Dārilaros-Jaos: принц Верный Пес

И кровавое преступление не обнаруживает себя так

Скоро, как любовь, желающая быть скрытой.

      Быть предпоследним сыном короля — наверное, примерно то же самое, что быть предпоследним сыном межевого рыцаря. Столько же чести, разве что чуть больше ответственности. Так постановил Эймонд, когда ему было около пятнадцати-шестнадцати лет.       Тогда же он открыл и основную, принципиальную разницу, открывающую его привилегии: предпоследний сын безземельного рыцаря, в отличие от него, никогда, ни при каких обстоятельствах не мог бы спать с принцессой королевского дома. И носить сапоги с золотыми шпорами.       Он проводил дни в тенях чужого величия, словно призрак, реющий над суетой безумного бала, частью которого ему никогда не стать. Мечтать о судьбе, уготованной Рейнире или Эйгону, в зависимости от того, кому не повезет наследовать Железный трон, было опрометчиво и смело, и Эймонд взял свою судьбу сам. В приступе юношеского фатализма.       Когда-то, до всего этого междоусобного позора и даже до Вхагар, в том возрасте, когда мальчики впервые начинают задумываться о девочках, подглядев за тем, как переодеваются служанки, он мечтал, что если и придется жениться, отец отдаст ему Хелейну. Эйгон старше, и, как ни печально, Рейллис по праву досталась бы ему, но жизни с той, при ком всю жизнь робел, Эймонд даже не мог мыслить. А скромная и чудаковатая Хелейна, к которой Эймонд с жалостью и нежностью относился как к сломанной фарфоровой игрушке, была рядом, была недалекой и слабой — вот какой жены достоин и заслуживает драконий принц без наследства и без дракона.       Зловещие шепоты приближались, пока Эймонд медленно шел по мраморным коридорам замка, пронизанным холодом и проклятиями. Он чувствовал, как привычная за эти последние пару лет горечь его положения сжимает сердце, подобно стальному обручу. Но все равно шагал к покоям сестры — навестить племянников.

***

      В красных стенах холодного замка, где свет луны был пронзен тенями колонн, башен и оград навесных мостов, любви не следовало искать. Однако, как часто бывает, сердце не слушалось разума. Эймонд запутался в мире своих чувств, где жажда быть принятым хоть кем-то, если тот… Та, что нужна, не хотела принимать, затмевала рассудок. Хелейна, его сестра, стала единственной женщиной, способной рассеять тучи в его мире живым отражением света.       Принц поймал сестру в одну из таких лунных ночей. Вцепился в плечо, прижал к стене. Он попытался выдавить из себя улыбку, но та застыла на губах, как ледяная корка на водной глади.       — Эймонд, — произнесла сестра, когда он только открыл рот, собираясь с мыслями, интуитивно, что было для нее нормой, уловив его состояние, — даже в самые темные времена можно найти свет.       Он тогда поверил, что нашел этот свет прямо в бледно-фиолетовых глазах Хелейны. Сейчас же, спустя два года, Эймонд разобрал совет Хелейны: конечно, она имела в виду свет луны Рейллис. Только ее. Но воспоминания все равно возвращали ту лишнюю, ненужную ночь.       — Хочешь побыть со мной? — без лишних загадок спросил он, ловя каждый взмах белых ресниц.       После той встречи у брата с сестрой появилась ужасная привычка — проводить вместе ночи, прятаться по углам и каморкам Красного замка, осквернять плотскими утехами даже стол у макета Валирии короля Визериса, когда отец мог спокойно спать в соседней спальне, одурманенный маковым молоком. Они ловили каждый момент, чтобы побыть вдвоем, и никто в замке не удивлялся: в детстве принц с принцессой тоже были достаточно, хоть и нисколько не так, близки.       — Твои мечты сверкают, но, увы, не обо мне, — говорил Эймонд, прощупывая почву под ногами и оценивая свою склонность под эту почву провалиться.       — Может и о тебе, — отрешенно, тихо, как всегда безэмоционально, отвечала Хелейна, целомудренно, поначалу, целуя его в щеку.       Тайные встречи, несказанные слова. Каждый раз, когда Эймонд передавал сестре свежий цветок из оранжереи, где романтическим подарком являлся не сам цветок, а серебристый неизвестный сверчок на нем, его рука дрожала. Влечение и страсть к жене брата, которые принц очень рационально выдумал из скуки, рожденные в тайне, все более и более обременяли его темными тяготами. Но отвлекаться на Хелейну от всего прочего, от другой принцессы, тревожащей ночами мысли, было безопасно и легко.       — Мы уже давно вышли за пределы детских игр, — шептал Эймонд, цепляя сестру жарким взглядом. Ей восемнадцать, ему только стукнуло семнадцать. — Думаешь об Эйгоне рядом со мной? — Он кусал за шею, буравил своим сапфиром. — Правда любишь меня или просто хочешь? — Хелейна отвечала размытыми скучными фразами, позволяя прикасаться к себе:       — Но разве не именно это и есть любовь? — И у Эймонда не находилось ответа. Ему не нравилось быть с Хелейной, не так он все это представлял, но зачем-то кивал, сжимая ладонью грудь девушки, запуская руку под корсаж.       Искусственная любовь, родившаяся в тени, начинала пронзать его сердце, вызывая нарастающее чувство вины и страха. Эймонд списывал это на азарт.       Несколько раз, когда принца Эйгона, шляющегося по борделям в компании своих приятелей, не было в замке, Эймонд даже нагло оставался спать в покоях молодой супружеской пары, но обнимая Хелейну, прижимавшуюся к нему во сне и вздрагивающую от тяжелых, одной ей понятных, сновидений, принц чувствовал себя мало того, что вором — он натурально ощущал себя не на своем месте. Это не его ладонь должна была ночами успокаивающе гладить волосы сестры, и не его зубы впиваться в ее мягкие нежные бедра. Не ее хотелось целовать, давясь вкусом предательства и ложных эмоций. Даже когда Эймонд был рядом с Хелейной, даже когда ее смех звучал как музыка, ему приходилось возвращаться к мыслям о Рейллис.       «Уберись. Из моей. Головы».       Все прекратилось, когда Хелейна забеременела, сообщила ему об этом, как о самой будничной новости, и Эймонду внезапно стало стыдно.       Он, в своем максимализме чести и мужественности, хотел было собраться и рассказать о совершенном злодеянии Эйгону, но быстро сообразил, что тот, пусть и не любит Хелейну, с рук ему такого позора не спустит и пройдется по одноглазому разлучнику как следует. К тому же Эймонду никак не хотелось, чтобы о его связи с замужней сестрой узнали король-отец, набожная мать и все другие придворные, особенно праведные из которых будут настаивать, чтобы принца за прелюбодеяние судил верховный септон. А решением Веры за отношения с чужой женой даже принца из дома Дракона легко могут и на Стену сослать, если вообще не лишить дурной одноглазой башки.       Нет, Эймонд не станет ничего и никому рассказывать: он же не хочет осквернить репутацию Хелейны. Любые их отношения прекратились так же резко, как у сестры стал расти живот, а на празднике в честь нового будущего принца дома Таргариен Эймонд, совсем в чуждой для себя манере, чересчур яркими эпитетами поздравлял Эйгона, отмечающего беременность жены, от всей души, но пряча взгляд.       «Он не мой», — сказал Эймонд себе, потом многократно повторяя это же сестре, как мантру, тряся Хелейну за плечи.       Рожденного мальчика, признанного второго сына Эйгона и Хелейны, назвали Мейлором. Эймонд, хоть ему и не давали права голоса в этом вопросе, считал выбранное имя слишком мягким и безобидным. Законный отец быстро потерял интерес к младенцу: принц Эйгон считал детей «скучными» до тех пор, пока им не исполнится хотя бы шесть-семь. Эймонд, прозрачно видя равнодушие брата, колебался между оправданной ненавистью к самому себе и слегка иррациональной, обращенной к Эйгону, который совершенно не заботился о том, что происходит с женой или с новорожденным принцем.       Нельзя было признавать своего интереса к участию в жизни Мейлора, нельзя было показывать. «Почему он должен страдать из-за меня?» — снова пустые раздумья. Эймонд представлял, как его вслух объявляли предателем, как в стенах Красного замка и по городу шептали о грехе и проклятии. Его кровь, кровь Драконов, была запятнана не отношениями с родной сестрой, обычными для валирийцев, но связью с женщиной, преданной своему мужу. Ребенок не виноват, что родился от круглого идиота. Внутренний голос подсказывал, что этому маленькому созданию не избежать злобных пересудов и ядовитых взглядов. И Эймонд молчал.       — Он становится похожим на тебя, — бесцветным голосом говорила тогда королева Хелейна, если они с Эймондом пересекались в коридорах, когда он так старательно избегал любого проявления ее общества, игнорируя и пристыженно прячась. — Даже Эйгон не слепой.       Это уморительно, как считал сам Эймонд. Смешно. Будто бы в мире, где на глазах богов и людей наследная принцесса Железного трона, Рейнира, одного за другим рожала крестьянской наружности бастардов от сира Харвина, ничуть не похожих на истинных валирийцев, жена Эйгона должна была хоть сколько-нибудь бояться осуждения подданных за сына. Якобы Мейлор больше походит на дядю (родного обеим сторонам), чем на отца. В конце концов, о чем может идти речь, когда все Таргариены в своей традиции близкородственных браков награждены общей внешностью, выстреливавшей в разных поколениях одними и теми же лицами? Острые носы, лиловые глаза… Сам Эймонд вместе с Хелейной своими длинными лицами были болезненно похожи на короля Визериса и дядю, принца Деймона, Эйгон с Дейроном, не считая серебряных у старшего и золотисто-платиновых волос младшего, удались в мать и породу Хайтауэров, Рейнира необыкновенной красотой была похожа на Эймму Аррен, да и Рейллис, как говорили старики, была ее копией, разве что со злыми глазами.       Прошел месяц, год, почти два года. Принц Мейлор походил на Эймонда не более, чем щенки Стронги походят на настоящих Таргариенов.       — Он становится похожим на короля Визериса. На принца Деймона. На Эйгона Завоевателя, на всех своих предков и родственников. Хелейна, мы же Таргариены, lykemās! — говорил Эймонд. Родись Мейлор одноглазым, еще можно было бы иронично рассуждать, а так… Эймонд просто закипал в такие моменты, и, если хорошенько приглядеться, наверняка можно было бы заметить струящийся из его ушей пар. — И он не мой.       Но двухлетний Мейлор был его сыном. Теперь, спустя время, это уже не вызывало у принца других чувств, кроме легкого раздражения из-за переживаний о Хелейне и совсем малой остаточной тени стыда, который так мучительно грыз его, как только стало известности о беременности сестры.       Он мог взять ребенка на руки, как брал иногда Джейхейриса и Джейхейру, когда те были поменьше, дарил ему безделушки, приносил сладости с замковой кухни и несколько раз на неделе от нечего делать заходил навестить и поиграть. Но это же ничего не значит.       Да, Мейлор казался ему куда сообразительнее и приятнее в общении (насколько это применимо к младенцу), чем старшие двойняшки Эйгона и Хелейны — но ведь это не больше, чем призма восприятия. Он сам выбрал из старой кладки Вхагар бледно-зеленое с серебряными витками и спиралями драконье яйцо, чтобы по обычаям дома положить мальчику в колыбель: «настоящему» отцу было глубоко все равно. Принц хотел, чтобы у Мейлора был дракон от рождения, молодой, сильный и связанный с ним с раннего детства, а не так, как случилось с ним самим, заплатившим за Вхагар кровью. Да, Эймонду отчего-то постоянно хотелось посещать сестру и ее детей почаще.       Он приходил и тогда, когда сама Хелейна не была рядом с сыном. Выгонял стайку кормилиц и нянек, окруживших маленького принца, и час напролет мог просидеть у кроватки Мейлора, испуганно, как свойственно молодым юношам, и завороженно глядя на беззащитное создание, к появлению на свет которого был более, чем причастен, и приложил… Руку.       Младенец был таким тихим, куда тише Джейхейриса и Джейхейры в том же возрасте, казался задумчивым и отстраненным, несмотря на то, что не знает ничего об этом мире, принц Мейлор словно бы уже от него устал, выражая как будто абсолютно осмысленное хладнокровие взглядом. Он открывал и закрывал сиреневые глазки с прозрачными белесыми призраками ресниц, зевал и сжимал крошечные кулачки, и Эймонд давал ему подержаться за свой палец, который ребенок рефлекторно обхватывал. Он даже позволял ему играть с повязкой наглазника и изучающе тыкать пальчиками по сапфиру в глазнице. На звук голоса Эймонда мальчик оживал и смеялся.       Нельзя было признаваться в таком вслух, но Эймонд, вопреки своей выразительной агрессивной наружности, в сущности, ничего против детей не имел. Ему становилось уютно рядом с неадекватно тихим и спокойным Мейлором, в личности которого уже с рождения явно просвечивались отстраненность матери и равнодушие ко всему живому его отца. То есть — брата матери. Было в этом мальчике что-то, вызывающее в Эймонде тоску по дому, когда, как ни парадоксально, но он и так был в Красном замке. Мейлор пробуждал эмоции и воспоминания, но каждую искру беззаботной радости, рождающуюся у принца Эймонда, тут же тушило потоком стыда и ощущения «ненормальности». Его радость была преступной, неправомерной и скверной.        «Он не мой», — снова думал Эймонд, обращаясь лишь к себе, читая заевшую фразу волшебным заклинанием.       Принц боялся, что, когда Мейлор подрастет, ему придется смотреть на мальчика как в отражение самого себя и порока, связавшего его с Хелейной. Отражение в темном греховном омуте — один неверный шаг, и ты утонул, затянутый трясиной.       «Какое у тебя право жаждать его любви?»       Только Хелейна могла знать о бушующих внутри брата ураганах. Она с честью приняла его безразличие, никогда не поднимая тем по типу: «Почему ты меня не целуешь?» и не приглашая его спать вместе. Но тревог и мучений Эймонда по поводу Мейлора никогда не игнорировала. Хелейна всегда была слишком хороша для него, как оказалось на поверку. Сколько он не натягивал дополнительных масок безразличия, чтобы передать смятение, обуявшее душу, было достаточно и одного глаза. Сестра понимала все причины его метаний, понимала терзания его совести, но не показывала, мучается ли чем-то подобным сама, оставляя Эймонду главную драматическую роль.        — Ты ведь имеешь право любить его, Эймонд, — старалась донести она, нежно гладя его по плечу. — Он нуждается в тебе, даже если…       — Даже если я не его отец? — обрывал Эймонд, сжимая кулаки в карманах. — Уж лучше позволь мне смотреть на чужое счастье издалека, миледи, чем тенью навязываться в жизнь, которую я заранее разрушил и запятнал.       Хелейна вздыхала, между ними повисла тишина, полная непростительных государственных тайн и невыраженных чувств. В ней не было ни злости, ни упреков, только сожаление — в конце концов, принцессе, в отличие от Эймонда, хватало эмоционального интеллекта принять тот факт, что это был всего лишь ребенок, ее сын, нуждающийся в любви и защите, ее порождение, созданное в оттенках выдуманной любви, пусть и в тайне.       Какие бы светлые чувства ни рождались иногда в его черствой душе, Эймонд продолжал черпать и добровольно хлебать отраву из своего собственноручно созданного мира, где каждое лишнее взаимодействие с Мейлором должно было обратиться трагедией. Даже играя с сыном, находясь с ним один на один, он всегда ощущал обжигающую пустоту, как будто между ними стояла невидимая преграда. Прошло время, и каждый визит становился пыткой — чем больше он торчал в детской спальне, тем сильнее ощущал свое бессилие и неуместность. Мейлор был словно луч света, который приносил радость, но Эймонд не находил в этом утешения, скорее наоборот — лишь больше путался и изводил себя. Он прекрасно осознавал свою для него губительность.       В какой-то момент, в последнее свое посещение Хелейны, еще до смерти короля Визериса, он, ссутулившись, сидя на брошенных на пол подушках, держал маленького принца Мейлора на руках и с невидящим взглядом сконфуженно и задумчиво гладил край его вышитого красным и золотым покрывала, задевая тонкие платиновые волосы ребенка. Просто какая-то казнь!       Эймонд тогда чуть ли не с ужасом вытянул руки и посадил принца на пол. Подальше. Как хрупкий сосуд с диким огнем, с которым нужно обращаться предельно аккуратно. Он даже отодвинулся, выпрямился, будто этого и не было. Мейлор заворковал и стал словно ехидно посмеиваться над дядюшкой. Что за наваждение!       — Он твой, — грустно заключала Хелейна. Смирившись.       Когда в детстве Эймонд хотел себе Хелейну или Рейллис — это было вовсе не то, как он стал хотеть обеих сестер, став старше. Они не могли дать ему королевство — вообще не могли дать ничего, кроме себя. Но если и заводить сыновей, как полагал Эймонд, то в настоящей любви. А не так, как глупо и нелепо получилось у них с Хелейной, женой теперешнего короля-узурпатора и матерью следующего.

***

      Эймонд решил снова зайти к Хелейне, посмотреть на детей, да и с сестрой он давно не общался: нужно было проанализировать, остались ли между ними какие-то чувства. Точнее, остались ли у Хелейны чувства к нему — ведь сам Эймонд давно и думать забыл, что каких-то два года назад их объединяла игрушечная детская любовь, сильнее обычной братско-сестринской.       Сегодня королева держала на коленях уже слишком взрослую для этого дочь, заплетая ей кружевную косу, наследный принц Джейхейрис листал драгоценную книгу из Империи И-Ти, разглядывая диковинные рисунки, сделанные нефритовыми и золотыми красками. Мейлор все не мог усидеть на месте и то валился на бок, не удерживая сидячего положения, то резво полз к Эймонду, пока тот бесцеремонно не отодвигал его от себя подальше или не пятился назад сам, неподобающим для принца образом протирая бриджи о ковер.       Мальчик воспринимал такие действия как игру, и снова полз к Эймонду, веселя этим и Хелейну с принцессой Джейхейрой. От стен и потолка королевской спальни отражался звонкий детский смех.       — Он смеется только с тобой, знаешь? — С недостаточным количеством вопроса в интонации уточнила Хелейна.       — Не знаю, — негромко буркнул в ответ Эймонд. Он совсем забился в угол, загнанный преследованием Мейлора.       — Дядя, — оторвался от картинок с заморскими чудовищами принц Джейхейрис, чтобы задать всегда один и тот же насущный вопрос, — а мы еще пойдем тренироваться с мечами и чучелами, правда?       Эймонд больше любил наблюдать за детьми, чем общаться с ними, поэтому всегда чувствовал себя немного по-дурацки, разговаривая с близнецами, которые были уже относительно взрослыми, чтобы распознавать человеческую речь, но все еще казались ему хрупкими говорящими фарфоровыми статуэтками с нарисованными лиловыми глазками. Он возвел взор к потолку, чтобы не сталкиваться с настойчивым взглядом темно-пурпурных глаз Джейхейриса, в такие моменты очень напоминавшим Эйгона. Боковым зрением Эймонд поймал мольбу, скорее даже смешливую просьбу в глазах Хелейны. Она была такой живой рядом с детьми. Сестре он так и не научился отказывать.       — Kessa, — кратко ответил он.       — Да? Пойдем? — обрадовался мальчуган, все еще вопрошающе склоняя белокурую голову и весело болтая свешенными с кровати ногами.       — Kessa, мой принц. Только пообещай, что будешь осторожнее, — даже наконец смягчился Эймонд. — В прошлый раз соломенный рыцарь четыре раза снес тебе голову.       Эймонд вздохнул. До него все-таки уже добрался Мейлор, цепкой обезьянкой повиснув на задранном колене. Он невольно улыбнулся, забыв погасить искренний порыв, и взял мальчика под руки. В светлых фиалковых глазах Джейхейриса светились безоговорочная любовь и восхищение: как приятно чувствовать на себе такой взгляд, пока ребенок еще не понял, какого редкого урода выбрал себе в качестве авторитета и фигуры для подражания.       — Обещаю, сир дядя! — отчеканил Джейхейрис, довольно возвращаясь к миру И-Ти в своем фолианте.       Как бы ни были сложны его чувства к Хелейне, Эймонд всегда в душе радовался видеть, как счастливы ее дети. Племянники были частичкой, отражением той невинной любви, которую они с Хелейной тоже разделяли в детстве. Очень давно, как ему казалось, когда мир был устроен в разы проще. Кто-то из придворных уверенно мог бы сказать, что принц Эймонд не мог бы быть ни нормальным членом здоровой семьи, ни другом этим детям. Он и не собирался: просто был рядом, несколько мрачной и грозной тенью маяча на фоне их жизни.       Чужие эмоции всегда были обременительными, но Эймонд хотел быть чуточку к ним причастен. Даже если для этого изредка приходится несколько часов махать деревянными тренировочными мечами с наследником короны его брата.