Асимптота

      Полуденное пробуждение выдалось трудным, хмурым и пасмурным, но не из-за погоды — за окном теплилось по-осеннему жиденькое, но приветливое и жизнерадостное солнце, которое, впрочем, в наше окно, выходящее на северную сторону, толком не пробивалось и давало о себе знать лишь в мелькающих среди редкой листвы бликах и лужицах горячего света на скате крыши общежития напротив; — нет, «утро» подпортило похмелье помноженное на недомогание после концерта. Тело ныло, боль собиралась в шее, перекатывалась в подреберье, в центр синяка, расплывшегося под кожей, и оседала в самых кончиках пальцев на ногах — я даже подозревал, что мог вывихнуть или сломать мизинец, слишком уж он был опухшим и противно саднил, — и я, сидя на полу, гусеничным коконом завернувшись в спальник, нехотя ковырял заваренную Сёмой лапшу и угрюмо посматривал на всех с самого дна дофаминовой ямы, падение в которую тоже заметно сказывалось на настроении, превращая всё вокруг в паршивые, набившие оскомину картонные декорации. Остальные тоже не могли похвастаться приливом сил, и мы практически полным составом пропускали пары — кроме Варвары, та с утра пораньше, никого не потревожив, унеслась в университет, и Андрей смог вернуться в свою постель, лежать теперь там на животе, помахивая у Васи перед лицом рукой, и жаться щекой к подушке, которая, как я с ноющей, мрачной тоской думал, всё ещё ароматно, чайно пахнет Вариными духами.       Вася, убеждённый в том, что нижний ярус по-прежнему принадлежит ему и не оставивший мне возможности подобраться к собственной кровати, зловеще поглядывал на руку Андрея — того и гляди цапнет. Может, как следует дёрнет, ну, или просто вытянет ногу и пнёт так, что Андрея катапультирует с матраса — я-то его жалел, если приходилось подталкивать сетку снизу, выступая в роли будильника или, наоборот, заставляя прекратить ворочаться в предрассветной бессоннице, которая из-за трясущейся кровати начинала одолевать и меня. Но Вася поступил иначе. Он шумно, в одно движение вилки доел «завтрак» и, утерев губы тыльной стороной ладони, поднял лоток из-под лапши так, что пальцы Андрея оказались погруженными в оставшуюся там воду.       — Блять, — он аж подскочил от неожиданности под Сёмин хриплый хохоток и возмущённое «Ну Вася!» от Ани, которая, подобрав под себя ноги и скучающе уставившись Давиду в затылок, сидела на его постели. Андрей упёрся в кровать ладонями, пачкая простыню красными разводами. — Ну какого…       — А нехер тут руки распускать. — Вася заулыбался одними глазами, отставляя лоток на стол, и с чувством выполненного долга откинулся на решётчатую спинку, к которой пристроил мою подушку.       Я хотел сообщить Андрею, что ему ещё повезло, но вместо этого просто хмыкнул в тарелку. В своё время Вася навсегда отбил желание спускать с верхней полки конечности после того, как мне, спящему, обмазывал пальцы зубной пастой или майонезом, красил ногти черным маркером или со словами «подержи-ка» совал под руку кактус, подаренный нам давно съехавшей из общаги соседкой, — и я, наивный, хватался, а потом матерился от боли и ходил по женским комнатам с просьбой одолжить косметический пинцет, чтобы с полчаса просидеть у настольной лампы, вытаскивая из-под кожи обломки тонких иголок — к слову, Вася мне в этом помогал, наверняка испытывая отдалённое чувство вины, но ловко скрывая его за вкрадчивым предложением дать пять и широким замахом руки, останавливающейся в паре сантиметров от моей ладони, которую он держал в железных тисках.       — Не доёбывайся до человека хотя бы сегодня, — пробормотал Давид. С самого пробуждения, не позавтракав и не умывшись, он заседал за ноутбуком, увитый сбитыми простынями, как римлянин — тогой, как отлитый в мрамор Август Октавиан в образе Юпитера — такой же важный и невозмутимый. — У него ж день рождения.       — Да хоть инаугурация, — Вася потянулся, жмурясь. Он единственный чувствовал себя отлично — боль ушла, а всё остальное казалось незначительными мелочами. — Чё, кстати, как отмечать будешь?       — Уже отметили, — подал усталый голос Андрей. — Что-то вообще не хочется сегодня пить.       — А петь?       — Чего? — он уронил вниз непонимающий взгляд, не решаясь следом за ним свесить голову, как обычно обращался ко мне.       — Ну, петь — типа, песни, сечёшь? Потому что, хочешь не хочешь, а всё равно придётся. Давай, — это Вася уже мне, — заноси. Подарим сейчас, а то мне ехать скоро. Куда ты там всё спрятал?       Мы договаривались дарить подарки Андрею вечером, как полагается — со свечами и тортом, который девочки обещали не то испечь, не то купить, но так как Вася оказался с нами и захотел поучаствовать, было принято решение разделить поздравительно-подарочный ритуал. Можно было для вида поспорить, послать за подарком самого Васю или хотя бы Сёму, но все слишком хорошо понимали, что это должен сделать я. Пришлось отставить еду в сторону и, неохотно вывернувшись из спальника, выйти из комнаты, чтобы постучаться к лингвистам. Дверь открыл Дима — после вчерашнего душа из шампанского волосы засалены, взгляд мутный, хандрящий, едва пробивающийся из-под набрякших век (что-то мне подсказывало, что и я выгляжу не лучше) — и молча впустил меня в их с Ромой двухместную, положенную магистрантам комнату, куда их почему-то заселили аж на первом курсе. Рома спал, растянувшись на обычной, одноярусной кровати, из-под которой я, стараясь его не разбудить, вытащил чехол с гитарой. Кивнув Диме и пожав ему руку в знак благодарности, а заодно и на прощание, я перешёл от их двери обратно к нашей.       — Иди сюда, — позвал я Андрея, когда вернулся. Это было необязательно, потому что он уже соскочил со своего места, как только скрипнула входная дверь.       То, как вспыхнуло его лицо, было заметно издалека. Он подошёл с осторожностью сапёра, будто в чехле вместо инструмента могла быть заложена взрывчатка или прятаться оружие, какая-нибудь М16 или Калашников, и я предоставил ему возможность убедиться, что это не так, передав подарок в руки. Для начала Андрею пришлось повозиться с большим, пышным упаковочным бантом с красной лентой, повязанным Эллой вместе с открыткой, нарисованной ею же — акриловый лис в праздничном колпаке, с тёмно-медной шерстью, которая совсем не по-лисьи завивалась, копируя волну волос Андрея; он стремительно куда-то бежал, будто пытаясь удрать за пределы грунтованно-картонного поля, смешно скрестив в движении длинные лапы. Пока Андрей разглядывал открытку, читал наши подписи, я видел, как дрогнули его руки — по этой причине ему потом никак не поддавалась ленточка банта и пришлось перекусить её зубами, опустившись на колени перед гитарой, упёртой низом корпуса в пол. Затем он ухватил бегунок молнии и, наконец, открыл чехол. Осторожно, словно новорождённого из колыбели, достал наружу брутально-изящный, будто выгоревший в уголь Вашбурн Novo S10.       Гитара была куплена четыре дня назад, когда мы увиделись с Васей, отыскав окно между дел (по большей части Васиных, а не моих) и встретившись возле полуподвального магазинчика с музыкальными инструментами, который держал один из его многочисленных знакомых — патлатый, расхлябанного, расшатанного вида пацан (несмотря на возраст иначе чем «пацан» его назвать было невозможно) в футболке с потрескавшимся логотипом Лед Зеппелин и стоптанных берцах. Он выступал в своих владениях — тесных и протяжённых, глянцево поблёскивающих клавишами синтезаторов и лакированными боками гитар — одновременно и хозяином, и разного рода персоналом, от продавца до уборщика, и представился мне Михаилом, хотя тянул максимум на Мишаню. Однако, к инструментам он относился любовно, с бережностью флориста с редкими растениями, выдерживал для них все условия и без конца что-то вещал про каждую погремушку, попадающуюся нам по пути к Вашбурну, и — что было самым важным — обещал огромную скидку: «По оптовой цене отдаю, только вот для тебя, Василий, для друга твоего». Михаил всё никак не мог взять в толк, что гитару мы берём не мне, а в подарок, и, дойдя до стойки с нужным инструментом, он поднял её и начал демонстрировать перед моим лицом:       — Слышь, для новичка это находка, я считаю — глянь, какой бодишейп, ага? — он провёл узкой и костлявой, как собранная птичья лапа, ладонью по изгибу гитары. — Не такая здоровая, как дредноут, но побольше, чем обычный фолк, ну, то что звук тише даёт — это да, но обертоны в аккордах такие звучные, шелестящие, и ноты отдельные читаются, да-а, хорошо читаются, ага… Смотри… — Повернул гитару передо мной струнами вниз, открыл узорно-древесную гладь корпуса. — Ну, нижняя дека, получается, орех — это средние частоты, ореху нужно чуть разыграться, размягчиться, и баланс будет идеальный, а гриф у нас тут — окуме, стабильный материал, крепкий, хороший, и энергию даёт отличную…       Он вещал ещё что-то про верхнюю деку, про обечайку, а мне казалось, будто со мной разговаривают на иностранном языке, но перебить этот упоённый монолог не хватало духу, хоть я и не понимал, зачем нам такая лекция — я-то ничего не соображу, а Вася и так всё знает. Но и Вася молчал, завороженно поглядывая на гитару.       — …а красивая какая, ага? — продолжал Михаил, и тут я уже смог кивнуть, потому что не требовалось особых знаний, чтобы признать — да, гитара была красивая. Необычная. — Вот эта потёртость, вот эта выцветаемость, градиент какой, ага?.. Ну, и накладка на гриф, и струнодержатель из чёрного дерева, да, и смотри, фурнитура вся чёрная, всё в цвет.       Из магазинчика мы поднялись на улицу немного ошалелыми, выпав из музыкальной, какой-то сакральной тишины и монотонного гудения голоса Михаила в автомобильный рёв дороги.       — Слышь, ты где этого Михаила вообще откопал, ага? — спросил я, копируя въедливую манеру речи. Вася, хрипло рассмеявшись и поудобнее устроив лямку чехла на плече, уклончиво процедил сквозь сигаретный фильтр:       — А, да так, весной ещё помог ему с одним делом. С тех пор он мне должен.       Мы зашагали к станции метро, где должны были встретиться с Эллой, а потом разъехаться — я в студгородок, а Вася по рабочим делам. Перекатив сигарету из одного уголка рта в другой, он продолжил:       — Миша когда магазин открыл, всё скидками заманивал, а мне ничего не нужно было. Вообще, когда я себе первую личную гитару смотрел — это, получается, класс восьмой был, что ли? — тоже хотел взять точь-в-точь такую, но не докопил, терпения не хватило, купил вот ту мою, Ямаху. А сейчас смысла в Вашбурне нет, если и брать новую, то что-то поинтереснее, Моррис шестидесятый, например… эй, запоминай, что дарить мне будете, двадцать девятое марта ближе, чем кажется.       — Да зачем. У меня уже кое-что получше есть.       — Что?       Вася, сощурившись, пустил носом длинные струйки дыма и поглядел на меня с подозрением. Не зря — я сделал вид, что ищу что-то в кармане куртки, а потом торжественно достал оттуда кулак с выставленным средним пальцем:       — Сойдёт?       — Иди на хуй, — посоветовал он и толкнул меня, протаранив плечом так, что я едва удержался на ногах. А потом убрав изо рта сигарету, сказал: — В марте-апреле, может, вообще не увидимся.       Я вопросительно посмотрел на него.       — Может получиться так, что пойду работать в Спортс. По-серьёзному. Типа — полная ставка, официальное трудоустройство, всякая корпоративная мишура. Поэтому думаем с Эллой в Москву переезжать.       И тут я как никогда раньше понял выражение «отвисла челюсть». Ну да, Вася вёл отличный блог на Спортсе, популярную любительскую колонку, там в текстах он возился с цифрами и схемами в спорте — статистики матчей и аналитика игр, показатели игроков, схемы и графики — очень энергозатратный и дотошный труд, который для него был интересным и любимым, но всё-таки хобби, а теперь, выходит, помог выбиться в высшую лигу, поравняться с мастодонтами своего дела, подобраться к верхушке Олимпа спортивной журналистики. Я выдал: «Ого». А потом: «Охуеть», и добавил: «Охуеть, поздравляю».       — Да не торопись поздравлять, — хмыкнул довольный произведённым впечатлением Вася. — Пока всё ещё неясно.       Но я знал, что если бы действительно было «неясно», он бы не стал об этом говорить. И его отъезд с устрашающей отчётливостью замаячил на горизонте. Я спросил:       — А удалёнка?       — Ну, можно, конечно, но с ней заебёшься больше, чем профита получишь. Вся основная работа и тусовка там, по командировкам летать оттуда ближе, в редакцию всё равно нужно будет таскаться, да и с коллегами тоже хотелось бы лично общаться, сам понимаешь, какие там люди работают.       Естественно, я понимал. Да и остальные причины были вескими и явно уже обдуманными, и вместе с переполнившим до краёв чувством гордости и радости за Васю меня остро резанула тоска перед будущим расставанием.       — Это охренеть, Вась, — повторил я. И решительно, стараясь признать это прежде всего перед самим собой, добавил: — Да, переезжать точно нужно. Ну, ты от нас всё равно никуда не денешься, будем к тебе летать. — И я обхватил его за плечи, встряхнул.       — Да это вы от меня — никуда. — Он улыбнулся — иногда у него получалось вот так беззлобно, солнечно, искренне, — а потом с чувством похлопал меня по спине. — Ты пока остальным не говори. В любом случае, если всё сложится, то переезжать будем не раньше июля, когда Элла шарагу свою окончит. Но, думаю, после Нового года я в Москве буду чаще, чем здесь.       В разговорах о переезде и издании мы дошли до метро. Там нас уже поджидала Элла, маяча среди толпы клубнично-яркой шапкой, из-под которой весёлой чёрной тучкой выбивалась кипучая, бурная охапка кудрей — они так и подпрыгнули, когда Элла издалека заприметила нас и поспешила навстречу, утонув в обожающем, ласковом взгляде Васи, а потом и в его объятиях, в которые он поймал её и окутал, закружил, расцеловал в разрумянившееся от восторга лицо. Меня Элла чмокнула в щёку — я улыбался ей, ему и тому увиденному между ними, что осчастливило меня почти как ребёнка, ставшего случайным свидетелем честной и чистой любви родителей между собой. Забирая из рук Васи чехол с гитарой, Элла спросила:       — Что, Дим, как дела у тебя?.. — а потом, засуетившись, сунула мне мягкий свёрток, оказавшийся шарфом из уютной синей шерсти: — Так, ну-ка, держи — это Лиза от себя Андрюше передала, сама связала. — И она принялась возиться с бантом, устроившись прямо на лавочке, посреди протекающих мимо прохожих. — Открытку мы с Васей уже подписали, место оставили, вам всем должно хватить.       — Эх, удобно Андрюха устроился, — вздохнул Вася после того, как я коротко заверил Эллу в том, что у меня дела идут как нельзя лучше. — У всех уже деньги есть. Мы на первом курсе максимум носки друг другу дарили.       — Да ладно, хорош, — возмутился я. — Когда мы на первом были, мы тебе абонемент дарили. Не намного-то дешевле гитары вышло.       По этому абонементу Вася потом весь следующий год исправно ходил на стадион, смотреть домашние матчи местного футбольного клуба, чаще всего в моей компании, и мы с ним на пару весь сезон наблюдали за унылым трепыханием команды у самого дна турнирной таблицы и последующим за этим трагичным вылетом из Премьер-лиги в Первую.       — Лучше бы и не дарили, — весело признался он. — Ну, или сразу с абонементом к психиатру. А, кстати, чего, когда на матч-то пойдём?       — Это ты мне скажи.       — Надо успевать до зимнего перерыва. А то потом только в баре торчать.       — Да сейчас хотя бы до бара дойти — уже неплохо.       Помимо живого, стадионного футбола не самого высокого качества мы с Васей ходили «лечиться» просмотрами особенно громких вывесок Английской Премьер-лиги и — обязательно — северо-западного дерби в спортивный бар, иногда зазывая с собой лингвиста Рому и одногруппника Васи — Тёму, который мне ужасно нравился тем, что тоже болел за Ливерпуль и мог подпевать You`ll never walk alone. Но с начала этого учебного года мы даже вдвоём всё никак не могли выкроить время. Вот и сейчас Вася, обнадёжив меня тем, что постарается расчистить расписание под какую-нибудь дату, так и не смог пообещать ничего конкретного, и мы расстались у входа в метро, не загадывая день следующей встречи, не зная, что у него получится выбраться на концерт, а после провести в нашей компании ещё одну общажную привычную, но уже почти невозможную — и этим особенно ценную — ночь, и встретить похмельное утро, поздравляя Андрея.       — С днём рождения. Это тебе от всех нас, — сказал Вася, поудобнее устраиваясь на постели так, чтобы видеть выражение лица именинника.       А там было на что взглянуть — сияющее, брызжущее счастье, неподдельное восхищение, магнетическая завороженность. В комнате как-то внезапно посветлело, заискрило моментом чужой, но такой родной и заразительной радости; похмельное, тягостное полузабвение схлынуло, все дружно подались навстречу, повытягивали шеи, как за глотком живительной влаги, Давид отставил в сторону ноутбук, улыбаясь, и я тоже поймал себя на расползающихся в стороны губах.       — Там ещё посмотри, — я указал на кармашек в чехле.       Андрей открыл, вынул оттуда шарф, в который был завёрнут каподастр, набор струн и медиаторов, и застыл, разглядывая эту мелочёвку так, будто перед ним вдруг рассыпалась горстка золотых монет. Наконец, оторвав от них взгляд и быстро сунув обратно в чехол, Андрей подскочил с колен и, зажав гриф гитары в одной руке, второй резко обхватил меня за плечи в непредсказуемо крепком, заставшим меня врасплох объятии. И я, ткнувшись ему где-то между шеей и плечом, от неожиданности глубоко потянул носом воздух, выбитый крепостью прикосновения, и вдруг — разом, целиком, с головой — провалился в запах, слегка парфюмерный и дымный, но куда больше — цедровый, звучный, осенний и тёплый, как сегодняшнее солнце — как листва, как нагретая крыша, как яркий луч. Телесно-горячий. Близкий-близкий.       С благодарственными объятиями Андрей двинулся дальше, к Давиду с Аней, и я рассеянно, с улыбкой наблюдал, как он тянется к сидящему под потолком Сёме, как тот свешивается вниз, навстречу и, оттолкнувшись, начинает скатываться прямо ему на голову, гогоча и сжимая шею, и Аня поспешно забирает из руки Андрея гитару, чтобы он смог подхватить Сёму, а потом рухнуть с ним на спину, грохнув об пол поваленный стул и увлекая за собой ещё и Давида — как есть, в одних трусах и простыне — и, смеясь, отбиваться под гарканье подключившегося Васи: «Да-а, Сём, молодец, давай, разъеби здесь всё!»       А тот вдох так и остался со мной, забился непередаваемостью запаха в нос, забрался под лобную кость, в самую голову, и с непробиваемой прочностью завис там, как казалось — навсегда.

***

      Вася ушёл через каких-то полчаса, успев перетянуть на гитаре струны — они остались болтаться над головкой грифа длинными металлическими усами, я их потом обрезал одолженными у охранника кусачками — и настроить её на слух, Андрею посоветовав поначалу использовать приложение с тюнером. Так с Васиной помощью у нас в комнате снова поселилась музыка — совсем ещё неловкая и робкая, запинающаяся, но живая и необходимая, вытесняющая то громоздкое молчание, которое Вася снова оставил после себя, разбавляющая сиротливое онемение. От неё даже уходить не хотелось, когда вечером мне пришло сообщение: «всё готово, можешь идти» — Варя и Аня полдня провозились с медовиком и теперь ждали, когда я принесу праздничные полосатые свечи, а потом мы вместе (присоединились ещё филологи Женя и Ксеня) поднимемся на пятый и, напевая известный мотивчик, войдём в комнату, в которой Сёма по команде уже выключил свет.       Андрей, никак не ожидавший ещё одной волны поздравлений, так и замер на своём верхнем ярусе неподвижной фигурой, уставившись на нас из полумрака.       — Да спускайся уже, твою мать, — нетерпеливо рявкнул Сёма. Ему хотелось поскорее приступить к чаепитию, из подмышки у него торчала бутылка сангрии.       И только тогда Андрей спрыгнул, позволил Ане с Варей, держащим в руках торт, подойти и расцветить своё лицо сбившимися в кучку девятнадцатью огоньками, дрожащими и взволнованными не меньше, чем он сам.       — Ну, задувай, — шепнула Варя.       — Желание загадай, — напомнил я. Пропустив всех вперёд, я стоял ровно напротив него и смотрел с середины комнаты, поверх макушек собравшихся.       Склонившись над свечами, Андрей с пару секунд подумал, глубоко вдохнул, и, прежде чем задуть, вскинул взгляд — быстро и коротко, перед собой. Пламя слизало потоком воздуха, и под аплодисменты и Сёмин свист свечи стремительной дымной волной потухли, оставив комнату в темноте незадёрнутых штор — и мне показалось, что я вижу перед собой отблеск прямого, пристального взгляда. Но Давид быстро ткнул кнопку настольной лампы, находящейся под его рукой, и в её тусклом свете лицо Андрея оказалось обращённым к Ксене, на ходу выяснявшей, с каким вкусом чай он будет пить — она захватила с собой огромную коробку подарочного набора Гринфилд и уже направлялась к кухонным тумбам, чтобы выставить на них ряды кружек и поставить чайник.       Позже, собравшись на перекур, я спросил у подсевшего ко мне на подоконник Андрея:       — Что загадал? — и достал сигарету из купленной им для меня пачки красного Мальборо. Щёлкнул зажигалкой, затянулся.       Остальные, расправившись с тортом (он оказался на редкость вкусным, облачно-мягким; «ну вот, а вы ещё хотели в кондитерке брать, домашнее — оно ж лучше!») и сидя вокруг сдвинутых в центре комнаты двух столов, неторопливо допивали винный чай за негромкими разговорами.       — Если сбудется — первым узнаешь, — фыркнул Андрей с выражением лица «ну да, так я тебе и сказал».       — «Когда сбудется», ты имел в виду.       Андрей молча, с усмешкой повёл плечами.       — Кстати, что там твоя однокурсница? — спросил я, не выпуская сигаретный фильтр из зубов. Вопрос вертелся в голове весь день, но уединённого места и времени для него не находилось, а теперь вот — можно озвучить, глядя из окна вниз, в черноту улицы, в длину фонарных столбов, на козырёк над входом в общежитие, усыпанный жухлыми листьями, мелким, бумажно белеющим в них мусором и бычками. — Ответила она?       — Ответила. Сказала, что… Будет рада, в общем.       — Ну, вот, говорил же — согласится. — Сигарета догорела до фильтра и я сщёлкнул её в окно, запустив далеко-далеко, и если бы мы снова играли с Давидом, кто дальше забросит окурок, я, быть может, поставил рекорд. И, запахнув окно, оставив приоткрытой одну створку, я добавил: — И желание твоё сбудется.       — Верю, — по-вчерашнему повторил Андрей.