Dārilaros-Jaos: принц Верный Пес

Сочувствие обидчика едва ль

Залечит язвы жгучие обид.

      В начищенном медном зеркале он на протяжении уже девяти лет упорно пытался разглядеть Симеона Звездоглазого. Может Эймонду стоило выбить себе и второй глаз, чтобы заменить его сапфиром, и люди стали бы обращать на него внимание?       У него вечно, вечно все эти годы раскалывалась голова. Принц смирился с травмой, настроил за несколько лет координацию движений, привыкнув к тому, как ходить и не врезаться в колонны, не сбивать людей, не подставляться под удары оппонентов на тренировках с мечом, которые только и метили, что в его «слепое» поле. Научился не спотыкаться на ступенях лестниц и не выглядеть глупо, поворачиваясь к собеседнику правой стороной лица. Привык к слепоте, к боли и к тому, как невыносимо по вечерам уставал перенапряженный мозг. Но со своим уродством свыкнуться не мог.       Принц оскалился в зеркало, затягивая кожаный шнурок наглазника на затылке, тряхнул волосами, улыбнулся, точнее, как смог, криво обнажил зубы — его искреннюю улыбку вызвать было нелегко, и предназначалась она лишь избранным. Когда-то Эймонд еще пытался улыбаться матери, но ни одна из его истинных улыбок не была ценой равна хоть одной из лживых, которые дарили Алисенте чужие мужчины со своими похотливым грязными взглядами. Думая о загадочных и абстрактных «мужчинах», окружающих вдовствующую королеву, Эймонд имел в виду одного только сира Кристона Коля, с которым до сих пор водил дружбу, завязавшуюся еще с детства принца. До поры до времени выродок безымянного стюарда из Черного Приюта мог рассчитывать на благосклонность Алисенты и неприкасаемость от ее сына, но… Лишь до первой серьезной ошибки Лорда-командующего.       Эймонд не доверял человеку, слишком долго проводившему дни и ночи с принцессой Рейнирой, пусть это и происходило до рождения самого Эймонда. Лживые натуры не меняются, а Алисента Хайтауэр была слишком глупа и слаба, чтобы уберечь себя от злодеев. Защищать честь королевы-матери и печься о ней Эймонд, убедившийся в негативном отношении мира к нему и его семье, стал тогда же, когда отдал глаз щенку Люцерису. А вот искренне улыбаться бросил.       В зеркале отражалось лишь искаженное желание быть тем, кем он быть не мог. Дрожащие свечи за спиной подсвечивали, будто поджигая по краям оранжевыми всполохами, серебристые витки длинных волос принца.       «Скорбная, страшная одноглазая морда».       Он открыл дверь горницы, где напротив спальни обычно проводил большую часть своего времени, и торопливо, полупрыжками спустился вниз к галерее по винтовой лестнице, словно призрак, скрывающийся в тенях замка. Каждое утро в день, когда нужно было уладить что-то необходимое и важное, начиналось для него одинаково: отражение в зеркале, попытка напомнить себе о том, кто он есть, какие-нибудь высокопарные и пафосные размышления о судьбе страны, затем — прилив нарциссичного самолюбования или акт такого же ярого самобичевания. И чем больше принц пытался, тем сильнее уходил в бездну собственных разочарований.       Еще со вчера на его столе лежали нужные документы, доверенные десницей-дедом. Всего-то и требовалось от Эймонда — добиться подписи принцессы Рейллис под официальным вотумом недоверия Железного трона к самопровозглашенной королеве, то есть к принцессе, Рейнире Таргариен. Совет счел, что, пока можно обойтись без крови, они будут стараться получать свое мирным дипломатическим путем, и заверенное печатью и именем родной сестры Отрады Королевства заявление об ее отречении и полной преданности короне Эйгона может повлиять на мнения лордов, все еще испуганно колеблющихся между присягой Рейнире или Эйгону. Если Рейллис самостоятельно заявит о несостоятельности притязаний Рейниры, это сильно подорвет авторитет Черных, которые вот-вот развяжут войну, и лишит их толики морали и уверенности. Так полагал Совет, а Эймонд считал это чушью: кому среди элиты Черных не плевать на Рейллис больше — родной сестре-суке, отстраненным и изворотливым Веларионам или кровожадному принцу Деймону, который в любом случае снесет девушке голову только за то, что после смерти Визериса она лишнюю ночь провела в замке и в столице, а не сорвалась короновать Рейниру к ним, на Драконий Камень.       Если чего Эймонд и не хотел допустить, так это чтобы Рейллис попала в руки родни. Пока она здесь, из нее, как принцесса сама отдавала себе отчет, можно было выжимать крупицы пользы, к тому же с ней было весело. А Черным она принесет еще одного готового к войне дракона ко всем их ящерам, и еще до новой луны окажется замужем за каким-нибудь лордиком из Долины или одним из многочисленных, кузеном Веларионов.       У покоев принцессы караулил сир Аррик Каргилл. Без близнеца-перебежчика он заметно скис и потускнел, даже пшеничная борода будто грустно поникла. Эймонд всегда, еще с детства, больше симпатизировал второму брату Каргиллу, который был и повеселее, и дружелюбнее, и с мечом управлялся, на взгляд маленького принца, искуснее, но за такую глупость, как побег к Рейнире, быстро перестал уважать сира Эррика и уж точно вычеркнул его из ментального списка своих юношеских «примеров для подражания». После победы нужно будет поручить его публичную казнь как раз Аррику: подарить близнецу почву для ночных кошмаров, придворным дать повод рассыпаться в ироничных комментариях, а народу — еще один повод ненавидеть Таргариенов.       И с чего Эймонд решил так вырядиться к сестре? Он внезапно почувствовал себя дурачком, для простой деловой беседы одеваясь, как на королевский пир или свадьбу. Принц оглядел угольно-черный колет с клепками в виде драконьих голов и задумчиво стянул с пальца роскошное кольцо белого золота, где глаза свернувшегося кольцом ящера заменял оникс. Брат короля не должен выглядеть как персонаж из сказки или разряженный на маскараде шут, когда речь шла о важных делах. Сир Аррик заметил замешательство принца и слегка вопросительно наклонил голову в знак уважения, но в его взгляде проскользнула нотка недоумения. Эймонд убрал кольцо в карман, как будто простое украшение было ношей, от которой ему нужно срочно избавиться. Символы даже не его личной, а королевской власти неуместны в этих стенах, пропитанных атмосферой предательства и печали.       «Сколько драконов на себя не нацепишь, о том, кто ты есть на самом деле, никто не забудет».       Уж сам Эймонд точно не позволяет себе забыть, кем является. Лучшим из живых ныне Таргариенов. На спине кожаного колета была выбита мелкими отверстиями драконья голова, изрыгающая такое же бесцветное «дырчатое» пламя. Сквозь перфорацию куртки могла бы красиво просвечивать какая-нибудь щегольская туника из белого шелка, но Эймонд влез в грубую холстяную рубашку.       — Милорд? — спросил Аррик Каргилл, пытаясь вывести Эймонда из его раздумий. Принц столбом замер у двери, молча пялясь сквозь гвардейца, будто совсем потерялся.       — Сир? — моментально очнувшись, и точь-в-точь с такой же интонацией, передразнивая, обратился он к белому рыцарю, склоняя голову к плечу, как игривый котенок.       Каргилл был довольно высок, отчего, подобравшись к нему близко, Эймонду пришлось чуть задрать подбородок, чтобы выровнять дистанцию между их взглядами. Он нервничал по неясным причинам, и лучше было бы сорваться на королевском гвардейце, чем на принцессе Рейллис.       — Все в порядке, мой принц? — с опаской справился рыцарь из исключительной вежливости, смотря на грозного Эймонда Таргариена, как на того мальчика, который лет эдак двенадцать назад просил его продемонстрировать правильный горизонтальный замах с проходящим шагом.       — Более чем. Меня беспокоят разве что враги короны, представляющиеся нам поначалу семьей и родной кровью, сир Аррик, — холодно заговорил принц. — Как видите, не у вас одного есть родственники, склонные к государственной измене. Где же теперь ваш доблестный брат, сир?       Каргилл совсем побледнел, но с честью ответил, шевельнув пушистыми усами:       — Эррик имел смелость заявить о своей лояльности стороне принцессы Рейниры. Более ничего знать не могу.       — Смелость? — со смехом спросил Эймонд.       «Еще одно такое высказывание, и можешь готовиться заиметь достаточно смелости, чтобы полететь в темницу».       — Имел глупость, — перестраховавшись, исправился гвардеец. — Он решил, что отступление и обречение на вечный позор — лучший выход. Надеюсь, Эррик понимает, что его предательство, как и все прочие преступления, бросят тень не только на него, но и на все государство.       Эймонд кивнул, показывая, что «на пока» оправданий Аррика хватит. Рыцари-близнецы были интересной забавой при дворе Визериса, теперь неразлучный дуэт раскололся, и, наверняка, через несколько дней сбежавший сир Эррик станет так же отчитываться перед Рейнирой, поливая дерьмом «трусость» брата. Неужели нельзя обойтись без всей этой волокиты и просто перевешать всех потенциальных изменников заранее? Мысли принца, в разговоре о предателях, снова вернулись к Рейллис, которая, спустя время могла бы отчебучить что-то и поинтереснее, чем просто сбежать на Драконий Камень, если не связать ей руки клятвами прямо сейчас.       — С дороги, сир, — сказал Эймонд, живописно дернув бровями вправо, приказывая гвардейцу отойти от двери, словно тот охранял какую-то сокровищницу, а не безобидную девчонку, возможную изменницу престола Эйгона II.       Зачем-то принц постучал перед тем, как нагло дернуть дверь, не дожидаясь приглашения… Предупредил. Вес своих мыслей он ощущал так же тяжело, как сир Аррик ощущал вес белой финифтевой брони на плечах. Нужно взять себя в руки. Естественно, принцесса ему на пороге не обрадуется, но будет уже хорошо, если сестра не обругает его и не выставит вон.       У Рейллис была очень скромная для особы королевской крови комната, раньше смежная с покоями Рейниры. Та, в отличие от младшей сестры, всегда ценила свое положение и стремилась его подчеркнуть. Вид из окна выходил на внутреннюю гавань — вторая принцесса, якобы, не любила шума и лязга оружейного двора.       Противоположная окну стена была поверх каменной кладки укрыта огромным полотном мозаики, изображавшей Рок Валирии. Король Визерис достал это произведение керамического искусства из Пентоса, куда мозаика попала от какого-то мецената из залива Работорговцев. Кажется, из Миэрина. Из битых плиток и кусочков стекла неизвестный мастер сложил настоящий эпос: вулканы Четырнадцати Огней били в небо раскаленной магмой, поджигая здания, людей и парящих в агонии драконов, у валирийских владык факелами на головах горели их светлые волосы, величественные монументальные постройки рушились, плавясь воском, обожженные драконы бесконечно летели к земле — навсегда замерев в мозаичном изваянии.       «Подземный огонь вырывался на волю, могучих драконов паля, но замерли двое в любовном покое, последние вздохи деля», — сами собой вспоминались Эймонду строки поэмы.       Не самый подходящий декор для спальни маленькой принцессы, но ему, как фанатику древней восточной истории, нравились даже относительно недавние события падения Республики, и, всякий раз, случайно оказываясь в покоях старшей сестры, Эймонд любил разглядывать изваяние, находя в узорах мозаики все новые и новые удивительные детали.       Высокие и узкие окна, обрамленные тонкими, почти прозрачными занавесками, пропускали внутрь кружевные волны света, играющие бликами от каждого дуновения гаванского ветерка.       Балкона у Рейллис не было, зато оконные проемы уходили в пол.       Кроме мозаики Рока о том, чьей дочери принадлежит комната, говорила еще одна реликвия: мраморная статуя почти в человеческий рост, повторяющая скелет сидящего дракона. Каждая кость, череп, остов крыльев: все линии фигуры были тонкими и точеными, грани и рельефы — безупречными. Король подарил средней дочери дракона на ее двадцатый юбилей.       Остальное наполнение горницы было скромным: стулья с мягкими спинками, пара гостеприимных пухлых кресел, подушки, шитые покрывала, миниатюрные табуретки и кушетки. В углу пылилась арфа, на которой Рейллис играла в детстве и не прикасалась к струнам уже около десяти лет. Изящный стол был завален дамскими мелочами для рукоделия, клубками ниток и другими приспособлениями для вышиваний и вязаний, названий которых мужественный мужицкий мужчина, каким был принц, не мог знать. Там же, в бардаке, лежали гребни для волос, ленты, перчатки, чернильницы и перья. Настоящий хаос.       На тумбочке красного дерева стопкой расположились тонкие переплеты песенных сборников, поэм и восточных романов на иностранных языках: Эймонд ехидно помнил, что сестра любит читать баллады о прекрасных куртизанках и рыцарях, сложивших головы ради любви каких-то шлюх — однажды он поймал Рейллис за чтением подобного, и та, после всех гор выдуманных им скабрезных шуточек, не разговаривала с братом целый месяц или полтора.       В дальнем углу горницы, уже у входа в спальню принцессы, стояли слишком большие для внутренних помещений и слишком маленькие для оранжерей замка клумбы и горшки с цветами. У Рейллис были несколько приличного размера южных пальм с раскидистыми широкими листьями, но больше всего она любила рассаду лунного цвета, который, зацветая, по несколько недель мощно благоухал (вонял, в понимании принца Эймонда) на все крыло. За зелеными зарослями пряталась резная белая дверь в спальню сестры, куда Эймонду путь определенно был закрыт.       «Пока закрыт», — ободряюще шепнула мальчишеская глупая надежда.       В покоях свежо пахло морским бризом и то ли пряным вином, то ли каким-то травяным чаем, от которых девушка была без ума. Эймонду в нос ударил и другой запах — все помещение пахло так, как пахнут волосы сестры, если находиться к ней неприемлемо близко. Принц мог бы, как охотничья собака-ищейка, найти Рейллис где угодно, только лишь принюхавшись.       Все образы, цвета, мелочи этого помещения передавали суть характера хозяйки комнаты, собираясь в единый личностный портрет гордой, но сентиментальной, до жути избалованной жизнью во дворце девицы. Сама Рейллис, этим днем облаченная в простое бордовое шерстяное платье и с убранными белой шелковой лентой тремя косами, ни словом, ни видом не выдавала, что чувствует себя оскорбленной, находясь буквально в заключении.       Она не самым подобающим для приема посетителей образом развалилась в узорном кресле, болтая ногой, которую свесила через подлокотник.       — Рада видеть тебя, брат, — самым будничным тоном поздоровалась Рейллис. Она вышивала и даже не отложила пялец. Не подняла взгляда. — Ну что, идем наконец на плаху?       Эймонд не оценил шутки. Ничего, конечно же, не может пройти серьезно и спокойно, без всех этих виляний хвостом! Все желание учтиво поздороваться, похвалить ее прическу, спросить о самочувствии или завести непринужденный разговор о погоде, что еще… Все это отбило напрочь! Невыносимая вздорная женщина.       — Кроме клятвы королю Эйгону из дома Таргариен, — словно механический, заговорил Эймонд мертвым голосом, — от тебя требуют письменного и заверенного верховным септоном и Малым советом отречения от притязаний принцессы Рейниры. Также ты должна будешь оставить подпись и личную печать под государственной декларацией, в которой мы, именем единственного настоящего правителя Семи Королевств, обвиняем Рейниру, Деймона и всю оставшуюся шайку с Драконьего Камня в измене, — он сделал короткий шаг к ней, переводя дух.       Рейллис наигранно зевнула, изображая скуку. Она все так же задумчиво и равнодушно подергивала ногой под какой-то одной ей известный ритм. Подол мягкого шерстяного наряда колыхался, обнажая тонкие щиколотки и аккуратные ступни девушки в невесомых чулках.       — Я принес мирийские чернила, — вымолвил Эймонд, точно оторвавшись от гипноза. Не без труда заставил себя посмотреть сестре в лицо.       — Если я подпишу эти лживые бумажки, меня наконец оставят в покое?       — Ты и так в покое, — ни с того ни с сего разозлился Эймонд. Пусть Рейллис уже просто сделает, что должна, и ему дозволено будет с чистой совестью прокричаться где-нибудь в богороще. — Покойся, сколько хочешь, последнюю неделю двор без твоего общества прямо-таки зацвел, принцесса.       Эймонд бросил сестре на колени чистые листы и уже составленную декларацию с печатями и подписями нескольких лордов. Вытянулся по струнке, мысленно отсчитывая секунды. Рейллис Таргариен решительно никуда не спешила, абсолютно не обращая внимания на раздражение Эймонда. Как и на его мрачное присутствие в целом.       — Малый совет не будет ждать вечно, не соизволит ли принцесса поставить свою подпись, влепить печать и избавить нас от ожидания?       — О, конечно! — будто бы спохватившись, суетливо дернулась девушка, даже вскочив с кресла, но тут же растеряла весь энтузиазм и вновь расслабилась, растекаясь в кресле. «Саркастичная сука». — А избавить вас, — поинтересовалась она, вернув голосу скучающий будничный тон, — это значит избавить от ожиданий тебя? Давно ли маленький принц заседает в Совете короля? Взрослые уже разрешают?       — Так же давно, как ты стала прикрывать страх за лживой и неумелой заносчивостью. Подписывайте, миледи.       Неспешно, как с интересной книгой, Рейллис знакомилась с содержанием декларации. Затем взялась мучительно долго рассматривать пустые пергаменты, переворачивать их, смотреть на свету и вертеть из стороны в сторону.       У Эймонда кончалось терпение, но пока еще он успешно отвлекался, любуясь на красивые изящные пальцы девушки. К чему и с какой целью сестра артачилась, ему было невдомек, но раздражало это очень сильно.       — Ты же понимаешь, что это не просто формальности, valonqar? — соизволила заговорить принцесса, будто вовсе не беспокоясь, получит ответ или нет. Принц Эймонд молчал.       Она завела монолог, наконец подняв взгляд, чтобы посмотреть на брата. Эймонду всегда становилось не по себе от того, с какими жестокостью и хладнокровием Рейллис смотрела на его шрам. Другие леди обычно морщились или пугались, но только не она.       — Это гнилая и заведомо мертвая стратегия лжи, неумело похороненная под костлявой старой задницей сира Отто, — Эймонд уже слышал все ее крамольные рассуждения: видимо, сестра не может придумать ничего нового. И что, интересно, заставляло ее так смело болтать об измене перед самым верным из слуг короны? Рейллис совсем его не боялась, одновременно с облегчением и тупой злостью думал Эймонд. — Так глупо, боги… Всюду будет растекаться кровь, будут умирать дети и зреть предательства, а ваш никчемный Совет, глупые старики, и дальше станут вежливо подсовывать змеям, которых они греют на груди, бумажки на подпись.       Эймонд нахмурился, хоть и не удивился подобным откровенным речам. Он заправил большие пальцы за ремень, чтобы не теребить и не ковырять ногти.       — Глупый, милый принц, ты сам прекрасно знаешь, что девять десятых из того, что я сейчас подпишу, будет враньем, — продолжала она. — Я могу написать целое сочинение, оклеветать сестру, ее детей и мужа, поставить под этим печать с драконом, и весь Малый совет облегченно выдохнет. Но ты будешь знать правду: вот, я признаюсь в этом прямо сейчас, признаюсь в укрывании изменнических мыслей, в своей неискренней верности балбесу Эйгону, — мягкий полушепот Рейллис ожесточился, и интонациями она очень напомнила принцу покойного отца в дурном расположении духа. — Что ты мне сделаешь за это, Эймонд? Запрешь в высокой глухой башне? Расскажешь матушке? Или деду?       Эймонд сделал шаг к сестре, смело и нагло уселся спиной к ней, прямо на подлокотник, сбросив ноги девушки на пол. В такие моменты в нем открывалось второе дыхание: когда Рейллис первой затевала дуэль, отвечать и втягиваться было очень легко. Это была его стихия. Голос принца сделался убедительно низким, а взгляд — уверенным:       — Иногда нужно делать то, чего требуют время и обстоятельства. Чтобы выжить, как ты говоришь… — не глядя на Рейллис, он все же чувствовал, как та сжалась, стараясь отодвинуться подальше. Эймонд игнорировал это. — Предавай Эйгона, десницу, Совет сколько угодно, но я не буду следующим. Ты не предашь меня, сколько бы лжи не лилось из твоего рта.       По крайней мере ему хотелось в это верить. Крайне нелепо бы получилось, если бы сестра сейчас подняла его на смех, но Рейллис повиновалась, уже не паясничая, а по-настоящему напрягшись и посуровев.       — Ты заблуждаешься, Эймонд, — в конце концов произнесла она, и сердце принца, пропустив удар, рухнуло. — Заблуждаешься, что можешь напугать меня, — голос Рейллис дрожал, и было хорошо заметно, что она подбирает слова, на мгновение выйдя из образа. — Я не боюсь тебя, не боюсь никого из всей вашей семьи. Я не боюсь и смерти, я боюсь только той жизни, которую ты хочешь мне навязать вместе со своими отречениями, декларациями и другими бумажками.       — Твой долг, мой долг — служить трону Эйгона, — пропустив мимо ушей явно напряженные и нервные нотки в голосе сестры, продолжал давить Эймонд. Он уже почувствовал, что одержал верх над ее гордостью. — Ты или подпишешь эти бумаги сейчас, при мне доброй волей, или эти самые подписи из тебя клещами и розгами выжмут в подвалах Красного замка, или наш новый король не выдержит и распишется на них сам. Результат будет один, так что прекращай ломать комедию.       Он уже по горло был сыт всем цирком, что Рейллис устраивала каждый раз, когда ему от нее что-то нужно, а больше всего злило, что он сам с радостью в этом цирке участвовал.       Хотелось прикрикнуть на сестру, надавить, потрясти ее, выбить хотя бы слезинку, чтобы та поняла, что он не какой-то слабак, над которым позволительно насмехаться. Но она, по всей видимости, и так все усвоила. Эймонд соскочил с ее подлокотника, схватил девушку за лодыжки и уложил ее ноги обратно. Принцесса даже не сопротивлялась, угрюмо отведя взгляд. Да, с каждой их встречей наедине Эймонд все больше и больше терял в авторитете. Рейллис была слишком умна, чтобы брать ее «на слабо», но надавить можно было всегда, хоть Одноглазый принц и будет потом некоторое время мучиться совестью: зачем нужно было ему огорчать самую прекрасную девушку в этом жалком вонючем городе?       — Как скажете, мой принц, — Рейллис все же приступила к написанию отречения. Кажется, у нее покраснели глаза? Фиалковые радужки заблестели.       — Словами на бумаге и самой душой ты должна быть предана семье, королю и государству…       — Разумеется, мой принц.       «Седьмое пекло!»       Эймонд уже остыл, но вновь начинал медленно закипать, внимательно наблюдая, как сестра по несколько раз перечитывает и нарочито медленно, но все же подписывает пергаменты. И он, смотря за этим, только и думал, в какой момент принцесса решит предать их по-настоящему, а не только признаться ему один на один в приступе сумасбродной бравады.       Эймонд не мог отвести взгляда от сестры. От ее красивых бледных рук с худыми запястьями. Ее спокойствие было парадоксально, учитывая, как только что кто-то выходил из себя, рявкая на него почем зря. «Как она может быть такой разной?» — все удивлялся Эймонд со странным благоговением. Дочь дома Дракона. Он знал, что хрупкая оболочка этой молодой девушки, с малых лет воспитанной настоящей принцессой, скрывает бушующее пламя, и моментами любил это пламя будить. Принцесса отложила несколько листов в сторону, поднялась, чтобы добраться до личной печати.       — И не говори со мной так, словно я что-то решаю, — наконец осмелился он нарушить гнетущую тишину. Из-за такой покорности Эймонд почувствовал себя виноватым, хотя ему такие эмоции вообще были чужды, касаемо всего остального, что не относилось в этом мире к его любимой и возлюбленной старшей сестре. — Не стоит вызывать моего гнева.       — Ты просто хорошо дрессированная псина узурпатора, — устало ответила она, заглянув Эймонду в лицо, чтобы прожечь своими нежными глазами вторую дыру. Дружелюбная улыбка не вязалась ни с содержанием фразы, ни с настроением их разговора. — А я бесчестная предательница.       Она нагрела плашку воска над свечой, явно борясь с желанием спалить над пламенем заодно и все бумажки, которые притащил ей брат. Огонь ласково лизал пальцы.       Печать с двуглавым драконом и половиной луны, которые были негласным личным гербом принцессы, коснулась скучного серого цвета воска — Рейллис не использовала в документах фамильные черный и красный цвета, не считая себя выскочкой, а зеленый и вовсе перестала переваривать из-за королевы-мачехи Алисенты и одного случая с сиром Гвейном Хайтауэром, ее младшим братом, произошедшем с драконьей принцессой несколько лет назад.       Рейллис с тяжелым измученным вздохом, будто она совсем утомилась, протянула бумаги на вытянутой руке, но когда Эймонд только хотел их взять, отпустила, и пергаменты полетели на пол. Она принялась обратно за вышивание, пряча вредную усмешку или накатывающие слезы во впадинке плеча, пока благородный принц дома Таргариен ползал на коленях, подбирая бумажные государственные костыли. На виске его пульсировала злобная жилка.       Теплый закат в высоченных окнах покоев принцессы не мог перекрыть мрачных туч, нависших над братом и сестрой. Эймонд, израненный ударами, которые старательно хотел нанести Рейллис, чувствовал, как ненависть к самому себе ползет по его коже, поднимая зудящий гнев. Он молчал, но это молчание было тягостным камнем на сердце, который не давал вздохнуть полной грудью. Он мешал себе и угнетал ее.       Вышел принц Эймонд, не прощаясь. Очень хотелось выбросить скрученные свитки с драконьей печатью в очаг вместе со всеми мыслями о проклятой Рейллис. Но позади него оставалась только ее тишина и холод, с которыми он столкнулся лицом к лицу. Рейллис была так бездушна, так лжива… С ней было сложно, около нее было страшно и стыдно, и все эти чувства суммировались с тем, что Эймонд Таргариен, если бы захотел, запросто мог бы задушить ее, приподняв от пола, одной-единственной рукой. Такой вариант всегда оставался «крайним».       Наверное, принцесса очень красиво бы тряслась, кашляла и хрипела со стальной хваткой на горле: она дергалась бы, как облетающий листочек на ветру, лупила бы его слабеющими ладонями по лицу, пока ее собственное, теряя кислород, багровело, а затем синело. Задушить принцессу Рейллис или подвергнуть ее любой другой казни всегда было возможно, и Эймонд отлично лгал себе, считая, что будет способен на это. Это не она никогда не предаст его, а он не сможет предать ее, и странное новое чувство очень мешало. Эймонд всего лишь был уверен, что в день, когда Рейллис Таргариен выпишут смертный приговор, его голова с кожаным черным наглазником покатится по помосту палача следующей.       Прихлынувшая к нему ненависть не оставляла выбора. Да, он покидал наконец Рейллис, но оставлял ее в клетке страха и недоверия, которая, в том числе усилиями самого Эймонда, сжималась с каждым днем. Принцесса сама выбрала такой путь, но почему виноватым себя вечно чувствовал только он?