Dārilaros-Jaos: принц Верный Пес

С самим собою буду я в борьбе: Мне тот враждебен, кто не мил тебе!

      За окном стоял мертвец, как подумал Эймонд, пока дряхлый дед не захрипел, вдыхая. Искореженные артритом суставы делали его руки похожими на сухие ветки, одетые в парадный черный камзол с пряжкой червонного золота. Узловатые пальцы бордового цвета с почерневшими ногтями, торчащие ледяные вены. Высокий, но согбенный тяжестью лет, он гордо пытался придать осанке прежний угрожающий вид, но лишь кряхтел от боли в пояснице. У старика были длинные, но редкие, беленые уже сединой, а не серебром, космы.       Сухое вытянутое лицо напрочь лишено цвета, кожа обтягивает череп так туго, что, кажется, вот-вот лопнет на скулах, рот свирепо изогнут, скрывая отсутствие половины зубов. Один глаз горит фиолетовым, второй — зияет бездонной тьмой.       Рама окна на деле оказалась искусно отполированным зеркалом. Над самым ухом Эймонда раскатился мелодичный и едкий, как хвойный дым, жалеющий смех принцессы Рейллис. Старец замахнулся, захотел развернуться и придушить злорадную суку — но за спиной никого.       — Не пугайся, красивый принц, — пропел женский голос на валирийский манер, заполняя собой череп изнутри. — Не пугайся! Тебе не суждено состариться.       — Нет! — вскричал дряхлый принц Эймонд. — Нет!       Пергаментная кожа облетала с пальцев осенней листвой, обнажались и в то же мгновение песком крошились кости. Оставшиеся зубы рядком, как по колдовству, выпали в подставленную ладонь принцессы. Рейллис обнимала брата сзади, и спиной он чувствовал ее обнаженную горячую грудь. Она стала покрывать поцелуями его лысеющую рябую голову, торчащие кости челюсти, пустую глазницу.       Слепота окутала Эймонда, и мир вокруг него потускнел, синея, погрузившись в соленый горький угар и мрак. Он почувствовал, как холодная жестокая тьма сжимает его, как морская волна накрывает настигаемого ею утонувшего матроса. Ужас материализовался комом в горле, заставляя его задыхаться в глубоком кошмаре.       Захлебываясь, принц почувствовал, как руки сестры обвиваются вокруг его талии, как глубоководные змеи, заманивающие в свое темное логово.       Неужели это любовь? Неужели именно так выглядят и ощущаются объятия, которые должны защищать и дарить веру, безопасность и надежду? Когда полные губы Рейллис коснулись правого глаза, Эймонд ослеп окончательно.       Он проснулся с таким криком, что услышал моментально поднявшийся от этого во внутреннем дворе замка собачий лай. Это не было просто сном. Во снах должно быть больше хаоса, тумана, обрывков мыслей… Здесь же все выглядело слишком четким, слишком ясным. Эймонд ощутил сырой привкус земли на языке, будто уже успел стать частью того, что неизбежно ждет каждого смертного. Бред, наваждение.       Принц Эймонд, как был уверен сам, не страдал знаменитым валирийским недугом и будущее в болезненно расплывчатых, но реалистичных снах не предсказывал. Но он не был дураком и всегда подмечал в сновидениях если не посыл самих богов, то хотя бы мрачный символизм. Он верил интуиции и старался разгадать значения снов самостоятельно — сегодня и ломать голову не пришлось, что неясного? Эймонд все равно не собирался доживать до старости, и знал, что ему светит какая-нибудь героическая гибель в самом расцвете сил. Вот бы только на тот свет захватить за собой побольше врагов короны и успеть перед смертью овладеть принцессой Рейллис. Вполне себе скромные запросы калечного ледяного принца.       Он долго сидел на краю постели, сжав руками виски, стараясь успокоить пульсирующую боль в голове, где-то далеко внутри черепной коробки, даже глубже раненного мертвого глаза, глубже привычных мигреней. Его пальцы, сильные и привычные к оружию, сейчас жалко дрожали.       Эймонд вглядывался в бездну своих страхов. Рейллис, с ее двусмысленным ярким светом, стала для него контрапунктом мрака и порока. Эта призрачная безумная идея — обладать ею, как вещью, как предметом, как самым ценным элементом коллекции, захватить все, чем она была и в чем заключалась самая основная ее неизведанная суть — вдруг стала его единственной целью. Безумие, лихорадку Эймонда только подчеркивало чувство, что путь к ней приведет его к гибели, что не было даже так страшно, как потерять самого себя, забывшись в любви к сестре.       Погруженный в темные и безрадостные раздумья, он донимал себя риторическими вопросами, что так мучили душу: что есть его любовь, если не иллюзия сомнений и простая одержимость, вскрывшаяся после смерти Визериса и всех резких колоссальных изменений, за ней следующими. Отвлекал ли себя принц влечением к Рейллис, был это защитный механизм переключения фокуса или какая-то старая рана раскрылась и теперь не дает покоя? Он размышлял о том, как его жизнь постепенно превращалась в постоянную борьбу за обладание светом в сердце другого человека. Страх потерять эту способность бороться и продлевать мучение, доставляемое новыми чувствами, то, что он хотел называть любовью, ставшей в короткий срок высшей ценностью, заполнял собою все существо Эймонда Таргариена.       В реальном мире сегодня было скучно, серо и уныло. Собаки во дворе угомонились под руганью псарей, утро вступало в свои права, и замок короля оживал, освещенный тусклым всполохом рассвета. Куда интереснее, чем смотреть в окно на просыпающийся Красный замок было заглядывать в бездны собственного отравленного Рейллис мозга.       Эймонд, запертый в своих раздумьях, был лишь тенью среди серого интерьера своих покоев, безмолвным свидетелем мрачного спектакля, разворачивавшегося в голове, словно голова эта принадлежала вовсе не ему, а кому-то другому. Время медленно текло вокруг него, не задевая, рекой ожидания неизвестного, не имеющей конца.       С самого возвращения из Штормовых земель принц не покидал покоев. Он думал. Волосы свалялись в сухой колтун, который Эймонд наспех собирал замшевым шнурком, под ногтями он видел тонкие полоски пыли и пота, которые ковырял острием кинжала, чтобы вычистить. У него даже отросло подобие редкой белесой щетины. Он думал и любил. Любил и думал, любит ли. Никакой горячей ванны, никакой свежей головы и никаких разумных мыслей — Эймонд Таргариен загонял себя в осознанный мазохистский морок. Он читал любимые заморские исторические эпосы с конца к началу, подбрасывал, вертел между пальцами и пытался жонглировать валирийским кинжалом, стоял на руках у стены, пока на третий день на него не свалился пыльный браавосский гобелен.       Он не мог понять, почему при любом разговоре с сестрой ему хочется обругать ее, испугать, унизить или совершенно по-черному пошутить, задев достоинство. С Рейллис всегда хотелось сбить ее самодовольную улыбку из разряда: «Я все про всех знаю», но также ему хотелось заставить ее смеяться. Сделать что-то, чтобы вызвать искреннюю улыбку. Эймонд не знал, как вечно получается так, что вместо комплимента или слов поддержки из его злого рта всегда выливается желчь с оскорблениями. Может, он боялся показать слабость? Но что страшного в том, чтобы девушка, видевшая его слезы из-за разбитого носа в пять-шесть лет, подумала, что у ледяного принца есть чувства? Это, наверное, и было самым кошмарным — она на вечность вперед будет видеть в нем только того маленького мальчика. Перерос ли сам Эймонд того мальчика или просто успешно запрятал куда поглубже? Он несколько раз ударился затылком об изголовье кровати, сжав зубы.       С каждым днем его состояние ухудшалось. Взгляд Эймонда становился все более мутным, как будто он искал что-то давно потерянное в бескрайних просторах своей памяти. Искал ли принц причины, отчего чувствует себя так разбито? Нет, только нарочно усиливал ощущения бестелесности своего существования в одиночестве, примерял роль человека, обреченного никогда не достичь женщины, занявшей все его мысли. Он осмысленно не слышал звуков, не чувствовал боли или голода, не воспринимал запахи. Все мелочи, которые раньше приносили вкус жизни, теперь не имели никакого значения. В его сознании кружились лишь затухающие тени Рейллис, живые видения из сожалений, смешавшиеся с будущим, которого у них не было — призраки грусти и сожалений о том, чего никогда не будет. Разумеется, принцесса его ненавидит — хотя бы твердая уверенность в этом привносила его метаниям определенность, указывая на бессмысленность всего, что творил с собой последние дни Эймонд.       Все вокруг злило его: собственное бездействие, воспоминания, кажущиеся ложью, даже звук лязга металла откуда-то из коридора, где периодически проходили, патрулируя, туда-сюда стражники.       Он прикусил язык, пытаясь унять внутреннюю бурю. Мысли о Рейллис терзали, словно когти дракона, раздирая изнутри. Эймонд не мог решить, что мучило его сильнее — недосягаемость сестры или личное собственное бессилие. В голове снова всплыл ее голос: вкрадчиво-тихий, насмешливый, сдержанный, но полный скрытой силы.       Она была не просто женщиной, она была стихией. Знала, как задеть его за живое, как одним словом поставить на место. Но именно это заставляло его желать ее еще сильнее. Рейллис Таргариен была вызовом, который Эймонд хотел принять, но при этом понимал: победить ее невозможно. Сестра всегда будет на шаг впереди, всегда будет видеть его насквозь.       В голове вновь всплыло горячее прикосновение губ Рейллис во сне — не нежное, а жадное, как у хищницы, что хочет проглотить добычу, забрать не только тело, но и душу. Разве являлось это здоровым проявлением теплых чувств?       Тяжесть на груди становилась невыносимой. Он не знал, как избавиться от болезненного гнета, поэтому нагружал себя еще пуще. Ни одно слово не могло вырваться из его уст — слова больше не имели смысла, если их не слышала Рейллис. Эймонд чувствовал себя будто связанным невидимой цепью, с которой не мог справиться.       Его мысли бродили и терялись по бескрайним просторам тоски. Любить значит жить?       Каждую ночь принц Эймонд смотрел то ли леденящие душу кошмары, то ли постыдные похотливые картины — и каждое утро затем просыпался от крика или оглушительного стука сердца, весь в холодном поту, как в летней росе, и с напряженным до боли членом. Она была его кошмаром и одержимостью. Ее голос наяву всегда звучал сдержанно, чуть язвительно, но каким-то образом заставлял его хотеть большего — ее внимания, ее уважения, ее полного беспрекословного подчинения. Он презирал себя за это, ненавидел свою новую слабость, которая, как яд, разъедала его.       Изолированный от мира, он не находил ни утешения, ни источника вдохновения, ни повода выйти из комнаты. Замок, наполненный запахами лжи и металла, измены и плесени, настраивал его на еще более мрачные размышления. Каждый шум, доносящийся из коридора, казался отголоском его внутренних терзаний.       Сердце стучало в унисон с мыслями о Рейллис, ее нежном тихом голосе и строгом фиалковом взгляде, который так часто посещал его в грезах. Принц Эймонд проклинал свои чувства, которые вызывали у него как неутолимую жажду, так и зверский гнев. В стену летели книги, ножи, статуэтки и подсвечники. Эймонд нагим ходил взад-вперед по спальне, босыми ступнями напарываясь на осколки.       Он не ел уже несколько дней, плохо спал, но чувствовал себя живее всех живых. Он любил и думал. Даже сейчас, с воплем очнувшись от кошмара, Эймонд быстро пришел в себя и был истерически счастлив новому дню самовольного затворничества. Единственное, чего ему сейчас не хватало — полета на Вхагар, чувства седла между ног, стремян, крюков и кнута, вкуса облаков на языке и ветра в ушах. Но нет, нельзя опустошать голову, к тому же, для этого, о ужас, пришлось бы одеться и выйти мало того что из горницы, так еще и на улицу. Одноглазый принц любил и думал, примерял любовь и обдумывал причины и последствия, пока не уверился.       Ночи несли за собой сквозняк. Экстазы, жалкие, порочные, такие же привычные, как холод пустой постели, не оставляли Эймонда в покое. Желание. Боль. Любовь. Эти слова потеряли границы и смысл, слились в единый бездушный вихрь, терзающий разум. Он хотел бы освободиться от них, сбежать, но знал — от себя не убежишь.       Всякий раз, когда он закрывал глаза, перед ним вновь возникали темные расколотые сном витражи — Рейллис в своем темном влекущем очаровании. Эймонд не видел сестру такой, какой знал, ее образ размывался до самого прекрасного и в то же время жестокого в мире существа, она представала перед ним одетой в лунную пыль и драные соколиные перья, другой раз — облаченной чешуйчатым рыжим пламенем и пеплом. Прошлой ночью ему снилась кричащая в слепой ярости Рейллис с выбитым глазом, по ее длинным ногам струилась темная кровь, и принцесса протягивала ему дрожащие руки с умоляющим взглядом. Эймонд искал утешения, но находил только сладкие ядовитые издевки собственного воображения.       Ее слова шептали грозу, поднимая волосы Эймонда дыбом и расплавляясь физиологическими муками, и принц со стыдом прикасался к себе, изнывая от тоски по невозможному и несбыточному и простой мужской потребности. Желания. Он зажимал язык, чтобы не сорваться в стон, но тихие хриплые выдохи все же вырвались из груди. Ему казалось, что ее прикосновения, дразнящие и обжигающие или прохладно-аккуратные, водили его рукой, насмехаясь над ним.       Спасительный свет принцессы во снах сменялся витками опостылевшей одинокой реальности.       Рейллис. Принц чувствовал ее присутствие даже сейчас, будто она стояла в комнате. Сны? Это было больше, чем просто ночные видения. Ее образ жил в нем, цепляясь за его душу, заставляя сомневаться, ненавидеть и жаждать. Она была огнем, который он не мог ни потушить, ни контролировать.       Он сжал зубы, подавляя очередной приступ ярости. Рейллис. Рейллис. Рейллис.       Вместо конкретной женской руки, о которой он мечтал, Эймонд снова ощущал собственный кулак вокруг члена. Ему уже не тринадцать лет, и принц крови мог получить любую женщину, которая продается за деньги, но он хотел иного. Он ерзал, стирая спину на постели, упирался лбом в штукатурку стены, сидел, откинувшись в кресле, и до синяков-клыков кусал другую ладонь, стремясь получить разрядку, которая в итоге приносила ему лишь пытку.       Он хотел ее. Не просто тело, не просто касание — хотел быть тем, кто сломает ее равнодушие, кто увидит, как идеальная маска сестры трескается, открывая женщину, которая принадлежит только ему… Хотел быть ее богом, ее демоном, ее проклятием.       Эймонд вздыхал, вытирал живот углом какой-нибудь простыни и закрывал руками лицо, сворачивая к пустоте мысли о Рейллис. Каждый раз после приступа низкой похоти приходила ненависть. К себе, к Рейллис, к миру, который не мог дать принцу того, чего он так жаждал. Эймонд с отвращением смотрел на свои руки, которые несколько минут назад были заняты грязным, унизительным актом, бездушно заменяющим то, чего он хотел по-настоящему. Хотелось сорвать с себя кожу, избавиться от этого желания, которое губило его. Но вместе с этим он знал, что, как и годы назад, вернется к ней в мыслях вновь, как бы он ни старался оттолкнуть этот образ.       Дни шли, и принц оставался вынужденным пленником своей безумной страсти, своих мрачных фантазий. Своей любви, лопнувшей гнойным и воспаленным нарывом. Он сквозь боль отпускал абсурдную реальность, погружаясь в тени вопросов, где ответов найти было нельзя.       Одна лишь мысль о Рейллис разрывала его на части: ее страстный, жалостливый, печальный или отчаянно сумасшедший, успешно выдуманный им, взгляд пересекал все тонкие границы его самоощущения.       Пока на седьмой день — то есть сегодня, ему не приснился последний вещий кошмар.       Он встал, оперся о стену, и мгновение, проведенное на грани между двумя мирами — реальным и ускользающим, похожим на далекие мечты, словно дало под дых. Беспокойная голова гудела от напряжения, и едва различимый треск свечей казался громче, чем стоящий в ушах гул. Ему вдруг стало невыносимо одиноко.       С ноги вышибив дверь своей горницы, Эймонд, ссутулившийся на галерее, как лесной волк, полной грудью дышал осенней свежестью замка. Лохматый и осунувшийся, голый, словно дикий зверь — разве что не гавкал и не скалился. Принц схватил за шкирку пробегающего мимо с пустым ведром парнишку-стюарда.       — Будь добр, парень, найди кого-нибудь из Белых плащей, пусть передадут королеве, что я хочу ее видеть!       Паренек растерянно заморгал, едва не выронив нечастное ведро, и попытался было вывернуться из цепкой хватки, но силы принца не оставляли ему шансов.       — Милорд, — слуга поморщился от страха, наверное, от принца еще и попахивало, — королеву Алисенту?       — Королеву Хелейну, боги тебя забери! — Эймонд затряс мальчика, как полоумный, совсем сбив того с толку. Он хрипло рычал, перебарывая глупый смех, приблизил свое лицо настолько близко, что слуга почувствовал на своей щеке жар «драконьего» дыхания. — Мне нужна королева Хелейна, болван. Нужна, я хочу ее видеть! Ты совсем идиот или прикидываешься?       — Нет, милорд…       — Тогда почему ты еще здесь?! — и Эймонд, не дожидаясь ответа, с силой отпустил его, почти швыряя на пол.       Юный стюард покачнулся, уронил все-таки ведро, из которого раздался громкий металлический звон, и поспешил сбежать вниз по лестнице, оглядываясь через плечо на странного, одичавшего принца.       «Мне нужна Хелейна!» — вслух убедил сам себя Эймонд Таргариен, убираясь обратно в свое логово.       Впервые за дни своего затворничества он почувствовал странное облегчение. Ощущение, будто сейчас, через мгновение, все станет яснее, будто боль и туман в голове начнут рассеиваться.       Эймонд выдохнул, облокотился о стол и с силой ударил по дереву кулаком, как будто это могло помочь ему выбить глухую боль из груди. «Что я делаю? Зачем?» — вопрос вертелся в голове, но ответа принц никогда не нашел бы. Ему казалось, что все его поступки — сплошной хаос, что сама его жизнь стала насмешкой, безумием.       Все это — из-за нее. Рейллис Таргариен.       Имя, которое он шептал во снах и ненавидел наяву. Имя, которое много лет было записано пламенем и кровью на сердце и в мыслях, а вскрыться стало способно лишь теперь. Образ, который раздирал его разум на части.       Эймонд сам не мог понять, почему ее тень всегда маячит на границе его сознания. Почему, даже когда он в отчаянии ищет Хелейну, он ищет Рейллис, словно через сестру, словно через ее ответы он сможет найти утешение или понимание того, что его терзает.       Никто в целом замке не мог помочь ему. Единственным представителем рода Дракона, который был способен любить, была сестра, королева Хелейна.       Интересно, как громко она будет смеяться, услышав от него о Рейллис? Будет ли злиться, ревновать или упадет в обморок? Эймонд любил и думал, остервенело и не без тени злорадства свежей мыслью прогонял в голове возможные реакции Хелейны. Он любил и думал, впервые в жизни разрешив себе на что-то надеяться. Сестра, королева, она придет, потому что у нее нет выбора. Она любит его. И когда Хелейна придет, он, наконец, сможет задать ей вопросы. Или хотя бы попросить ее выслушать… Эймонд заволновался. Нужно одеться к приходу Ее величества, зачем же смущать нежную и ранимую королеву своим взъерошенным от недели сплошных нервов видом?..       Почему он не мог остановиться? Почему каждый раз, видя Рейллис, вынужденный говорить с ней, он чувствовал себя то воином, готовым ринуться в бой, то безмозглым и нелепым мальчишкой, что не знает, как справиться с чувствами? Рейллис была не просто женщиной, не просто его сестрой, даже ее предполагаемая склонность к измене и предательству не волновала его сейчас. Она была всем, что Эймонд ненавидел и чем восхищался одновременно. Была той, кого он любил и кого не мог простить за это.       Он сел на первый попавшийся в горнице табурет, проведя рукой по лицу. Редкая белая щетина кололась, напоминая, сколько времени прошло с его последнего свидания с водой, мылом и бритвой. Эймонд знал: он скоро потеряет над собой контроль. Возможно, уже потерял.

***

Семь дней назад

      Как же он был горд собой, отбывая из Штормового Предела. Эймонд успел сделать в стократ больше, чем могла бы Рейллис со своим приказом десницы. Драконий принц, настоящий рыцарь и представитель дома не подчиняется приказам стариков, засидевшихся на одном месте — он берет и делает. С какими рвением и целеустремленностью Эймонд в день совещания предвоенного Совета бросился седлать коня, чтобы скорее добраться к Вхагар. В его голове созревал гениальный план, доработать который пришлось только лишь по пути, и итогом удачно исполненного замысла стало привлечение Баратеонов на сторону Зеленых и короля Эйгона. Итогом стала не только поддержка штормовых лордов, но и личное удовлетворение: он доказал, что способен действовать самостоятельно, вопреки приказам.       Когда он ступил на камни скалы Дюррана, его уверенность была непоколебима. Эймонд предстал перед лордом Борросом не как просящий сторонник короны, а как хозяин положения. Его осанка, голос, даже взгляд — все кричало о том, что он здесь, чтобы предложить нечто большее, чем просто союз. Он говорил четко, с паузами, каждая фраза звучала как приговор или обещание, которое невозможно нарушить. Будто принц раздавал приказы, а не вел переговоры. Прав был сир Отто: Эймонду куда проще удалось бы запугать Баратеона.       Его доводы о преимуществах союза с Зелеными прозвучали убедительно, особенно когда он напомнил Баратеону о драконах и их силе, упомянув «между строк» Вхагар. Лорд Боррос хоть и был человеком грубоватым, но понимал выгоду. И понимал откровенный язык шантажа. Эймонд чувствовал, как постепенно склоняет Баратеона к нужному решению.       Но не все в переговорах шло идеально гладко, и пришлось все же прибегнуть к озвученному ему в секрете перед самым отбытием брачному соглашению, коим его огорошила, как ни странно, королева Алисента, с которой лорд-десница зачем-то делился первоначальными планами.       Боррос Баратеон, будучи верным своим земным интересам, требовал прочного союза, скрепленного кровью.       — …у меня есть дочери, и каждая из них заслуживает лучшего… — говорил жирный бородатый скот таким тоном, словно такое предложение было от него подарком.       — Милорд, я принц от крови Дракона. И король Эйгон не обязан ничего доказывать вам.       — Вы просите моей преданности. Почему я не могу требовать вашей в ответ? — Боррос выпрямился, его голос стал твердым, словно камень.       Эймонд едва заметно поморщился, но сразу сообразил, что торговаться здесь неуместно. Он барабанил по эфесу Ночного. Для победы в войне нужно было уступить в мелочах.       — …ваше предложение будет принято, лорд Боррос, — отвечал он. Голос оставался ледяным, но внутри него все кипело. — Которую?.. — спросил Эймонд, оборачиваясь.       Это был лишь фарс, вынужденный спектакль, где он вынужден был выбирать кого-то, кто не значил для него ничего, кроме подписанного договора, скрепленного драконьей и оленьей печатями.       — Ту, которую вы сами выберете, — с жадной, неприятной улыбкой ответил Баратеон, будто уже празднуя победу. — Дайте мне слово, что одна из моих девиц станет вашей женой, и я клянусь поддерживать вашего брата.       Эймонд стиснул зубы. Отказ означал бы провал. Согласие — унижение. «Эта война больше, чем браки и сделки. Когда Рейнира падет, я сам решу свою судьбу». А от навязанной ему договором дочки лорда Борроса он как-нибудь отвертится после победы: драконий принц никогда не возьмет в жены никого, кроме своей драконьей принцессы…       А позже в Штормовой Предел, наконец, явилась она, и Эймонд упивался своим выигрышем.       Рейллис казалась такой холодной и непроницаемой тогда, убегая от него по коридорам замка — и куда только так быстро подевались ее рдеющие румянцем щеки, загоревшиеся от прикосновений его рук? Ее совершенно таргариенское упрямство только увеличивало бездну между ними, но что это за дракон, природой и магией одаренный крыльями, который отступит и станет бояться перелететь через какую-то яму?       Из замка Баратеонов он улетал на страшной эйфории, еще не отошедший от пережитого выброса адреналина — нельзя в один короткий день успеть устроить дела государства и прикоснуться к принцессе, которая… Неужели Рейллис действительно заигрывала с ним всеми этими гневными выражениями, злобно стреляя глазами? Эймонд, говоривший только на таком языке любви, не мог уложить в голове, что сестра могла просто злиться на него и вполне заслуженно ненавидеть — он уверенно полагал, что принцесса Рейллис флиртовала с ним в чертоге лорда, и был счастлив этому.       Эймонд взмыл в воздух, кое-как не соскользнув с мокрого седла при взлете Вхагар, и, словно предвестник шторма, его древняя драконица с ревом набирала амплитуды огромными побитыми крыльями. Через несколько мгновений от строений Штормового Предела оторвался и Дараксес, и Эймонд расслышал смазанное ветром раздраженное: «Vēzot, aderī!» Рейллис, а за этим воинственный крик и короткий, но емкий валирийский мат. Так мило, что она, как хорошая девочка, послушно полетела за ним вслед, хлестая своего непослушного ящера кнутом почем зря. Эймонд чувствовал свою победу.       Ветер хлестал его лицо, обостряя чувства, но от эмоций, бурлящих внутри, было не избавиться. Дараксес вскоре появился в небе позади него. Сначала он был всего лишь точкой, но принц, обернувшись, увидел, как маленький дракон изо всех сил пытается догнать Вхагар.       «Ну же, милая сестра…», — Эймонд усмехался сам себе, направляя Вхагар на вираж, чтобы замедлить полет.       Сквозь мрак черных облаков и бликов ночного неба они мчались словно бы наперегонки, хотя ржавому дракону Рейллис никогда было не угнаться за величественной мощью Вхагар. Каждое движение молодого дракона казалось намеренно демонстративным. Дараксес нырял под брюхо Вхагар, пробирался сквозь хвост и крылья, заставляя Эймонда изредка задерживать дыхание, боясь столкновения.       Сам воздух становился свидетелем их «соревнований», и Эймонд вовсю орал Вхагар, чтобы она была помедленнее — он предусмотрительно не хотел, чтобы Рейллис на Дараксесе пропадала из его поля зрения, все время оглядываясь назад, чтобы за широкими взмахами зеленых крыльев разглядеть еле поспевающего дракончика сестры. Во-первых после своей полу-неудачной дипломатической миссии она легко могла бы развернуть змея и рвануть куда-то «не туда», а во-вторых… Вдруг с ней бы что-то случилось?       Рейллис заставляла Дараксеса кружиться в небе, поднимаясь выше облаков, она направляла его прямо к Вхагар, словно совсем не боялась ее гнева. Она правила драконом опасно ниже, пролетая под брюхом, описывала круги вокруг, но не смотрела на Эймонда, даже оказавшись близко. Зато он смотрел на нее. Рейллис улыбалась, поглощенная полетом, Дараксес драл глотку, на что утомленная Вхагар отвечала глубоким раздраженным ревом.       Эймонд видел, как сестра развеселилась, теряясь целиком в том ощущении, знакомом каждому драконьему всаднику, когда, рассекая небеса, ты царствуешь над самим временем, и мир со всеми его земными тревогами и бедствиями вокруг замирают, уступая свободе.       — Миледи, не уходи далеко! — крикнул он, но Рейллис будто и не слышала.       Или лишь делала вид, опасно пикируя, когда ржавый дракон поджимал крылья и летел вниз в свободном падении. Эймонд неосознанно стал ее конвоиром.       Заблистал рассвет нового дня, когда они пролетали Путеводную, и, желая растянуть мгновения совместного путешествия, Эймонд свернул Вхагар к Синему Ручью и землям Шермеров, а Рейллис покорно следовала за ним. Ей, наверное, тоже хотелось подольше побыть в воздухе, где во всем свете, кроме них, не было ни души, и это костром грело душу принца.       Дараксес смотрелся очень красиво, его красно-оранжевая чешуя переливалась в оранжевых же солнечных лучах. Перекрикиваться верхом на драконьих спинах с порядочного расстояния было неудобно, да и не нужно: Эймонд чувствовал, словно читает Рейллис и без слов, любуясь ее виражами на Дараксесе и развевающимися серебром волосами, окончательно растрепавшимися из косы.       После приличного и, очевидно, лишнего и ненужного крюка по Королевским землям, Эймонд повел Вхагар к посадке, снижаясь над Драконьим Логовом. Нужно было еще постараться посадить дракона так, чтобы не придавить уже приземлившегося Дараксеса.       Эймонд спустился по веревкам своей импровизированной висящей на теле Вхагар лестницы, и, встретившись взглядом с Рейллис, — «Как же прекрасна она была в тот момент», — широко ей улыбнулся, внезапно окрыленный. Он даже заготовил несколько вариантов извинений и какое-то подобие примирительной, пусть и не без сарказма, речи, хотел похвалить, как ловко принцесса держится в седле… Но, даже не взглянув на него, сестра не сказала ему ни слова, с каменным лицом уходя прочь. Эймонд остался стоять столбом, как форменный дурак, закусив нижнюю губу. Грудь горела от досады. Принцесса отказывалась играть по его правилам.