Мятежной цветок

Тонкий дым благовоний, скрученный, как душа накануне отчаяния, плыл к небесам, что замерли в сером оцепенении. Мокрые облака, неподвижные, будто осознавшие свою тщету, спускались ниже, опускаясь на плечи мраморных плит, где ветер безжалостно гонял осколки осени — листья, слишком лёгкие, чтобы сопротивляться. Надгробия стояли ровными рядами, словно закованные в броню воины, охраняя чью-то боль, чью-то память. Среди людских теней под чёрными зонтами вырисовывался одинокий силуэт — хрупкий, но упорный, как тростник под градом. Семнадцатилетний юноша, будто вырванный из чужой жизни, застыл перед табличкой с именем матери. Его кимоно, чёрное, как ночь без звёзд, висело прямыми складками, подчиняясь строгому порядку, который никак не мог укротить хаос внутри. Под широкими рукавами его пальцы сжимались в кулаки, костяшки рук белели, но лицо оставалось непроницаемым. Только глаза, чёрные и глубокие, таили в себе что-то нечеловеческое — пустоту, которая не позволяла ни одной слезе сорваться, ни одной мысли вспыхнуть. Мокрый дождь, севший на его волосы, не был первым, кто коснулся их в этот день. Он стекал по чёрным прядям, едва касаясь воротника, словно извиняясь за то, что нарушает его безмолвие. Юноша не замечал ни родственников, ни священника, ни чужих глаз, что настойчиво обжигали его спину. Для него существовала только табличка с именем. Имя, вырезанное холодными инструментами, как приговор. Могила, что теперь забрала его последний якорь, единственную связь с миром живых. Он поднял голову. Медленно. Как будто любое движение могло нарушить зыбкое равновесие. Рука дрогнула и потянулась к камню, но замерла на полпути. Гнев и скорбь, перемешавшись, вырывались изнутри, как пар, запертый в котле. Это была тишина — страшная, обжигающая, угрожающая тишина, где каждое мгновение могло стать взрывом. Чуть поодаль, под широкой кроной чёрной кедры, стояли двое мужчин в строгих костюмах. Их силуэты, высокие, будто вытянутые в беспокойстве, тонули в сумраке дня. Оба молчали. У одного — тонкого, жилистого — глаза были холодны и остры, как лезвие. Он нервно играл зажигалкой, не отрывая взгляда от юноши. Второй, более коренастый, казался спокойнее. Сигарета в его руках медленно тлела, выпуская редкие струйки дыма, смешивавшиеся с ароматом ладана. — Он вылитая мать, — наконец, нарушил молчание худой. Его голос был низким, но сухим, будто он выдавливал из себя каждое слово. — Такие же черты. Такие же глаза. Боссу это не понравится. Коренастый усмехнулся. Его взгляд был тяжёлым, но, возможно, чуть насмешливым. — Ни одной черты от отца, — бросил он, затягиваясь. — Только пустота. Они смотрели, как парень всё так же стоял неподвижно, не реагируя на окружающий мир. Листья шуршали у его ног, а он будто застыл в другом времени. Медленно он сделал шаг к могиле, нагнувшись чуть ближе, и замер. На его лице ничего не дрогнуло, но в глубине глаз пульсировала тёмная боль, будто тлеющий уголёк, который никак не погаснет. — Но он всё же сын босса, — напомнил худой, убрав зажигалку в карман. В его голосе звучала некая ледяная решимость. — Кровь не обманешь. — Босс хочет видеть его, — добавил коренастый, затушив сигарету подошвой. Он бросил последний взгляд на парня. — Значит, парень едет с нами. Гром где-то вдали разрезал тишину. Юноша всё так же стоял перед могилой, не обращая внимания ни на слова, ни на людей, ни на ветер, что кружил вокруг. Казалось, он принадлежал уже не к миру живых, а мёртвым, чьё имя он видел перед собой.

***

Дом Рики возвышался над Токио, как молчаливый монумент, отделённый от суеты каменными стенами и строгими линиями фасада. Он был чужд этим улицам, шуму и толпе, как остров в море. Свет из огромных окон, обрамлённых тяжёлыми занавесками с золотыми узорами, падал мягко, но даже он не мог наполнить холодный воздух теплом. Всё вокруг — высокие колонны, мебель из красного дерева, изящные детали интерьера — казалось больше призраком роскоши, чем её воплощением. Дом, в котором раньше звучал её голос, теперь хранил лишь тишину, гулкую, как пещера, где забыты даже отголоски радости. Широкие коридоры, полированные до зеркального блеска, отражали пустоту. Мраморный пол, ледяной и враждебный, жалил босые ноги, словно протестовал против любого прикосновения. В каждом углу чувствовался её след — слабый аромат духов, тонкая линия её пальцев, едва ощутимое тепло. Но её не было, и всё в доме напоминало об этом. Даже воздух, казалось, знал, что она ушла. В гостиной над камином висел её портрет. Это был единственный уголок, на который Рики не мог смотреть равнодушно. Лицо на холсте выглядело таким спокойным, почти живым. Её мягкая улыбка, такая неуловимая, будто всегда готова исчезнуть, обжигала его взгляд. Это был взгляд из прошлого, который казался ближе, чем всё настоящее. Рики остановился перед портретом, и боль прорезала его до самого сердца. Образы всплывали в памяти — её рука, крепко держащая его в детстве, её голос, рассказывающий сказки, её взгляд, полный любви. Она обещала быть рядом всегда, и Рики верил ей. Как ребёнок, не знающий, что обещания бывают ложными. Но теперь он стоял здесь один, и её отсутствие было осязаемым, как ледяной ветер, пробирающийся сквозь стены. Слёзы подступили к глазам, но он сдерживался, зажимая их внутри, как плотину, боясь прорваться. Он ненавидел эти чувства — слабость, пустоту, злость. Она была для него всем, и без неё мир стал чем-то чужим, враждебным. Но одна, едва заметная слеза всё же выскользнула, дрожа, как последнее прощание. Она скатилась по его щеке, оставив за собой горячую дорожку, словно ожог. Рики медленно повернулся и, не осознавая своих действий, направился к двери. Его шаги глухо звучали в коридоре, пока он не остановился перед комнатой, которую она всегда держала запертой. Он знал, что не должен был сюда входить. Её запрет был простым и строгим, но сегодня это не имело значения. Ему нужно было что-то найти. Её след. Её присутствие. Хоть что-то. Дверь скрипнула, когда он вошёл. Комната была простой, почти аскетичной. Никакой вычурности, только полки, старый комод, аккуратно расставленные вещи. Но воздух здесь был другим — тяжёлым, насыщенным чем-то, что невозможно было описать. Она будто всё ещё была здесь. На столе стояла небольшая коробка. Её крышка тускло блестела в мягком свете лампы. Рики дрогнул, когда дотронулся до неё. Пальцы, едва прикасаясь, открыли её, обнажив стопку писем. Они были перевязаны лентой, такой хрупкой, что, казалось, её могли разрушить даже его мысли. Среди писем лежала одна записка, отдельная, неотправленная. Её почерк был знакомым, как голос, который ты слышишь во сне. Он развернул письмо. Его руки дрожали, а слова впивались в него, как иглы: “Дорогой, я долго думала, стоит ли писать тебе это письмо. Но время пришло. Наш сын растёт, и каждый день я вижу в нём тебя. Его улыбка, его упрямство — всё это твоё. Я знаю, что ты связан обязательствами, но прошу, не забывай о нём. Когда меня не станет, помоги ему не потеряться в этом мире. Ты обещал, что не бросишь его…” Рики читал и не чувствовал ничего. Внутри была пустота, разрастающаяся, как туман. Он сжал письмо, но не смог разорвать его. Это было всё, что осталось от её голоса. А за окном темнело. Лампа горела тускло, словно устав бороться с тьмой. Он сидел за столом, глядя на письмо, как на чужой, неуместный предмет, и пытался распутать путаницу из мыслей, но чем больше вглядывался в строки, тем больше они походили на клубок узлов, который затягивался всё туже. Внезапный звонок в дверь резанул тишину, выбивая его из полусна. Рики вздрогнул и поднял голову. Кто мог прийти в такой час? Дом, сужавшийся до размеров одной комнаты, внезапно показался ещё теснее. Он встал, и каждый шаг к двери отдавался глухим эхом в груди. На пороге стояли двое. Чёрные костюмы, натянутые на худые тела, словно форменные доспехи, гладкие лица, будто отполированные маски. Ни тени эмоций, ни намёка на сочувствие — только механическая вежливость. — Примите наши соболезнования, — сказал один из них, чуть склонив голову, как будто извиняясь за своё присутствие. Рики молчал. Его взгляд скользнул по их лицам, ищущий, подозрительный. Они казались чужаками, не принадлежащими ни его дому, ни этому вечеру. Но они не двинулись с места, словно ждали команды. — Это трудное время, — продолжил второй, голос мягче, но тоже лишённый жизни. — Мы из Сеула. Приехали по поручению одного уважаемого человека. Рики почувствовал, как в груди что-то дёрнулось. От Сеула? Поручение? Ему не нравились ни их лица, ни слова. — Как вы узнали о моей матери? — Голос его прозвучал неожиданно резко, колкий, будто нож, брошенный в темноту. Они переглянулись. Первый чуть заметно дёрнул подбородком, будто это был знак, и заговорил снова: — Через вашего отца. Он попросил нас позаботиться о вас. «Отец». Слово прозвучало как издёвка. Он едва сдержал смешок. — Отец? — повторил Рики, не скрывая насмешки. — Тот самый, которого я никогда не видел? Их лица не дрогнули. Они стояли как статуи, с той же навязчивой, мёртвой вежливостью. — Мы понимаем, это неожиданно, — осторожно произнёс второй. — Но ваш отец обеспокоен. Он хочет, чтобы вы приехали к нему. — Из кармана костюма он вытащил билет. — Через три дня рейс в Сеул. Билет дрогнул в его пальцах, когда он передал его Рики. В глазах мужчины читалась холодная решимость. Ни жалости, ни желания помочь. Только долг. Рики взял билет, ощущая, как в груди нарастает горячая, вязкая злость. Сегодня он похоронил мать, а этот человек, называющий себя его отцом, вдруг решил вмешаться? — Подумайте, — мягко добавил первый. — Ваш отец уважает ваше решение. Но он будет ждать. Они ушли так же тихо, как появились, оставив за собой запах чужого парфюма и холод пустоты. Рики стоял у закрытой двери, вслушиваясь в гулкую тишину дома. Потом медленно повернулся и пошёл к комнате матери. Билет в руке напоминал кусок льда. Он бросил его на стол рядом с запиской, которое нашёл раньше. Желтоватая бумага, немного мятая, исписанная её мелким, осторожным почерком. Билет лег поверх, и его взгляд остановился на строках. «Я понимаю, что у тебя есть семья, жена и дети…» Жена и дети. Эти слова обрушились на него, как удар в живот. Рики не мог оторвать взгляда от строчки. Кровь застыла, потом бросилась к лицу, и он почувствовал, как пальцы сжались в кулаки. Жена. Дети. Пока они здесь выживали, его отец жил в другом мире. В своём. В идеальном. Гнев поднимался, как буря, захлёстывая его целиком. Всё внутри кричало: это была ложь. Грязная, трусливая ложь. Он сжал письмо так сильно, что бумага заскрипела, превращаясь в бесформенный ком. Жена и дети. А Рики? Где было место для него? Слёзы горели в глазах, но он удерживал их. Не сейчас. Не ради человека, который бросил их с матерью. Билет лежал на столе, как вызов. Три дня. Всего три дня. Но каждая минута, каждый час словно стягивали петлю вокруг его горла. Тишина дома стала глухой, удушающей. Но ещё более невыносимым было это новое одиночество — не из-за потери матери, а из-за правды, которую он не мог ни принять, ни отвергнуть.

***

Рики стоял перед портретом своей матери, как перед зеркалом прошлого, и свет от уличных фонарей играл на её лице, наивно оживляя черты, что он помнил с детства. Нежный взгляд, мягкая улыбка, в которых он когда-то находил утешение. Теперь же они обжигали его, как прикосновение призрака. Этот взгляд говорил о том, что он не хотел слышать, — о её одиночестве, о её страдании, скрытом за дымкой тёплой материнской любви. Он вспомнил их совместные прогулки по оживлённым улицам Токио, как она смеялась, рассказывая о встрече с его отцом. “Мы полюбили друг друга,” — звучало её голосом, будто это была истина. Но теперь он знал: эти рассказы были тканью её мечты, её слепой веры в любовь к человеку, который приходил, когда мог. Когда хотел. Когда был свободен. Свободен… Рики невольно сжал кулаки. Его отец был свободен от них. Он жил своей жизнью, своей правдой, своей семьёй, пока они ждали его, словно ждали милости небес. Призрак, всегда исчезающий, оставлявший за собой лишь пустые обещания и чёрную дыру ожидания. “Он видел её, но никогда — меня,” — думал Рики, чувствуя, как в груди разливается ледяная ярость. Она, его мать, жила в иллюзии, что одних денег и редких визитов достаточно, чтобы заменить отца, чтобы создать хотя бы видимость семьи. Но теперь её вера казалась ему горькой шуткой. Всё это время она терпела, ждала и держалась, пока человек, которому она отдала свою молодость, строил где-то другую жизнь, другую семью. — Одинокая, — прошептал он, и слово, будто уголь, обожгло язык. Его мать умерла в одиночестве, окружённая стенами, молчанием и тенями прошлого. Того, кто украл её любовь, не было рядом. И не будет никогда. “Он заботился о нас,” — её слова теперь звучали, как насмешка. Заботился? Где он был, когда она умирала? Где он был, когда Рики учился быть мужчиной без отца? Его взгляд вновь упал на портрет. Мать смотрела на него так же ласково, как всегда. И это лицо — нежное, печальное — теперь стало символом предательства, что прожгло их жизни. “Ты любила его, мама,” — мысленно обратился он к ней. “Любила так, как никто не заслуживает. А он забрал всё, что мог, оставив тебя в одиночестве. Я не прощу ему этого.” Рики отвернулся, чувствуя, как гнев смешивается с ледяным расчётом. Он больше не был тем мальчишкой, который мечтал о любви. Теперь в нём горела другая сила. — Я поеду к нему, — произнёс он вслух, и голос его звучал ровно, почти спокойно. — Он пожалеет, что оставил тебя. Его глаза остановились на билете, лежавшем на столе. Этот клочок бумаги был как мост, ведущий в новую жизнь. Три дня. Три дня до Сеула. Три дня до встречи с человеком, который должен ответить за всё. Рики больше не искал любви или прощения. Теперь его вёл гнев, жёгший вены, как лава. Его отец жил в мире, полном лжи, но Рики разрушит этот мир. Для себя. Для неё.