Мятежной цветок

***

Серое утро разливалось над гольф-центром, как холодный туман, вползающий в щели окон, замирающий на зеленоватом ковре, где шуршали шаги редких посетителей. Свет был еще тусклым, промозглая влага висела в воздухе, словно сама природа затаила дыхание, готовясь к чему-то неизбежному. Сонхун стоял чуть в стороне от отца, наблюдая, как тот с неизменной сосредоточенностью направляет клюшку на мяч. Его движения были уверенными, плавными, без лишних колебаний. Сонхун молча разглядывал его. Взглядом прохладным, как этот предрассветный свет, он изучал отца: строгий костюм, которым он хотел подчеркнуть свою значимость даже здесь, среди редких игроков, ещё не выспавшихся, будто случайно оказавшихся здесь в этот час. От его отца веяло напряжённой собранностью. Он казался воплощением силы, которой управляла холодная рассудительность. Сонхуну казалось, что его отец никогда не позволял себе расслабиться, даже в такие, казалось бы, мимолетные моменты. Сонхун, напротив, чувствовал себя взволнованным и уставшим. Его собственный взгляд постоянно бегал к наручным часам — небольшим, с металлическим ремешком, — он подглядывал за стрелкой, как будто надеялся, что время побежит быстрее и эта странная игра одного человека закончится. Но отец не спешил. Словно знал, что каждое мгновение под его контролем. Он заносил клюшку, выжидал, делал удар и снова ждал, чтобы оценить результат. Тишина вокруг казалась странно вязкой, и лишь звуки ударов и редких шагов отца разбавляли её. Наконец, отец закончил подготовку к следующему удару и, не глядя на Сонхуна, произнёс: — Сегодня вечером я объявлю о твоей помолвке с Вонен. Сонхун резко выпрямился, тело напряглось, как будто эти слова ударили его по лицу. Он подавил в себе вспышку ярости, но даже этого лёгкого движения — чуть сжатых губ, тени на лице — было достаточно, чтобы отец заметил, что его слова попали точно в цель. — Зачем так быстро? —холодно спросил Сонхун, стараясь сдержать своё разочарование и возмущение, которое будто камнем легло в грудь. Он пытался говорить спокойно, но в его голосе сквозила досада, горечь, которую невозможно было скрыть. Отец взглянул на него с легким холодом в глазах, словно удивляясь, как можно было воспринимать его слова иначе. — Незачем ждать, — ответил он просто, даже скупо, как будто объяснял очевидное. — «Sky group» нужно присоединить как можно скорее — бизнес не может ждать подходящего момента. Сонхун горько усмехнулся, и выдохнул с легким презрением: — Вы могли присоединить их почти развалившуюся компанию и без этого брака. Отец посмотрел на него, его лицо оставалось таким же холодным и бесстрастным. — Да, мог бы, но это менее эффективно, — ответил он, будто поставил точку в споре. Сонхун ощущал, как гнев и беспомощность сжимают его грудь. Он едва слышно прошептал: — Я не люблю её, никогда не полюблю. Но отец все равно услышал. — Тебе и не нужно, — ответил он равнодушно. — Я не слепой, Сонхун. Вижу, что у тебя кто-то есть. Возможно, ты испытываешь к этому человеку искренние чувства, но бизнес требует трезвого подхода. Личное не должно стоять на пути бизнеса. От неожиданности Сонхун словно окаменел, его тело было словно парализовано от слов отца, которые звучали ядовитым упреком. Он ощутил, как в нем что-то рухнуло. Его отец говорил с ним, как с подчиненным, разъясняя правила игры, в которой человеческие чувства не значили ничего, кроме выдуманного балласта. Он всегда знал и видел, насколько отец был циничен и безразличен к чужим переживаниям, и как его принципы жестокости распространялись не только на работу, но и на личные отношения. Сонхун хотел что-то сказать, но слова застряли в горле. Отец, казалось, заметил это замешательство, но не проявил никакого сочувствия. — Никто не говорит тебе отказаться от человека, к которому ты испытываешь чувства, — сказал он, и в его голосе не было ни намека на одобрение. — Наоборот, держись за него. Когда-то я тоже держался. Ты можешь поступить так же. Если этот человек действительно тебя любит, он примет тебя таким, каков ты есть. Не стоит отказываться от выгоды, когда можно склонить человека, движимого чувствами, к нужному тебе решению. Эти слова эхом отдавались в сознании Сонхуна. Отец предлагал ему использовать любовь, как оружие, подчинить чувства расчету. Он словно говорил, что любовь всего лишь маска, под которой скрывается другой, более холодный и опасный смысл. Сонхун внезапно почувствовал, как его затягивает в это ужасное понимание — любовь, в глазах отца, была ресурсом, который можно и нужно было использовать. Отвращение к этим словам пересиливало все остальные чувства, и он испытывал странное, колючее чувство безнадёжности. И, несмотря на все свое внутреннее отвращение, эта мысль оседала в его сознании. Глубоко внутри, в самых тёмных уголках его разума, зарождалось нечто, подспудное и пугающее. Оно было едва различимо, но он знал, что это опасно — мысль о том, что, возможно, отец прав. Что эта предстоящая помолвка не будет иметь значения, если его душа и сердце все равно принадлежат лишь одному человеку — Сону. Сонхун стоял в этой давящей тишине, будто все пространство вокруг него, эти холодные серые стены, слегка отсыревший воздух, запах скошенной травы, впитали слова отца и теперь мерцали ими, как обернутая в металл ловушка. Он не хотел смотреть в глаза отцу, но все же взглянул. Отец, казалось, не ждал от него ответа. Он уже повернулся, сосредоточив всё внимание на следующем ударе, словно и разговор их был лишь частью очередного делового плана, требующего чёткого и безошибочного исполнения. Сонхун не отрывал взгляда от его фигуры. Лёгкое касание пальцев к клюшке, едва заметное движение плеч — в каждом жесте отца было скрыто нечто угрожающее, обволакивающее его, словно железной цепью. Сонхун знал: сейчас отец поднимет руку, отведёт клюшку назад, а потом разрежет воздух с такой силой, что мяч, преодолевая сопротивление воздуха, полетит идеально прямой траекторией. Но откуда эта сила? Сонхун не мог понять, где был предел жестокости, до которого его отец мог дойти, чтобы достичь своей цели. Ему стало страшно, когда он осознал, что в его жилах течет та же кровь, та же предрасположенность к холоду и расчёту. Эти черты могли дремать в нём самом, скрытые под видимой отрешённостью, под желанием оставить всё в прошлом. Но что, если однажды он тоже превратится в такое бездушное, рациональное существо? Что, если он начнёт видеть людей, как простых инструментов? Эти мысли рвали его изнутри, и ему казалось, что он задыхается. Его горло пересохло, руки сжались в кулаки так сильно, что ногти впились в ладони, но боль, физическая и едва заметная, на мгновение дала ему передышку. Он тихо выдохнул, позволив гневу немного отступить, словно бы заперев его внутри, до следующего удара. — И помолвка, и свадьба — все произойдёт по твоему желанию, как ты хочешь, отец, — проговорил он, наконец, не в силах удержать острую горечь, которая рвалась наружу. Но его голос звучал ровно, как и его взгляд. Он надеялся, что отец воспримет это как равнодушие, как знак покорности, и в глазах отца мелькнуло что-то похожее на удовлетворение. Ему не нужно было больше слов. Этот взгляд говорил, что отец был доволен, и что его сын понимал, как следует действовать. В глубине души Сонхун чувствовал, как его ранят эти молчаливые знаки, будто они были куда более болезненны, чем любое обвинение или ссора. Но, хотя он вынужден был подчиниться, его мысли были далеки от покоя. В его сознании постепенно формировался образ, неясный и пугающий, образ Сону — того единственного человека, к которому он всегда возвращался мыслями. Он видел его перед собой, слышал его голос, представлял его улыбку. Сону был для него чем-то неизменным, чем-то, что нельзя продать или заменить. Но теперь, когда отец говорил, что можно удержать этого человека, не теряя выгоды, в его голове зародились мысли, холодные и почти бесчеловечные, как подлинное олицетворение уродливой любви. А может ли Сону действительно принять его? Может ли он принять Сонхуна в этой двойственности — будущего мужа другого человека, но с душой и телом, принадлежащего только Сону? Сонхун с трудом перевел дыхание, ощущая, как эти вопросы душат его, разрывая между долгом и желанием, между обязанностью и свободой. Он ещё раз взглянул на отца, чувствуя легкое отвращение, глядя на его хладнокровную фигуру, на эту непробиваемую внешность, которая когда-то казалась ему идеалом. Теперь же он понимал, что больше всего в жизни не хотел стать таким. И всё же в глубине души он знал, что, возможно, это единственный путь, если он не хочет потерять Сону.

***

В гардеробной царил полумрак, наполняя пространство холодной, почти стерильной атмосферой, — все эти дорогие костюмы, шелковые рубашки, аккуратно выстроенные полки будто замерли в вечном порядке, как экспонаты. Тени мерцали на стеклянных витринах, отражаясь в металлических корпусах часов, выстроившихся в аккуратный ряд на полке перед Рики. Каждая вещь здесь принадлежала не ему, а той роли, которую он был вынужден играть. И сегодня Рики стоял здесь, выбирая не просто часы, а свою маску — то, с чем он предстанет перед отцом, его сыном и его гостями. Рики медленно поднял руку, не торопясь, как будто растягивая момент, будто у него впереди была вся вечность. Тонкие, гибкие пальцы коснулись первых часов, ощутили их гладкую, почти ледяную поверхность. Он попробовал примерить их, но что-то было не так — слишком вычурные, слишком громкие. Как будто на него надели чей-то чужой голос. С трудом подавив раздражение, Рики продолжил поиски, пытаясь определить, что за часы подойдут для этой встречи, чтобы передать всё — его холодное, насмешливое презрение к брату, его желание не ударить в грязь перед людьми, к которым он в глубине души испытывал презрение. Здесь стояла тишина, нарушаемая лишь глухим тиканьем настенных часов. Где-то на грани сознания он чувствовал вес пристального взгляда Джейка, стоявшего неподалеку, как будто был частью мебели, почти сросся с обстановкой. Джейк был его неизменной тенью, присутствием, от которого некуда было деться. Этот человек мог следовать за ним неотрывно, дышать в затылок, но не произнести ни слова. Наблюдал, считывал жесты, фиксировал любые эмоции — и все это для того, чтобы потом отчитаться перед его отцом. Казалось, Джейк вообще не имел своего мнения или воли — просто обязанность, только верность приказам. Рики провел ладонью по краю стеклянной витрины, и холод от этого прикосновения словно передался ему, словно бы напоминая о грани, через которую нельзя было переступить. Вспоминались недавние слова отца: «Часы — это твое лицо, Рики. Они покажут другим, что ты за человек». Рики едва удержался от усмешки. Лицо? Какое еще лицо? У него было множество масок, но ни одного настоящего лица. Всё, чем он был, — это нескончаемая тень, ошибка, лишний человек в чужой семье. Он выбрал самые простые часы, темные, с неброским циферблатом, без лишнего блеска. Они походили на него — незаметные, простые, но сдерживающие в себе силу, которую никто не заметит сразу. Рики надел часы, ощущая, как металлический ремешок обхватил его запястье, словно кандалы. Внутри него медленно поднималась волна ярости — не той огненной, бурлящей, как это бывает у людей, полных страсти, а глухой, стальной ярости, которая точит изнутри. Он знал, что Сонхун, его старший брат, на этой встрече будет блистать, как всегда. Ледяной принц. Холодный, равнодушный, самодовольный. Сонхун был идеальным отпрыском его отца, безукоризненным, как его одежда, как его манеры. Но Рики видел за этой оболочкой пустоту. Где-то на краю его сознания вновь мелькнул образ Сону, чей свет и теплота казались чем-то невозможным в этом мире фальши и безразличия. Сону — тот, чье присутствие, казалось, растворяло тягостную тяжесть, кто вызывал в нем странное, едва ощутимое ощущение тепла, даже в этом ледяном замке обид и недоверия. Сону — тот, кто, возможно, знал его брата куда лучше, чем хотелось бы самому Рики. Ему не давала покоя мысль о том, что между ними могло быть что-то большее, чем просто дружба. Желание отнять у Сонхуна Сону, чтобы увидеть, как этот «Ледяной принц» теряет что-то важное, было почти непреодолимо. В этих фантазиях, полной безжалостной жажды мести, было что-то болезненное, и Рики не мог отрицать, что это его пугало. Но каждый раз, когда он думал о том, чтобы использовать Сону в своих целях, что-то в нем протестовало. Эта часть его души, которая еще хранила память о матери, не позволяла ему довести мысли до конца. Сону был невиновен. Он не имел никакого отношения к той трагедии, что случилась с его матерью. Но ненависть к брату, желание отомстить за все унижения, которые он претерпел, иногда затмевали даже это чувство справедливости. Иногда Рики казалось, что, следуя по этой дорожке, он всё больше становился похожим на своего отца — бессердечного и хладнокровного, который не видел в людях ничего, кроме инструмента для достижения своих целей. Рики глубоко вздохнул, словно стараясь прогнать темные мысли. С каждой секундой внутри него накапливался внутренний холод, словно его собственное сердце стало льдом. Подняв взгляд, он заметил, что Джейк смотрит на него, выжидающий и серьезный. Джейк, с его безликим лицом, всегда спокойный и бесстрастный, мог вызвать у него лишь отвращение и злость — как символ надзора, символ того, что его свобода ограничена. Рики задержал на нём холодный взгляд, прежде чем произнести, почти безразлично: — Думаю, нам пора. Джейк, будто не замечая ни холода, ни скрытой ненависти в голосе, кивнул и направился к двери, готовый сопровождать его. Они шли в семейный особняк, который сегодня праздновал не его торжество, а еще одну победу его брата. Тихий шепот воспоминаний о матери, о ее страданиях и несправедливости этого мира не оставляли его. Рики шел вперед, держась прямо, как солдат на поле боя, зная, что его жизнь давно превратилась в эту самую битву, бесконечную, в которой ему оставалось только одно — не уступить, несмотря ни на что. Он знал, что все, что сдерживает его сейчас, — лишь тонкая грань. И если он решит её пересечь, то перестанет быть лишь безликой тенью.

***

Семейный особняк отца возвышался перед ними, холодный и монументальный, как глыба мрамора, неподвластная времени. Его мрачные, строгие стены, скрытые полупрозрачным сумраком наступающего вечера, будто бы охраняли тайны, о которых предпочитали молчать. Всё здесь было пропитано безмолвной властью и подавляющим величием, как сама фигура отца — человека, чье влияние ощущалось повсюду, даже в мельчайших деталях дома. Его шаги отдавались гулким эхом по мраморному полу, и это эхо смешивалось с приглушенными звуками музыки и разговоров, доносившимися из главного зала. Праздничный шум — чуждый, холодный — пробивался сквозь стены, напоминая Рики о его роли в этом спектакле. Отец не дожидался его у порога — он не встречал Рики вовсе, словно его прибытие было чем-то настолько незначительным, что не стоило лишнего внимания. Вместо этого, его взгляд сразу же натолкнулся на фигуру Сонхуна, окружённого гостями, с которыми он непринужденно беседовал. Его старший брат был в центре внимания. Он был уверен, расслаблен, и от его манер веяло высокомерным спокойствием. Рики почувствовал, как внутри него вновь поднимается волна ненависти, которая с каждой минутой становилась острее, почти невыносимой. Сонхун — его улыбка, его безупречно выверенные движения — выглядел так, словно ему принадлежал весь этот мир, а Рики остался на его краю, снаружи, в холоде. Он не мог не чувствовать, что этот мир действительно принадлежит брату, что он, Рики, здесь лишь призрак, тень, воспоминание о чем-то неудобном, что лучше бы спрятать. Не успел он подойти ближе, как взгляд Сонхуна скользнул по нему — мимолетный, оценивающий, в котором было больше презрения, чем приветствия. Это был тот взгляд, каким отец мог посмотреть на недостойного слугу, взгляд, от которого под кожей у Рики начинали загораться искры. Сонхун едва заметно усмехнулся, словно давая понять, что присутствие его замечено, но ничего не значило. Затем, повернувшись к собравшимся, продолжил свой разговор, и Рики вдруг почувствовал, как волна жара разливается по его телу — ярость, хлынувшая неожиданно и безудержно. Он стиснул зубы, удерживая её под контролем. Только Джейк стоял рядом, словно не замечая происходящего, хотя Рики знал: он видел и чувствовал всё. Непрошеная тень, неизменная часть его жизни, Джейк был свидетельством всего того, что от него требовалось скрывать. И в этом безразличии Джейка, в его способности оставаться нейтральным, скрывался какой-то раздражающий цинизм. Джейк не был человеком, он был лишь исполнителем воли его отца, и, возможно, потому раздражал Рики сильнее любого врага. Словно внезапное наваждение, где-то среди толпы Рики заметил Сону. Он стоял чуть поодаль от общей компании, будто не принадлежал этому миру, но всё равно был неотъемлемой его частью. Сону выглядел задумчивым, взгляд его был устремлён куда-то вдаль, сквозь все эти лица и обрывки разговоров. В нем не было ни следа той уверенности, которая окружала Сонхуна, ни той холодной отстранённости, что Рики видел в брате. Сону казался живым среди теней, словно был здесь чужим, но не намеревался прятаться. Рики ощутил, как внутри все похолодело, но этот холод был другим, не яростью, а чем-то более тонким, призрачным, как легкая дрожь. Мысль о том, что Сону и Сонхун могли быть ближе, чем просто друзья, снова зашевелилась в его сознании, и чувство ревности, которое он ненавидел в себе, на мгновение завладело его мыслями. Было странное удовольствие в этой мысли — отнять у брата что-то важное, лишить его этого света, этой теплоты, заставить увидеть, что он, Рики, способен на большее, чем просто быть тенью. Но в то же время он знал: Сону не был виноват в его ненависти, не был частью этой жестокой игры, которую брат вел с ним всю жизнь. И от мысли, что он мог бы вовлечь его в свои планы, становилось противно самому себе. Сону вдруг заметил его взгляд и улыбнулся, простая, добрая улыбка, которая растопила холод, подступивший к его сердцу. В этот миг всё в Рики будто бы затихло, словно обнажилось что-то, скрытое под слоями гнева и ненависти. Улыбка Сону будто прошла сквозь него, сквозь весь его панцирь, и на миг ему показалось, что весь этот мир с его вечной тьмой исчезает, остается только этот странный, тёплый свет. Но этот момент длился недолго. Из-за спины Сону появился Сонхун, обнимая его за плечи и окидывая Рики мрачным взглядом, в котором была сдержанная угроза. Рики сжал челюсти, почувствовав, как пламя снова разгорается внутри. Но на этот раз оно было яростно-холодным, извращённым, будто бы эта игра с самим собой становилась всё более опасной. В этот момент он знал одно: он переступит черту. Включит Сону в свою месть. Сделает все возможное, чтобы сломать Сонхуна.

***

Высокий зал мерцал в свете канделябров, словно ожившая картина. Мраморные колонны, уставшие, казалось, от собственного великолепия, вздымались к сводчатому потолку. Воздух был насыщен ароматами цветов и дорогих духов, создавая тонкую, почти осязаемую атмосферу. На столах — изысканные закуски, блюда, чьи запахи смешивались с ароматом вина, наполняя зал нотками роскоши. Зал заполняли гости, и каждый, казалось, вписывался в эту идеально выверенную картину: женщины в утонченных платьях, мужчины в безупречно сидящих костюмах. Весь вечер, кажется, был продуман до мельчайших деталей, до искрящихся бокалов в руках, до перешептываний и легкого смеха, до взгляда каждого человека, не отрывающегося от своего окружения, как будто мир завис в этом моменте. Слуги скользили меж гостей, словно тени, разливая бокалы с шампанским и принимая пустые тарелки с непринужденной, почти механической грацией. Сону, стоявший в стороне, наблюдал за этим балом сдержанной роскоши. Он чувствовал себя чужаком, затерявшимся среди этих хрупких фигур, которых связывала невидимая, но жесткая паутина условностей. Он выделялся своей простотой. Его светлый костюм был элегантным, подчеркивал его плечи, но не кричал о себе. Он выглядел спокойным, хотя в его глазах таилась печаль, — но никто не мог заметить этого в мерцании ламп и отвлекающих улыбках вокруг. Он понимал, что их ссора с Сонхуном не была тем, что может легко разрешиться. Но он также понимал, что не может держать зла слишком долго. Пусть горечь и терзала его, он знал — его место здесь, рядом с тем, кого он любит и ценит. Его взгляд метался по залу, впитывая детали, пока не наткнулся на Сонхуна. Он стоял в центре группы друзей, небрежно улыбаясь и жестом подзывая официанта. На нем был темно-серый костюм, идеально сидящий на его статной фигуре, подчеркивающий его плечи и высокий рост. Его движения были уверенными, будто каждая поза, каждый поворот головы был продуман заранее, с абсолютной точностью. Вокруг него собрались друзья — университетские товарищи, смеявшиеся и смотревшие на него с теплотой и почтением, словно на неоспоримого лидера. Сону невольно залюбовался им, его харизмой и непринужденностью. Сонхун смеялся и выглядел так, будто не знал забот, как будто в этот день его ничто не могло обеспокоить. Сону наблюдал за ним, пытаясь подавить приступ щемящей зависти и тихой радости одновременно — он хотел видеть его счастливым, даже если их недавняя ссора оставила в его сердце темное пятно. Сону ощутил знакомое тепло в груди — и вместе с ним ледяной укол ревности. Он знал, что сейчас Сонхун был счастлив, и это должно было бы радовать его, но внутри росло неприятное чувство отчуждения, будто Сонхун уходил от него еще дальше, в ту жизнь, в которой для Сону не было места. Он хотел подойти, хотел поздравить, но не мог заставить себя переступить этот невидимый барьер. Он знал, что Сонхун дорожит своими друзьями, и, хотя Сону иногда ощущал себя на периферии этой жизни, он не хотел отнимать у него это тепло, эту связь с прошлым. Ему оставалось лишь стоять и наблюдать, погруженный в свои мысли, в которых хлестала буря из сомнений и разочарования. Внезапно он почувствовал взгляд, обжигающий, как прикосновение. Сону повернулся и увидел Рики, только что вошедшего в зал. Рики выглядел слегка потерянным, как человек, оказавшийся не в своем окружении. Его темные глаза, всегда полные небрежного веселья, сейчас были строгими и серьезными. Они встретились взглядами, и Сону мягко улыбнулся ему, словно успокаивая Рики. Но в следующую секунду Рики отвел глаза, его взгляд обжигал новым чувством — гневом, направленным не на Сону, а на того, кто стоял за ним. — Спасибо, что пришел, — раздался тихий голос, который заставил Сону вздрогнуть, и подавить внезапный порыв отступить. Руки Сонхуна легли ему на плечи, тепло и уверенно. Сону повернулся, и их взгляды пересеклись — глаза Сонхуна были полны какого-то тайного огня, слишком яркого, слишком искреннего. В его глазах светилось что-то большее, чем просто благодарность. — С днем рождения, — сдержанно произнес Сону, вытягивая из кармана подарок, обернутый в простую, но элегантную упаковку. — Это тебе. Сонхун взял подарок, и его глаза стали мягче. Он смотрел на него, взгляд его был слишком прямым, слишком глубоким, и Сону ощутил, как лед в его сердце тает, как будто тонкая грань между болью и привязанностью снова размывается. Сонхун открыл было рот, чтобы что-то сказать, но в этот момент в центре зала раздался громкий голос его отца. — Дорогие друзья и уважаемые гости! — начал господин Пак, и гости притихли, обратив на него внимание. — Спасибо, что вы сегодня с нами, в этот особенный день. Нам есть чем поделиться... Сону поднял взгляд на Сонхуна, ожидая, что сейчас они обменяются взглядами и легкой шуткой. Но Сонхун стоял неподвижно, словно статуя, в глазах застыла тень беспокойства. — Эй, что такое? — прошептал Сону, чувствуя, как напряжение Сонхуна передается и ему. В ответ Сонхун, все еще не глядя на него, вдруг схватил его за руку, так крепко, что Сону едва удержался от того, чтобы не вскрикнуть. — Что бы ни случилось, я люблю тебя, — прошептал он, приблизившись к Сону. — Только тебя. Он оставил Сону и, не взглянув на него, направился к своему отцу. Тем временем господин Пак продолжил: — Этот день для нас особенный не только потому, что мы празднуем день рождения нашего дорогого сына… — Он одарил Сонхуна гордым взглядом. — Мы рады также объявить: наш Сонхун помолвлен с прекрасной Вонен, и вскоре она станет его женой и частью нашей семьи. Аплодисменты, как волны, прокатились по залу. Сону замер. Мир перед глазами начал рассыпаться на крошечные осколки. В его ушах раздавался стук собственного сердца, а взгляд затуманился. Он видел, как Вонен медленно поднялась на сцену, улыбаясь, и как Сонхун, с натянутой улыбкой, подал ей руку. — Сонхун... — прошептал он, но тот не услышал его. Сону застыл, он ощущал, как мир вокруг становится холодным и пустым. Он почти чувствовал, как силы покидают его, а ноги словно перестали его слушаться. Он попытался сделать шаг назад, но вместо этого зацепился за край колонны, еле удержав равновесие. В этот момент кто-то неожиданно схватил его за руку, и его потянули прочь от зала. Не понимая, что происходит, он почувствовал, как чьи-то сильные руки ведут его прочь, через толпу, через двери и коридоры. Ему казалось, что он двигается в каком-то вакууме, мир расплывался, а слова господина Пака, словно эхо, продолжали гудеть в его ушах: "Помолвка…. Сонхун…. Вонен...". Когда они оказались в ванной комнате, он едва различал очертания своего отражения в зеркале. Кто-то включил холодную воду и плеснул ему в лицо. От резкого холода он вздрогнул и, моргнув, увидел перед собой Рики. Тот смотрел на него взглядом, полным ярости и боли, его руки сжимали плечи Сону так крепко, что это почти причиняло боль. — Приди в себя! — сказал Рики резко. — Он этого не заслуживает. И тогда Сону не выдержал — он рухнул в его объятия и, не сдерживая себя, заплакал. Горько, надрывно, отпуская всю ту боль, что накопилась за это время. Сону обнял его, крепко прижимая к себе, словно только в его руках он мог найти спасение. Его тело содрогалось от рыданий, боль, которую он долго носил в себе, вырвалась наружу. Рики, чувствуя, как растет его ненависть к Сонхуну, лишь крепче обнял Сону. Он твердо решил, что никогда больше не даст Сону пролить ни одной слезы из-за Сонхуна. Только не из-за Сонхуна…