется, но чувствовала горячие слезы на ледяных щеках.       Когда со знакомым скрипом отворилась дверь камеры, принцесса с удавкой и бордовыми синяками на шее, продолжая протирать спиной пол, проигнорировала это: опять старуха принесла жидкие помои с соусом из блевотины. Но разве бывают у старух-служанок светящиеся синевой сапфиры вместо глаз, носят ли они на поясе валирийские мечи? Гость безэмоционально оценил представившееся ему зрелище, пока Рейллис не могла вернуть себе дар речи, как язык проглотила.       — Я устал, — без обиняков сказал принц Эймонд, заранее останавливая любые крики, вопросы и претензии Рейллис. «Такой прекрасный этим утром, неужели я опять сплю?» Он сложил руки на груди, подпирая дверной косяк, за спиной принца-спасителя, — «Или принца-тюремщика?» — маячили заспанные Кристон Коль и Рикард Торн. — Хватит являться мне во снах и угрожать самоубийством. Дешевый и безвкусный трюк.       Весь оставшийся день Рейллис мертвой сонной мышью провела в покоях брата. Ей было все равно, где отключиться и уснуть, размышлять о мотивах Эймонда, ругать его, благодарить было слишком сложно. Всегда было сложно, все, чего ни касалась его рука, было очень и очень сложно. Она брела за ним вслепую, голыми ногами шагая по шероховатому камню замка. Ранним утром никто из значимых людей не мог бы увидеть Рейллис в таком состоянии — иначе и ей, и всему королевскому дому было бы крайне стыдно. Сейчас Рейллис было примерно «никак».       Она провалилась в странный полуреальный сон, стоило только голове упасть на худую и твердую подушку в суровой постели Эймонда.       Его кровать была умышлено поставлена в комнате так, чтобы солнце утреннего рассвета начинало бить прямо в лицо, просачиваясь через окно — принц любил вставать ни свет ни заря, но Рейллис игнорировало слепящий закрытые веки свет. Она как попало замоталась в тонкую простынь — Эймонд и мягких пуховых одеял не воспринимал, и на самой грани сознания Рейллис то ли пробормотала вслух, то ли подумала: «Монах одноглазый», кутаясь удобнее, чтобы создать хоть какой-то уют. Все, что угодно, сейчас будет уютнее сна на сундуке, на соломе или на полу в башне: даже аскетичная унылая койка Эймонда Таргариена.       Ей показалось, или брат недвижно и молча просидел рядом несколько часов? Наверное, выдумки изможденного и травмированного воображения… То, что Эймонд осторожно, как хрупкую ценность, гладил ее по спине — точно было идиотской фантазией. Ей никогда не спалось лучше, чем в эти беспробудные сутки, когда ее судьба целиком оказалась в руках брата-врага. Какие похожие слова… Врага-брата.