Dārilaros-Jaos: принц Верный Пес

Коль будем жить, так свергнем королей,

А коль умрем, погибнут с нами принцы!

      Вечернее белое солнце било в окно королевских покоев. В затхлом воздухе металась мушками пыль, запах разложения становился заметнее. Визериса не выносили из покоев — мать с дедом, как виделось, совсем не спешили выдавать тайну смерти монарха раньше, чем подстелят соломки под свои интриги, и чем позднее население столицы и люд в остальных Семи Королевствах узнают о трагедии, постигшей правителя, тем лучше для страны и дома Дракона. Принц был угрюм и задумчив.       Эймонд прекрасно понимал их мотивы, он и сам поступил бы так же на месте власть держащих. Чем дольше пока еще цельный Вестерос остается в неведении, тем больше времени у партии Зеленых будет на маневры. Но начавшаяся со смертью Визериса пауза, которая обещала порядочно затянуться, только усиливала напряжение, словно натянутый лук, готовый сорваться в любой момент, и очень бесила Эймонда.       Принц сжал кулаки, чувствуя, как гнев, бессилие и легкая тень опасения за будущее борются внутри него. Он знал, что впереди ждут трудные времена, полные опасностей и предательств, и предпочел бы создавать опасности другим и предавать ложных союзников, по возможности, первым. И только от его личной решительности и мудрости зависело, — убеждал внутренний нарциссизм, — сможет ли Одноглазый принц сохранить честь своего рода и предотвратить неизбежный хаос. Сможет ли он создать и укротить хаос и сохранить немногое, что для него дорого?       Эймонд Таргариен недвижной куклой стоял у отцовского рукотворного мемориала — снежно-белого гипсового макета Старой Валирии, не решаясь подойти к телу. Ему, по-хорошему, и не было особо интересно наблюдать иссохший, усыпанный язвами и пузырящимися ранами уродливый труп, бывший когда-то королем и его отцом. Даже при жизни в последние годы Визерис не представлял приятного зрелища. Сын покойного короля все же решил убедиться, запомнить картину на всю жизнь. Вытянув длинную шею, он, перебарывая подступившую тошноту, заглянул за полог постели, едва ли сделав хоть единый лишний шаг к телу.       Король Визерис I лежал обнаженным, прикрытый одной простыней, плохо скрывавшей телесные ужасы. Его покрытая коростами язв кожа была иссушенной и мягкой от начинавшегося разложения, на животе образовалось проседающее темное пятно. Длинные редкие волосы будто сединой против серебра побелели еще больше, как тонкая спутанная паутина, окружавшая голову покойного монарха. «Или как саван», — подумал Эймонд. Все истинные Таргариены, как потомки древней Республики, с самого рождения на голове носили белое похоронное покрывало.       Принц закусил щеки, давя ухмылку, граничащую между снисходительной, жалеющей и насмешливой. Valar morghulis. Короли умирают так же, как и все люди, и даже Таргариены не исключение.       — Всадник не должен жить дольше своего дракона, — бросил Эймонд в пустоту опочивальни. По его нескромному мнению, отец обязан был упасть на меч или сунуть голову в камин еще двадцать с лишним лет назад после того единственного полета на Черном Ужасе, но не лишать легендарного Балериона последней чести умереть с ним в один день.       В пустоте, окружавшей его, вместе с мушками пыли словно витали призраки прошлого: ссоры, смех и слезы, мечты и надежды с горечью и разочарованием — все смешалось в мучительном котле воспоминаний, которые связывали Эймонда с отцом. Хороших было далеко не так много, и все они относились к самому раннему детству. Он вспомнил, как Визерис, когда-то уже серьезно больной, но еще полный жизненной силы, в подпитии рассказывал ему о династиях Валирийской Республики, о завоевательских походах в Эссосе, о драконах, о мощи и гордости драконьих лордов далекого прошлого. Наверное, единственное, что король Визерис привил второму сыну — любовь к военной истории, к старому, загадочному, великому и древнему, как сама древность, Востоку.       Перед Эймондом в шелковой постели лежала земная оболочка отца, и, не сумев подобрать в голове подходящих слов скорби и благодарностей, Эймонд только уверился, что Визерис Таргариен, в сущности, всю жизнь был для него пустым местом, на что и отец-король всегда отвечал взаимностью. Не замечая сына, игнорируя его успехи ровно так, как подчеркивал поражения, Визерис не заслужил ни любви, ни сочувствия сына.       Королевская корона на голове отца, которую Эймонд всегда видел символом могущества, на деле была лишь золотой цепью с ошейником, держащей слабого и бессмысленного человека на дне бездны. Король от слова «никак» умер в возрасте пятидесяти двух лет, и Эймонд Таргариен решил, что больше не станет убеждать себя, что ему хоть сколько-нибудь жаль.       Он как раз задумчиво подбрасывал в руке бледную фигурку дракона с расправленными крыльями, и мастерски вытесанная и отработанная почти до зеркального блеска статуэтка символически напоминала Эймонду о его собственном стремлении к величию, о жажде власти, которую он бережно скрывал даже от самого себя. О том, что отличает его от отца.       Эймонд даже и не знал, зачем в итоге бестактно ворвался в королевские покои — уж точно не причитать и скорбеть над безвременно усопшим. Визерис не оставил второму сыну сколько-нибудь счастливых воспоминаний, в жизни Эймонда он был и в дальнейшем будет просто именем. Больная гордость принца и вовсе была уверена, что короля Визериса I в веках запомнят лишь как отца великого Эймонда, грозного Рыцаря-Дракона, которым он однажды станет, и как его запишут в летописях через столетия. Сомнений и иллюзий по поводу будущего правления старшего брата он тоже не питал.       Мать много лет внушала Эйгону, что он станет королем против прав Рейниры, но Эймонд всю жизнь откровенно сомневался в этой ее идее и даже не всегда помалкивал. Эйгон так же слаб, как был отец, к тому же совершенно ослепительно и талантливо глуп, он не владеет и, что самое страшное — не хочет учиться владеть искусством грубой силы, необходимым для плодотворного управления страной. Великим, хорошим и даже просто достойным правителем Эйгону точно не стать, брата ждет полное позора и унижений царствование, но он вполне смог бы превратиться в отличный фон для деяний Эймонда. Каких? Он подумает над этим позже.       Резкий звук за дверью и дальнейший скрип заставили его вздрогнуть. Эймонд повернулся, его параноидальный разум наполнился мыслями о предательстве и тайных заговорах среди родственников и других царедворцев. Тишина в покоях мертвеца прервалась, когда дверь распахнулась с гулким эхом, и внутрь прошла королева Алисента Хайтауэр с выражением лица, которое не предвещало ничего хорошего. Королева пока не смела облачиться в официальный траур, но даже богато украшенное вышивкой кобальтовое платье не могло оттенить след горя на ее лице и до красноты выплаканные напуганные глаза. За спиной Алисенты стоял сир Эррик Каргилл, потухший и смурной, но все еще сияющий доблестью в своих безупречно-белых доспехах.       — Эймонд, — произнесла мать с тяжелой ноткой, — нам нужно поговорить.       Он встретил ее взгляд, полный тревоги, отметил напряженные кисти рук и почувствовал, как горе и страх, обуявшие королеву-мать, по-настоящему сгустились в воздухе. Алисента кивнула белому рыцарю, чтобы тот вышел.       — Кто доложил, что я здесь? — только тогда, оставшись с королевой наедине, спросил Эймонд.       Принц по привычке оборонительно сложил руки на груди, приняв слегка наглую позу.       — Боги, какая вообще разница?.. — завелась женщина, но Эймонд зыркнул на мать так, что та все-таки немного стушевалась и, словно смущенно, но очень уязвленно ответила: — Коль. Кто же еще.       «Ну разумеется».       — И о чем ты так хотела поговорить, матушка, что послала своего комнатного рыцаря следить за мной?       — О будущем нашего дома.       Алисента опустилась в резное кресло у секретера, спиной, чтобы не смотреть на разлагающееся тело мужа, что, в общем-то, никак не мешало ей чувствовать аромат смерти, впитывающийся в роскошную прическу.       — У нас нет времени на жалость и скорбь, мы должны действовать быстро. Визерис ушел, и теперь мой отец…       Уморительно. Думает, что Эймонд скорбит и пришел к трупу родителя, чтобы тихонько поплакать у гниющего Визериса в ногах и попросить прощения. Эймонд зажмурил единственный глаз, пытаясь подавить нарастающее чувство раздражения. Как же около Алисенты было скучно, как наивна и предсказуема она была, когда начинала паршиво и дешево изображать беспокойство за семью. Он ни на грош не доверял лживой суке, которая вздумала обмануть целую страну, сфальсифицировав последние слова Визериса для Малого совета. Разумеется, Эймонд не верил ни единому слову матери, но все свои подозрения, возможно, заодно с оскорблениями, он выскажет как-нибудь в другой раз.       — К делу, прошу, — с нетерпением поторопил принц.       — Кроме Рейниры, ее ублюдков и ее прихвостней, которые гнездятся на скале в Узком море, даже среди лояльных нам лордов есть те, кто жаждет власти, — тон Алисенты с по-матерински обеспокоенного сменился на обычный, тон закостенелой придворной интриганки. — Они поджидают, словно хищники, готовые броситься на нас в любой момент, весь Красный замок равно кишит предателями короны Эйгона и упрямцами, которые станут поддерживать права Рейниры. Не верю, что они упустят шанс вмешаться в наши дела, когда мы так уязвимы.       В отличие от матери, Эймонд не видел шпионов Рейниры за каждым углом: он и так знал, что многие как в столице, так и в остальных королевствах считают, что Таргариены засиделись на Железном троне. Тем не менее, Эймонд вовсе не был готов пускаться в безумные дворцовые игры и уж точно не хотел бы подкармливать тщеславие деда и панику матери. Но… А что в таком случае остается делать принцу, по воле собственных убеждений, словно псу, преданному своей семье, как бы он ни ненавидел каждого среди Зеленых? Эймонд знал себя, как и то, что ради признания окружающих будет исполнять все приказы. Война — вот где по-настоящему начнет сиять звезда одноглазого Таргариена. Принц рассеянно проморгался, вырвавшись из размышлений.       — …мы должны использовать ситуацию в своих интересах, — оказывается, все еще продолжала Алисента, ее голос стал совсем черствым, на лбу пролегла суровая складка. — Должны найти достойных союзников и извести в замке всех изменников, прежде чем и до первых, и до вторых доберутся Рейнира с Деймоном.       — Сир Отто прогнал тебя с этими «гениальными» идеями, а Эйгон слишком глуп, чтобы понять? — перебив, прямо спросил Эймонд, подводя итог всем очевидным изъяснениям Алисенты, которая уже битый час вслух рассуждала о материях, равных вопросу, голубое ли небо. — Поэтому ты пришла вывалить все свои переживания на меня, так?       Он смотрел на королеву, стараясь скрыть свое презрение, но ее взор, полный страха и отчаяния, пробивал его защитные барьеры. Подумать только — та, кто была когда-то такой властной и уверенной, теперь казалась лишь тенью самой себя, затерянной в лабиринте собственных ошибок.       Тишина. У Алисенты дрогнули губы, и Эймонд отлично знал, что следует за этой эмоцией на лице женщины. Он понимал, что мир королевы-матери разваливается, а паразит тревоги окутывает и душит все надежды, понимал также, что вдовствующая, с недавних пор, королева боится каши, которую своими же руками заварила. Только вот ему было плевать на ее моральное состояние.       Алисента Хайтауэр сыну казалась невыносимо глупой, и бед от ее действий и решений было в разы больше, чем пользы, но все же она была только лишь женщиной, ее не стоило воспринимать всерьез. Все ее решения, любая непостоянная эмоция, которую она показывала, были для него лишь иллюстрациями ее слабости. Он ощущал, как зреет раздражение, когда мать вновь сожалела о своих выборах. С каждым ее вздохом Эймонд глубже погружался в собственные мысли. Как же он ненавидел ее беспомощность.       Мать давно пора было посадить где-нибудь в крепости Мейгора, заперев с ней заодно и остальных: разных придворных дам, жен членов Совета, королеву Хелейну с детьми и принцессу Рейллис… «А что, интересно, теперь, когда королем станет их брат Эйгон, сделают с Рейллис?» — внезапно пронеслось в голове Эймонда. Хотя почему принца это волнует? Он тряхнул головой, выбрасывая непрошеные мысли. Королева-мать все не замолкала. Эймонд знал: лишь вопрос времени, когда она осознает, что сама стала причиной своего падения. Улыбка сухая, почти мертвая, возникла на его лице.       — Хорошо, — согласился Эймонд, сам не зная, с чем, лишь бы уже освободиться. С матерью пора было прощаться, ее завывания начинали надоедать, и, кажется, он обидел Алисенту, нагрубив и обесценив ее слова. — Я сделаю все, что должен и что от меня зависит, для блага государства Эйгона.       Откуда-то, словно сверху, на него снизошло невнятное, приказное озарение. Когда все это кончится, королева Алисента Хайтауэр останется совершенно одна, в своей собственной сочиненной трагедии. Не-ле-по.       Ненадолго задержав взгляд на стройном белоснежном мемориале Валирии, он зашагал к выходу, лязгая мечом на поясе. «Я не тот, кто будет следовать за тенями», — подумал принц дома Таргариен.       Тяжелая дверь хлопнула за спиной, когда Эймонд бросил королеву наедине с трупом мужа, к смерти которого, как был уверен принц, дорогая матушка явно была в какой-то мере причастна. Не обратив внимания на несущего стражу за королевой-матерью сира Уиллиса, склонившего голову в невесомом кивке, принц твердо зашагал по галерее, как будто ему было куда идти.       Красный замок молчал, и это молчание дорого стоило: со дня на день все обитатели города будут глохнуть от траурного колокольного звона. В Королевскую Гавань полетят вороны с искренними соболезнованиями со всех концов государства, позже — с лживыми поздравлениями о коронации Эйгона II. Но сегодня из башенки мейстера на черных крыльях вылетали только заговоры, клятвопреступления и козни сира Отто Хайтауэра, десницы двух королей, которому суждено служить и третьему.       Начало смеркаться, и Эймонд заперся у себя. Он бездумно смотрел в распахнутое окно, пока приятный вечерний бриз не стал слишком холодным, а небо не почернело окончательно. За стенами Красного замка поднялся сумрачный месяц, как предвестник неизбежного. Его мрачное сияние освещало Черноводный залив, и принц мог буквально слышать, как ветры шепчут о будущих битвах, союзах, потерях. О предательствах, страданиях. О поклонении и о власти.       Пора решить, кем быть в грядущем противостоянии. Все, что он знал — что каждая секунда важна, а любое решение может привести либо к спасению, либо к тотальному краху…       Раздался грохот дров и лязг тяжелой кочерги. Эймонд прикрикнул на слугу, копошащегося у очага, и мальчишка, облегченно выдохнув, вмиг сбежал из покоев зловещего принца.       Момент для крамольных размышлений был немного подпорчен, что слегка повеселило принца, хоть и раздосадовало. Эймонд Таргариен знал, насколько многого может достичь, он будет идеальным инструментом новой власти, станет носить меч, раз ему не предначертана корона. Мысли о справедливости и о величии дома Дракона манили его, как магнит, загоняя в темные воды безнравственности и силы, но каким-то образом в сознании принца отлично уживались мысли о свержении Эйгона и о безропотном ему служении. В них было нелегко разобраться, но все же Эймонд знал, что вместе с клятвами верности у него в руках будет возможность изменить ход истории, о которой будут говорить еще долго после его смерти.       Принц сам поворошил угольки в жаровне и опустился на пол к самой решетке камина, подставляя лицо теплу очага, что всегда успокаивало «драконьи» нервы. Эймонд юркой змеей выполз из шелковой туники и бросил ее на стул к дублету и бриджам.       Этой ночью, конечно, никто не допустил его в палату Малого совета, но о чем там шептались заговорщики, было ясно и так. Ума не надеяться, что Рейнира просто так откажется от своих совершенно законных притязаний, ему хватало, сейчас было только неясно, насколько далеко обе партии готовы зайти в кровавую реку междоусобной войны…       О, прикрываясь этой войной, Эймонд мог бы отомстить всем щенкам Стронгам, мог бы завоевать страх, который всегда считал ценнее любви. Мог бы получить все, на что имеет право, и пусть после смерти Визериса мать или дед, или еще какие букашки хоть на секунду посмеют усомниться, что он достоин.       Он мог стать тем, кто напишет новую историю, создавая свое собственное наследие на руинах угасшего правления. Но запросто, с точно таким же успехом мог и не стать.       В конце концов, проливая кровь Рейниры и ее выводка, они все равно окажутся прокляты людьми и богами. Почему тогда заодно Эймонду Одноглазому не прихватить и сира Отто с королевой Алисентой? «Я буду тем, кто проложит дорогу к истинной власти», — прошептал он себе. Может быть, после войны с Рейнирой, он и подружится с братом, может его вообще не захочется свергать и уничтожать… Эймонд узнает это, преданно подчиняясь и исполняя долг.       Возможно, все его родные изобретают такие же планы — поиграть, выжать всю пользу, растоптать и выбросить на помойку истории. То, что Отто Хайтауэр вздумает использовать величайшего в мире дракона, к которому, по стечению обстоятельств, прилагался и Эймонд, было ясно как день. Эймонду нужно лишь разыграть свою партию так, чтобы не продать в процессе собственные принципы. Доверие стало редким ресурсом и началом его паранойи.       Эймонд знал, что драконы — не просто магические огнедышащие рептилии, которых Таргариены гордо носили вышитыми на груди и выбитыми на броне доспехов. Символ не дается дому просто так. Драконы не прощают слабости. И, как истинный их потомок, принц Эймонд обязан был стать настоящим воином, готовым к любой борьбе, к любому испытанию. Он упивался мечтами о будущем, которого еще не знал, как достичь. Не знал и чего именно хочет. Отца больше не было, и этот факт освободил его, но при этом наградил несколькими новыми бременами сразу, туман противоречий и сомнений клубился на одном-единственном верном пути. Эймонд не собирался оставлять свое будущее на милость других.       «Играй по их же правилам», — внезапно пришло ему в голову. Если принц хочет быть настоящим игроком в гражданской войне престолов, он должен создать себе приемлемое алиби, маскировку, которые заставят других колебаться. Никто не ждет предательства от принца, верного семье и короне, как цепной пес. Он должен заставить Эйгона, Алисенту, проклятого Кристона Коля — всех их думать, что он под контролем. И хранить истинные намерения в тайне, как девичий секрет под подушкой. К тому же, план пока являлся только квинтэссенцией детских мечтаний быть замеченным и идей о собственном превосходстве, но это у Эймонда еще найдется время обмозговать и исправить.       Эймонд любил такое чувство спокойствия, когда знаешь, что даже окружающий хаос покорно подчиняется задуманной стратегии. Зная, что мир вот-вот изменится на его глазах, Эймонд сосредотачивал все свои мысли на предстоящем конфликте двух ветвей дома Дракона. Запреты, ожидания, надежды — все стало отражением того, что ждало впереди, за горизонтом, где ослепительное солнце Зеленой партии встанет, разрывая тьму, которая охватила Вестерос.       Он стянул повязку с глаза, упал на свою жесткую аскетичную постель. В этот момент принц явственно почувствовал на языке вкус своих будущих побед, какой возможно чувствовать только в девятнадцать лет, и готовился к утру, ожидая, как скоро прольется настоящая кровь новой эпохи правления драконов.       Поджав губы в смешке, принц закрыл глаза, упираясь спиной в тонкие подушки. Ледяной сапфир привычно холодил левое веко.       Ему снова снился тот же полет, который снился многие годы, с первого дня, как ему удалось подчинить себе дракона. На вершине мира дикие ветры и жаркое дыхание дракона соединялись в один могучий поток, но, несмотря на все это, в душе возникала странная дыра, холодная и темная.       Эймонд никогда не брал балласт и уж тем более пассажиров, седлая Вхагар, но этой ночью, будто впервые, он чувствовал тонкие женские руки, обнимающие его сзади.       — Мы потомки драконов, — шептала Рейллис ему на ухо. Или же кричала, вопила, сдирая горло? — Мы с тобой должны не только лететь, но и править!       Ладони сестры прожигали стеганый дублет и оставляли дымящиеся следы на бледной до синевы коже. Рот его был зашит, поэтому Эймонд только кивал, сопротивляясь ветру.       — Мой принц… — потоки воздуха уносили ее слезы.       Серебряные волосы обоих наездников летели во все стороны, спутываясь в узлы и косы, то ли плач, то ли истерический сумасшедший смех принцессы Рейллис звенел в ушах Эймонда битым стеклом, их лица и тела горели от драконьего и собственного жара. Под широкими крыльями Вхагар простирались Речные земли.