Асимптота

      На самом деле, если бы не рисунок Эллы, я бы, может, и не запомнил тот случай, тем более, Андрей и раньше засыпал вот так, упав на чужое плечо — и в метро, когда по соседству оказывался Сёма, который, не замечая этого, продолжал с энтузиазмом тыкать в экран телефона, пестрящий анимацией какой-то игры, и прислонившись к Давиду, в те редкие вечера, когда я с ним играл в шахматы и партия сильно затягивалась, и снова на моём — не на плече даже, а почти на лопатке, чуть не падая мне за спину, — когда мы рядком рассаживались на кровати смотреть какие-то видео на ютубе, короткометражки или документалки, оказывающиеся невыносимо скучными и колыбельно-длинными. Подобные моменты совершенно не выбивались из той обыденной картинки мира, которая складывалась вокруг Андрея, наделённого способностью напрочь лишить физическую близость ненужного смысла или навязчивого подтекста. Он уверенно и непоколебимо игнорировал все законы дворового мальчишества, которое воспитало каждого из нас и вшило на подкорку строгие правила (а ведь согласно им даже намёк на попытку отклониться от стандартов поведения ставил под сомнение принадлежность к «нормальным пацанам» и карался позорной подозрительностью в упрёке «чо ты как педик»), и нарушал он эти правила так беззадумчиво и естественно, что ни у кого и в мыслях не было обратить на это внимание. Близость и контакт давались ему легко, с родственной непосредственностью — порыв объятий и простота касаний, якорь ладони на плече, близкий, почти до столкновения лбами наклон головы, и идёт он всегда бок о бок, рука об руку. В этом Андрей был схож и с Сёмой, и с Варей, и в то же время кардинально от них отличался — если в Сёминых руках была боевая резкость, лихой, нервный импульс человека, способного выражать привязанность исключительно силой, а в летящих Вариных жестах — вкрадчивость и игра полутонов, то Андрей почти не ощущался, наполняя пространство правильностью своего присутствия, и даже по обыкновению отстранённый, одним видом способный удержать собеседника на безопасном для себя расстоянии Давид легко мирился с подобным соседством, оттаивая в этой нежданной близости.       И всё это было до того непринуждённо, нарастало с такой постепенной, доверительной плавностью (мне с трудом верилось, что в вечер первой встречи, тогда, на заливе, расстояние между нами выдерживалось едва ли не в метр), что поначалу я и не замечал ничего, пока однажды Андрей не приобнял Варю, близко и рассеянно склонившись к ней ухом, не расслышав прозвучавший вопрос. Пальцы — пианинно-длинные, крепкие, чёрное кольцо на указательном — поверх нежного кашемира пальто на остром плече. Внутри меня, от грудины — к носу, что-то неприятно дёрнулось, заскребло.       — Нет, про билеты он больше ничего не говорил, — ответил Андрей, выпрямившись, и рука от плеча Вари махнула к его лбу, чтобы привычным размеренно-длинным движением убрать волосы.       Отброшенная с глаз тень, прямой взгляд — вспышка раздражения во мне потухла, не успев разгореться.       Мы стояли неподалёку от общежития и курили, случайно встретившись возле большой разбитой клумбы, обнесённой по кругу лавочками, — я, Андрей и Сёма возвращались из супермаркета, а Варя в компании Жени с филологического, наоборот, шла за продуктами. Она почти сразу завела разговор об Ане, которая сторонилась Давида с того самого вечера в художественном училище — после возвращения в общежитие Давид заявился в комнату далеко за полночь, проведя несколько часов за выяснением отношений с Аней, и от него так удушливо и остро разило негодованием и желчью, что мы втроём, шумно разгоняющие какой-то шутливый, дурацкий спор о том, был ли Энакин создан Палпатином, разом смолкли и засобирались спать, а наутро я, по пути к душевым, пересёкся на лестничной площадке с Аней, и её синие-синие глаза слишком уж неестественно и однозначно контрастировали с покрасневшими веками.       — Был у меня такой Давид, — задушевным голосом поделилась Женя, убирая за поблёскивающее сразу пятью серёжками ухо волосы. Мелко и пышно вьющиеся, пшенично-мягкие, в полумраке сумерек они — а ещё узкое, рисованно-строгое лицо — делали её слегка похожей на Николь Кидман времён «Далеко-далеко». — Встречались на втором курсе и ещё немножко на третьем. Скандалили страшно, постоянно на эмоциях, американские горки — ну, знаете. Прямо-таки любовь всей жизни была.       — Выходит, что не всей? — скорее утвердительно, чем вопросительно, произнесла Варя.       — Как сказать, — Женя неопределённо повела головой, указательным пальцем стряхивая пепел с тонкой Пэлл Мэлл, — подобное не забывается. Особенно, — зажала фильтр в зубах, закатала рукав пальто, обнажив тонкое, бледное предплечье с летящей полосой рубца, — когда тебе вот такое на память остаётся. Тарелки бились только так, вот осколком зацепило. Как на войне, честное слово.       Мы сконфуженно замолчали, задумавшись каждый о своём. Наверное, возникшая пауза и выражение наших лиц заставили Женю почувствовать себя то ли неловко, то ли виновато.       — Да ладно вам, не грузитесь, — улыбнулась она, окинув каждого взглядом. — А к Ане с Давидом лучше не лезть, пусть лично разбираются. Пока сами не захотят — ничем не поможешь. — И, без паузы: — А что за концерт-то?       Право на объяснения мы единогласно уступили Андрею. Последние пару дней мы только и слышали их с Давидом разговоры — «динамики» то, «динамики» это, и запускаемые по сотому кругу треки с нового альбома, поэтому подобрать лучшую кандидатуру для ответа на заданный вопрос было невозможно, и Андрей кратко, но толково изложил всю имеющуюся информацию, и даже включил какую-то песню, на что Женя заинтересованно прикусила губу:       — Нет, ну круто. И звучит неплохо. Меня с собой возьмёте?       — Какие вопросы, — бодро пожал Сёма плечами. Он сам только сегодня закончил собирать деньги на концерт и, кажется, с небольшим облегчением принял отказ Риты составить ему компанию.       — Супер. Тогда куплю билет, как в общагу вернусь.       — Тебе надо промоутером к ним устроиться, — предложил я Андрею. Пару часов назад он заманил с нами ещё и Васю, который, впрочем, согласился просто из-за того, что не хотел проводить вечер в пустой квартире, пока Элла гостит у родителей.       — Ага. Только если получится Варю уговорить.       Этими уговорами мы все по очереди и занимались в последнее время, но каждый раз получали размытые причины отказа — то к семинару готовиться нужно, то работу искать, то бывший коллега в гости зазывает.       — Да блин, — протянула Варя, устало запрокидывая голову. Потом подняла руки вверх, сдаваясь: — Ладно. Хочу я пойти. Просто денег у меня нет.       — Я возьму тебе билет, — вырвалось у меня. Я сразу пожалел, что сказал это так поспешно, вероятно, ещё и насмешив этим Андрея, потому что он, едва успев собрать дрогнувшие в улыбке губы, резко отвернулся, якобы заприметив что-то за своей спиной. И, чтобы хоть как-то спасти своё положение, добавил: — Вернёшь потом. Когда сможешь.       — Правда? — Варя расцвела улыбкой в мою сторону, и у меня в животе что-то резко крутанулось, как при сальто. — Но только если взаймы! Со стипендии обязательно отдам.       На этом мы и сошлись, оба понимая, что никаких денег я от неё не приму.

***

      Мои беспочвенные опасения насчёт Андрея и Вари улетучились так же внезапно, как возникли, и я быстро убедился, что он к ней тянулся не чаще и — что тоже было показательно и немаловажно — не реже, чем к кому-либо другому. Он вплотную падал к сидящему на кровати Давиду, когда тот звал пересмотреть дафтпанковский Da Funk (к которому привело получасовое разглагольствование о полнометражном дебюте Спайка Джонза), и Андрей едва ли не клал подбородок ему на плечо, вглядываясь в экран, а потом теснился со мной у подоконника, высовываясь в окно поверх моей головы и остро упираясь локтём между лопаток, а вечером, когда пришла Аня, он бережно придерживал её, спрыгивающую со второго яруса кровати, после того, как она развешала над постелью гирлянду с пришпиленными к ней фотографиями; и затем всё раскачивал Сёму за плечи, уговаривая выйти в подъезд, покататься по коридору на продуктовой тележке — она стояла у входа в блок со второго курса, с лёгкой подачи Васи угнанная нами из торгового центра и каким-то чудом пронесённая мимо вахтенного поста.       Сёма не соглашался лишь потому, что был слишком пьян и едва держался даже в сидячем положении после солидной порции водки вперемешку с вином — спонтанно закрутившаяся прямо посреди недели пьянка, и вот нас в комнате уже одиннадцать человек, окно нараспашку, музыку за общим гвалтом не слыхать, из освещения только гирлянда, и в маревом полумраке все лица смешиваются в неугомонное, шальное единство. Андрей в конце концов оставил Сёму в покое, переключившись на разговор с лингвистом Ромой, который первым и пришёл к нам в комнату с предложением «выпить по бутылочке лимончелло», собственноручно им приготовленного. Лимончелло оказался редкостной дрянью, которой мы и не думали побрезговать, и разогнал аппетиты, выросшие сначала до вина, а потом и до водки.       — Я ещё сидр хотел замутить, яблок накупил, — говорил Рома, засовывая за пазуху опустошённые бутылки, чтобы припрятать их до следующего эксперимента, — а оказалось — сорт не тот, не забродит. Теперь у нас в комнате всё этими яблоками забито так, что… яблоку негде упасть. Нужно вам?       Вопрос был риторический, потому что, конечно, — нужно, и пару минут спустя Рома затащил на стол у входа десятилитровый таз, из которого с библейской соблазнительностью темно и мутно поблёскивали рэд делишес. Я смотрел на них с высоты второго яруса, забравшись на постель Сёмы — нижние этажи были заняты гостями, а если бы кто-то захотел сесть на кровать Андрея, то сетка провисла бы и свалилась на головы собравшимся внизу. Сёмина же с Давидом кровать была новее и на порядок выше той, что занимали мы с Андреем, с внушительным расстоянием между ярусами — второй уходил почти под самый потолок, образуя эдакий обзорный пункт на всю комнату, — и сетки у неё были не гамаком, а ровными, твёрдыми прутьями. Эту кровать выдали Давиду с Сёмой после того, как прошлая, однажды не выдержавшая пьяных прыжков, пошла под списание, и мы с Васей долго пытались отвоевать ценную обновку, но неприхотливый, с наслаждением выживающий в походных условиях Сёма в тот раз оказался непреклонен. Поэтому довольствоваться удобной мебелью я мог только в такие вот ночи, когда Сёма, напившись, вырубался где-то внизу — на моей (тогда ещё Васиной) постели, а то и вовсе на полу, устроившись клубком в ворохе простыней и кусачих, байково-клетчатых советских одеял.       Я не успел попросить закинуть из таза пару яблок сюда, наверх, как Андрей в два ловких движения запрыгнул ко мне — чтобы освободить руки и подтянуться, ему пришлось зажать яблоко в зубах, отчего он больше обычного стал похож на развесёлого, лохматого золотистого ретривера, который тащит в пасти красный мяч. Он даже как-то по-охотничьи принюхался, когда, привалившись ко мне боком, откусив яблоко и уронив его в руку, сунул нос в кружку:       — Что пьёшь? Чай? — и с набитым ртом недоверчиво покосился на меня.       — Чай, — подтвердил я. — С сангрией.       Напиваться мне не хотелось, с утра предстояло выступать с докладом по риск-менеджменту, поэтому приходилось довольствоваться меньшим. Рецепт горячего и сладкого крепкого чая с лимоном и вином привёз со своей первой полевой практики Сёма, который целый месяц с однокурсниками распивал его по ночам у костра; да и вообще, сангрию — жиденькую и дешёвую, неприметную — принёс и укоренил в нашей комнате именно он, а до того я даже слышать о ней не слышал, в упор не замечая невзрачные бутылки в супермаркетах. Андрей жестом попросил кружку, я у него — яблоко, и мы поменялись.       — Ничего так. Сладко, — оценил он после пары глотков, возвращая мне чай и оборачиваясь к стене, подставляя лицо под изжелта-тёплый гирляндный свет. Его внимание переключилось на декорацию, развешанную Аней, — нить проводков с большими и круглыми, как сливочные карамельки лампочками, а между ними распечатанные фотографии, прикреплённые маленькими деревянными декоративными прищепками, миниатюрными копиями тех, какими раньше крепили на верёвках бельё. — Это вы где? — спросил Андрей, не касаясь ткнув пальцем в одно из фото.       Я вгляделся — большую часть снимка занимают бледные глыбы мрамора с кроваво-ржавыми, венозными прожилками, льдистый, холодный амфитеатр ступеней, подтопленный застоялой водой. Среди них спины — моя рядом с Лизой, чуть дальше Сёма и Аня, за ними Вася с Эллой.       — А, — я прохрустел яблоком, — это мы на майских праздниках ездили на мраморный карьер, в деревню в области. Нас Сёма вытащил. Недалеко совсем, поехали автостопом, ночевали в палатках.       — Круто, — с неподдельным восторгом сказал он, вглядываясь в фото.       — Да-а, — протянул я, проваливаясь в воспоминания — стёртые ноги и гудящая от тяжести рюкзака спина, гречка с тушёнкой на костре, звенящая первыми комарами, до колкости звёздная, ясная ночь. — Охрененно было.       Сидя здесь, на втором ярусе, нависая над чужими головами и посматривая на них свысока, мы оказывались оторванными от происходящего в комнате. Внизу, в темноте бурлила жизнь — хохот, всплеск рук, унисон голосов, из которого можно выхватить бессмысленные обрывки слов, — в то время как у нас наверху сохранялось подсвеченное, проникновенное спокойствие, пепельно подёрнутое сигаретным дымом, с которым не справлялось даже настежь открытое окно.       — А как вы все вместе — автостопом? — Андрей повернулся ко мне.       — Раздельно ехали. Эти — парами, и мы с Сёмой и Лизой. — Я замолчал было, но, заметив ожидающий продолжения взгляд, продолжил: — Нам троим и не везло — по главной-то трассе уехали нормально, с дальнобойщиком, а вот после сворота к деревне по дороге шли одни легковые, они останавливаться вообще не хотели. Вдвоем, понятно, проще стопить, Вася с Эллой и Давид с Аней успели добраться, но без нас им всё равно никак — вечер наступил, а вторая палатка у меня, и костёр нормально развести один Сёма может. Ну, и тогда решили Лизу на дороге одну поставить, а сами за кусты зашли. И машина сразу остановилась — дед какой-то на Ниве, обычный такой, местный, кажется, — а мы из-за кустов выскочили и подбежали. Деду этому стало неудобно отказывать — так и доехали.       — Вот это майндгейм, — посмеялся с любопытством выслушавший меня Андрей, и с ноткой зависти добавил: — Тоже хочу — автостопом.       — Ну, весной, как потеплеет, можно попробовать, если госы не прижмут совсем. Хотя, мы в прошлом году и осенью ездили, в соседний город.       — У меня там соревнования в декабре, — вспомнил Андрей после того, как уточнил название города. И забрал у меня до половины обкусанное яблоко.       — И чего, хочешь на попутках добраться? — я с сомнением посмотрел на него, отпивая свой слабоалкогольный чай.       — Ну точно. Зимой, один в лесу — я что, на дебила похож?       — Похож, — честно подтвердил я, припомнив то, что он о себе рассказывал — и как по заброшенным домам лазил, пускаясь наутёк от потревоженных бездомных пьяниц, и как по крышам пятиэтажек бегал, преодолевая прыжками отвесную пропасть, а один раз чуть не поджёг квартиру неаккуратно вспыхнувшим в руках коробком спичек, и с полгода потом проходил с опалёнными бровями и ресницами.       В ответ на прямолинейность Андрей плюнул в меня яблочной косточкой, метко угодившей за ворот толстовки, за что получил сильный пинок в бедро, и хотел было ответить размашистым жестом, целясь мне в бок, но я, отшатнувшись, вовремя выставил между нами наполовину полную кружку:       — Да тихо ты, разольёшь на кровать — от Сёмы пизды получишь.       На Андрея аргумент подействовал безотказно. Он пробормотал что-то себе под нос, наверняка послав меня куда-нибудь, и склонился вниз, к столу, чтобы скинуть на него огрызок. Потом снова сел, упёршись изогнутой спиной (скорее, шеей) в стену, плечом — в мой локоть и, потирая запястье, кисть, точку между большим и указательным пальцами — ему обязательно нужно было чем-то занять руки, — принялся наблюдать за тем, как девочки уступают покачивающемуся Сёме мою постель, снимают с него очки и принимаются укрывать одеялами.       — А до декабря у тебя же никаких соревнований нет? — уточнил я.       — Нет. Ну, почти. Университетские только. Но это так, херня.       — Когда?       — В начале ноября.       — Это на нашем стадионе? Прийти-то можно будет?       — Да. Приходи, конечно, — и он задумчиво поскрёб нос. Потом поднял лицо ко мне, потеряв интерес к моментально отключившемуся Сёме. — Мои одногруппники там будут.       Я дёрнул подбородком с беззвучным «хорошо», которое на самом деле означало «и что с того?», не совсем понимая, к чему мне эта информация. Но он, выдержав вдумчивую паузу и покусав изнутри щёку, прояснил:       — И одна однокурсница ещё захотела прийти.       Сообразил я не сразу, а когда понял, то уточнил, скорее, из вежливости к продолжению диалога, потому что ответ и так был ясен:       — Подкатить к ней хочешь?       — Ну, может быть, — немного смешавшись, подтвердил он и искренне, как-то совсем бесхитростно добавил: — Она мне нравится.       Это было неожиданно. Андрей ни разу не упоминал о каких-либо симпатиях, да и вообще мало говорил о тех, с кем учился, но исходя из того, сколько времени он проводил с ними, судя по десяткам общих фотографий, на которых его отмечали, я и без разговоров понимал, что у него с однокурсниками складываются хорошие отношения. И всё же то, что отношения настолько хорошие, оказалось новостью. Я в один глоток допил остатки чая, вдруг осевшие на языке едкой, градусной горечью. Спросил:       — Так хорошо же, что она захотела прийти?       — Ну да, — невнятно согласился Андрей.       Я зачем-то снова опрокинул кружку ко рту, хотя в ней ничего не осталось. Как будто это лишнее, нарочитое движение хоть как-то могло скрасить возникшее между нами странное, нескладное молчание, в которое вдруг вклинился вскрик Ромы «больно вообще-то!» после того, как Женя то ли толкнула, то ли ущипнула его. Теперь я неотрывно следил за его округлым и крепким, темноволосым затылком, который замаячил туда-сюда, следуя за убегающей от него Женей, с громким хохотом прячущейся за чужими спинами — не то чтобы это было слишком увлекательным зрелищем, но мой взгляд будто заклинило, сознание застопорилось, и я застрял в одном положении, не поворачивая головы.       — Я вот думаю — может, позвать её куда-нибудь, — снова подал голос Андрей.       У меня получилось только промычать в ответ, мол, — круто, дерзай. Потом я кашлянул, прочищая горло, и добавил:       — Зови, конечно, чего тянуть.       — Да с ней всё непонятно пока. Ещё придумать — куда.       — Ну, тут за советом лучше к Сёме.       — Не хочу с Сёмой про это говорить. Да и вообще — с кем-то.       — Да ладно, все ж свои.       И я наконец посмотрел на него, потрудившись над тем, чтобы мой взгляд был как можно более ободряющим. Андрей откликнулся доверительным ответом:       — А смысл обсуждать, если она не согласится пойти. Мне кажется, она меня не особо замечает. — Он сказал это без сожаления или недовольства, будничным тоном, каким дикторы зачитывают прогноз погоды.       — Но она же собирается к тебе на соревнования.       — Да, может, просто за компанию, — объяснил он с твёрдой простотой.       Оставалось молча пожать плечами. Меня удивляла, а иногда даже раздражала убежденность Андрея в собственной непривлекательности — и эта уверенность никогда не была наигранной или, тем более, болезненной, а просто являлась для него бесстрастно и решительно принятым фактом. Но сейчас я острее обычного ощутил желание объяснить ему то, во что сам свято верил — он не может быть незамеченным.       И Андрей без труда убедился бы в этом, появись у него возможность посмотреть со стороны, взглянуть на себя хотя бы в то короткое мгновение, которое однажды досталось мне, когда я в перерыве между парами выскочил покурить в одиночестве — в тот день с самого утра шёл мелкий, до остроты быстрый, настырный дождик, и никто из одногруппников не захотел мокнуть под ним. За углом корпуса студентами была стихийно организована курилка, на которую выходили окна одного из коридоров «гуманитарного» крыла, и в ближнем я увидел Андрея, стоявшего в кругу из десяти-двенадцати человек. Опустив руки в карманы и чуть склонив голову вбок с внимательностью заинтересованного необычным звуком пса, он вместе со всеми слушал маленькую, остроносую девчонку, которая, судя по беззвучным для меня волнам смешков, набегающим на лица слушателей, рассказывала какой-то особенно забавный случай из своей жизни. И, несмотря на рассказчицу, было заметно, как всеобщее слепое, неосознанное внимание неуловимо стягивалось в ровно противоположную точку — к Андрею. Всё вокруг будто концентрировалось на нём, на его высокой, светлой выразительности, ложилось на косую линию плеч, собиралось в сходящихся правильными углами чертах лица — так зритель без труда определяет протагониста среди массовки задолго до того, как камера сделает движение навстречу, выхватит лицо крупным планом и завершит долгожданное сближение. Он находился в самом центре и не осознавал этого. Не чувствовал глубоко запрятанного в себе магнита и не понимал его силы, и этой обезоруживающей непосредственностью будто подтверждал справедливость своего положения. Оправдывал её заслуженность. В тот миг, как собравшиеся снова рассмеялись над словами девчонки с острым носом, Андрей вдруг повернул голову, будто я мог окликнуть его промелькнувшей в голове мыслью, и посмотрел через забрызганное дождем стекло. Его рука тут же вылетела из кармана, вскинулась лёгким взмахом. Все, кто стоял рядом с ним, синхронно выкрутили шеи и уставились на меня — с дюжину пар любопытных взглядов, — и я, поднимая раскрытую в приветствии ладонь, почувствовал, как фильтр сигареты, прилипшей к губам, оттягивает вбок непрошеным смехом. А Андрей широко — почти ослепительно, захватывающе — улыбнулся в ответ, и это мгновение, закованное в оконную раму, было похожим на квадрат полароидного снимка — мимолётного, водянистого, нерезкого, но тёплого и важного, из того рода фотографий, которые хочется носить с собой, запрятав в нагрудный карман.       Редкий, почти невозможный в реальности — Андрея можно было сравнить с эдаким клишированным, но непременно вызывающим всеобщий интерес персонажем из подросткового кинца, с тем самым очаровательным пареньком, добродушным и открытым, который способен влюбить в себя кого угодно, включая всех зрителей, и этим непременно досаждающий главному герою, вызывающий в нём неприязнь и отторжение. Но, вот незадача, — этим главным героем и был сам Андрей.

***

      О той одногруппнице Андрей не упоминал до самой даты своего дня рождения. Накануне мы собирались на концерт, рассчитали время так, чтобы приехать заранее и успеть занять места получше, и вышли заблаговременно, быстро добежав до конечной остановки маршрута, следующего из студгородка в центр. Но наша расчетливость разбилась вместе с большущей фурой, столкнувшейся с грузовичком на окраине города и наглухо перекрывшей несколько полос на въезде, собравшей за собой длинный, плотный затор из медленно ползущих машин, в которой дергался и пыхтел пригородный микроавтобус, где мы и застряли, чуть ли не вешаясь на поручнях.       Сначала мы злились и волновались, возмущённо переговариваясь, но минут через сорок ожидание так утомило, что каждый замкнулся на себе. Варя всё быстрее и всё яростнее настукивала кому-то сообщения, Андрей то и дело вытаскивал телефон, чтобы свериться со временем, Сёма устало приткнулся лбом в плечо своей же вытянутой руки, иногда чертыхаясь под нос и бормоча невнятно ругательства. Один Давид, казалось, смирился с ситуацией и отрешённо таращился в окно — ему удалось занять сидячее место, рядом с Женей, которая до того измяла ремешок своей сумки, что на нём появились заломы.       — Пятнадцать минут до начала, — страдальчески сообщил Андрей, обращаясь ко мне и демонстрируя экран телефона, на заставке которого стояла симпатичная иллюстрация с бегущим человечком, когда-то отправленная ему Эллой с подписью «на тебя похож». Второй рукой он крепко держал меня за выставленное предплечье — заняв место в самом проходе, он не дотягивался ни до одного из поручней и всякий раз при резком торможении чуть не падал в зазор между стоящими в неприятной близости двумя мужиками, терпко пахнущими сигаретным, спиртным потом.       — Да всё равно позже начнут, — постарался подбодрить я вдобавок и самого себя. — Самое бо́льшее пару песен пропустим.       И я оказался отчасти прав — концерт начался с задержкой в полчаса, за которые мы доехали до нужной остановки, где поджидал не меньше нашего озлобленный опозданием Вася, и, на ходу пожимая друг другу руки и подкуривая сигареты, успели добежать до клуба за минуту до начала. О местах у сцены нечего было и думать — мы проскочили в двери под буквами Come in вместе со вступительными аккордами первой песни. Музыка басовито, увесисто гудела вдали и вибрировала внутри каменной кладки стен, пока мы торопливо показывали билеты и жужжали молниями выворачиваемых чуть ли не наизнанку рюкзаков, подставлялись под сканер металлодетекторов в руках откровенно ленивых, скучно пережёвывающих жвачку охранников, которые мало того что никакого желания разделить нашу спешку не испытывали, так ещё и прилично задержали Васю, приказав ему оставить на посту спрятанную в подкладку куртки металлическую фляжку. Гардеробщицы — две блондинки с отросшими корнями в сальных хвостиках и сбитым лаком на ногтях — двигались чуть более охотно, но всё так же искренне не понимали, из-за чего вообще весь сыр-бор — не Меладзе же приехал, в конце концов. Поэтому мы, истомлённые консервным ожиданием в общественном транспорте, вымученные чужой нерасторопностью, к главному залу почти бежали, звучно оттоптав коридорный ковролин, — так и влетели с ходу в самую духоту, в лязгающий, дрожащий накал, с наскока нырнули в жар ослепительно-лучистой темноты, будто одним махом проглоченные огнедышащим драконом и оказавшиеся на дне его брюха.       Толпа густела и уплотнялась до состояния однородности у самой сцены, покачивалась и колыхалась, закручивалась в середине и рассыпалась по краям, готовая проглотить кого угодно, не заметив — так она поступила и с нами, по инерции утянув в своё стихийное, буйное пекло. Но чем глубже мы продвигались, тем больше вязли, натыкаясь на чужие неуступчивые спины и тесную кучность. Я видел, что Варя хотела остаться рядом с нами, но Женя не глядя ухватила её за руку и утянула за собой, и на удивление им удалось пройти гораздо дальше нашего, ловко ныряя в найденные между боков прорехи, а вот мы впятером застряли в нескольких рядах от них — если тут вообще можно было определить хоть какую-то рядность, — остановившись вместе с последним аккордом второй песни, запустившей по залу синхронный одобрительный вскрик.       — Это что, блять, баскетбольная команда? — проорал Сёма во время этой паузы, уткнувшись взглядом в ряд возвысившихся над ним плеч. Перед нами собралось пять-шесть высоких парней, которые закрывали обзор не только невысокому Сёме, но и создавали проблемы вполне рослым Давиду с Андреем.       У Васи по лицу промелькнуло озарённо-решительное выражение — по-ковбойски удалое, не хватает до полноты картины перекатить во рту зубочистку и сплюнуть, — после которого он вдруг присел на корточки и заорал снизу, обращаясь к Сёме:       — Залезай! — и похлопал себя по плечам.       Два раза повторять Сёме не пришлось, и он ловко запрыгнул на спину Васе, что проделывал не раз и не только с ним — где-то среди недавно появившихся над кроватью фотографий висел снимок, на котором он сидел на моих плечах, без очков, расставив пальцы в замысловатом жесте, и глаза у нас были такие затуманенные и хмельные, что можно было смело ставить на то, что мы осушили не меньше бутылки водки на двоих. Стоящие рядом люди чуть расступились, даже «баскетбольная команда», видимо почувствовав, что сзади что-то происходит, заоглядывалась и подвинулась. Вася моментально воспользовался этим замешательством и напористо, даже не сменив под тяжестью свой боевитый шаг, ринулся вперёд. За ними спины тут же сомкнулись снова, оставив возвышаться над собой поднявшего вверх руки обрадованного Сёму.       Но толпа недолго сохраняла неподвижность. Тяжёлый гитарный стон, барабанный взрыв, и она разом двинулась, качнулась из стороны в сторону и вдруг отсекла меня с Андреем от Давида, выбросив назад, прямо к нам, парочку подпитых тел. Андрея бы тоже оттеснило, если бы он не успел зацепиться за меня, крепко ухватившись за то предплечье, которое ещё с автобуса сохраняло ощущение его прикосновения. Я поймал его, обхватив рукой, и подтащил к себе перед тем, как поддаться движению и окончательно слиться, сплавиться с общей массой в единый организм.       Охрип я уже к концу пятого трека. От баса заложило уши, и я почти ничего не услышал, когда музыка стихла и Андрей, обращаясь ко мне, что-то прокричал. Повернувшись, я увидел, как закруживший по залу свет скользнул по его лицу пятном — оно промелькнуло ярко-синим по коже, блеснуло в собравшейся на лбу мелкой, бисерной влаге, сверкнуло голубым в радужке. Я на секунду завис, а потом одним выражением лица спросил: «Что?», и Андрей, положив ладонь мне на затылок, подтянул ухом к губам:       — В центр! Пойдём в центр!       Там, в середине зала, уже потерялись в круговерти тел Вася и соскочивший на пол Сёма. Выступление ещё не достигло той кондиции, в которой его центр, взбесившись, начал бы своё хороводное, хаотичное безумство — концертная ритуальность, танцевальная драка, мошпит и слэм, — но стремительно к ней подбиралось и, естественно, мы были обязаны туда попасть. Я ломанулся вперёд, не отпуская из-под своей руки Андрея, но начало следующей песни задвинуло нас обратно на задворки. Тогда я, не раздумывая, решился на повторение Васиного трюка — Андрей понял без слов, без жестов, стоило мне присесть, — и уже через секунду почувствовал на своих плечах тяжесть.       Забавно, до чего даже беснующаяся толпа послушно расступалась перед нами, когда я ледоколом врезался в неё, раскроив полотно слившихся тел вдоль от края до середины. К сожалению, так ловко как у Васи у меня всё равно не получилось — Андрей-то был не тяжелее Сёмы, скорее уступая тому в весе, зато я точно был послабее Васи, который только по самым уважительным причинам пропускал тренажёрный зал (куда поначалу он ходил не удовольствия ради, а по медицинским показаниям, а потом, как это бывает, — подсел), — но мы всё равно продвигались быстро. Я крепко держал Андрея за ноги, обхватив их над выступающими косточками лодыжек, его колени оказались по бокам моей головы, как лошадиные шоры, и я мог смотреть только вперёд, на сцену, и видеть, как голова вокалиста поворачивается в нашу сторону, как его взгляд цепляется за вытянувшегося над разрозненной гладью голов Андрея. Сам Андрей тоже заметил это, его рука взмыла с моего затылка, устремляясь к разлинованному балками световых конструкций потолку, и вокалист поднял руку в ответ, отсалютовав со сцены акцентировано именно в нашу сторону, и меня захлестнуло такой «мам-я-в-телевизоре» радостью, детской и абсолютной, заставляющей ужасно сожалеть лишь о том, что не могу видеть выражение лица, парящего над моей головой.       Гитара резко взвизгнула на припеве, и толпа вскинулась, давая нам унестись вперёд.

***

      Снова собрались вместе мы уже после концерта, когда вывалились на улицу в отсыревший, осенний холод, взвинченные и разгорячённые настолько, что из-под наспех накинутых курток, казалось, валил пар. Мы сбились в тесный кружок и закурили, сталкиваясь локтями, обнимаясь, похлопывая друг друга, перебрасывались обрывками свежих воспоминаний, наполовину состоящих из междометий: «а я туда… и там… ооо! ой, и тут… эх!» и Сёминых крепких словечек. Вася запустил по кругу коньяк в возвращённой охранниками большой фляжке — мой ему подарок на двадцать первый день рождения с выгравированным на боку аистом и надписью Marabou Stork Nightmares, взятой с названия книги одного из писателей его любимого направления, — и мы пили по очереди, каждый по глотку, передавая из рук в руки.       — У нас ещё сорок минут есть, — посмотрел на часы Давид, — если сейчас такси…       — Да нахер, — перебил его Сёма. Его взмокшие волосы стояли торчком, глаза блестели несмотря на то, что от коньяка он единственный отказался. — Пойдёмте гулять.       — А в общагу — через окно?       — Нет, блин, через жопу. Естественно, через окно.       — Как раз Анька уже приедет, откроет нам, — подхватила Варя.       — Давай с нами? В общагу, — я подтолкнул Васю, передавая ему коньяк. — Лучше чем в квартире одному торчать.       Вася залил в себя последний глоток, встряхнув опустевшую фляжку над запрокинутой головой, а потом заткнул её во внутренний карман куртки. И легко согласился:       — А давай. — Он широким жестом сильных рук обхватил меня и Сёму, стоящих по бокам от него, и потрепал по макушкам. — Соскучился по общаге — охренеть как.       Однако, сентиментальный настрой Васи не придал никакого ускорения. От клуба мы отправились шататься по городу, уехав на одном из последних троллейбусов к главной, центральной улице — закатанный в асфальт простор и ширь, километры бензиновой, бетонной прямой, уходящей вдаль пятнами уличного освещения и автомобильных фар. Мы бездумно шагали вперёд, жевали на ходу всякую залитую соусом ерунду, набранную в ресторанчике фастфудной сети, и запивали её вином, разлитым по картонным стаканам из-под колы, громкостью голосов собирая неодобрительные взгляды нечастых в это время прохожих. У меня почти до хромоты болела отдавленная в мошпите нога, саднили отбитые рёбра, но я этого почти не ощущал, до сих пор взбудораженный адреналином и разогретый алкоголем, и даже смог увернуться и сбежать от Сёмы, который захотел дать мне пинка и схватить за то, что я окрестил его ласковым матом в ответ на несмешную шутку.       Запыхавшись от бега, я свернул во дворы. Остальные двинулись за мной, и мы принялись плутать по плохо освещённым улочкам, путаясь между никогда не виденных, но знакомых каждому с детства типовых жилых многоэтажек. В конце концов мы остановились на пустой детской площадке — девочки с Васей на скамейке, Давид с ногами забрался на качели, а мы с Андреем заскочили на карусель, которую начал раскручивать Сёма, забавно, как маленький таран вкапываясь ногами в землю, а руками упираясь в поручни. Андрей сперва стоял, но, когда скорость вращения начала увеличиваться, завалился на сиденье, напротив меня. Сёма уже почти бежал, и мир начало размазывать по краям, стягивать в сторону, превращая цвета вокруг в постимпрессионистские, какие-то вангоговские завихрения, сосредотачивая в своём центре единственное — лицо напротив, смеющееся, счастливое, вызолоченное электрическим светом. Я загипнотизированно смотрел перед собой — казалось, долго-долго, но на самом деле Сёма почти сразу впрыгнул между нами, одним махом приземлившись на деревянное сиденьице, спиной ко мне — и я обеими руками обхватил его за шею, потянув на себя и чуть любовно не придушив в сгибах локтей, — и мы покатились уже втроём, быстро, как в водовороте, постепенно замедляясь. Когда карусель почти остановилась, я выпустил Сёму, чтобы он смог выпасть наружу с радостным «я щас блевану», и мы с Андреем последовали его примеру, до побелевших пальцев цепляясь друг за друга, когда вскружившееся сознание потащило нас вразрез ногам, чуть не роняя коленями в каменистую землю.       Яркое, эйфорическое головокружение всё не утихало, когда мы раскачивались на качелях — широко, до самого чуть ли не выбрасывающего из сиденья стука перекладин об опору, а потом карабкались по железным перекладинам турников («чё, сколько подтянешься?», «а “солнышко” делать умеешь?») и когда сбегали со двора под вой сигнализаций припаркованных машин, по которым Вася устроил забег, перескакивая с крыши на крышу, до этого начертив на одной из Тойот перед обозначением модели «Opa» жирную букву Ж, и когда давились смехом в такси, заказав семейный минивэн, чтобы не ехать по отдельности.       Высадились мы возле соседнего корпуса, чтобы пробраться к своему общежитию с торца. Вызванная по телефону Аня ждала нас у окна настороженной тенью, которая то вскакивала, то опадала вниз, перемещая горшки с цветами с подоконника на пол. Часы Давида показывали без пятнадцати полночь — охранник, наверняка, уже беспечно дремлет, но вот Климентьевна ещё бдит, пьёт чай, завернувшись в шаль и как богомол сложив на животе руки, и смотрит унылые ток-шоу по маленькому, пузатому телевизору.       Окно тихо звякнуло, когда Аня открыла сначала одну раму, потом вторую, и длинным стеклянным бликом мелькнуло в темноте. Мы столпились подле, запрокинув головы и выстроившись друг за другом. Девочки стояли первыми, а я, как тот, кто будет их подсаживать — сразу за ними. Заученным жестом остановив откинутые рамы на нужном расстоянии, Аня сдвинулась вбок, открывая проём, уходящий в темноту коридора нежилого первого этажа. Я помог сначала Жене, потом Варе — я делал это много раз, но каждый казался первым, потому что вот так подхватить её за талию, а потом у бёдер мог только в этом редком, единственном случае, и чем больше думал о том, чтобы мои руки казались крепкими и надёжными, тем больше они слабели от невыносимой близости. Но всё длилось не больше пары секунд, раз! — и она уже упорхнула внутрь и исчезла вслед за Женей. Аня тоже убежала, когда забрался Вася, и придерживал раму для Сёмы он, а Сёма — для Андрея. Действовать требовалось быстро, чётко и молча, но из-за подкатывающих припадков нервного, преступного смеха последнее удавалось не всегда, и наша возня казалась оглушительной — кряхтение, сопение, шарканье упёршихся в стену кроссовок, стук коленей о подоконник. Я влез последним и почти закрыл за собой первую створку, как услышал нарастающее шарканье шагов, похлопывание тапочек о пятки в противоположном конце коридора, за углом — от вахты. Мы замерли. На раздумья было не больше трёх секунд.       — Задержи её, — сказал я почти беззвучно, и пихнул Сёму вперёд, но тут же поймал за капюшон ветровки. — Куртку дай.       Ничего не уточняя, Сёма мгновенно разделся, скинув мне в руки верхнюю одежду с рюкзаком, шапку и толстовку, и быстро двинулся вперёд, взъерошивая примятые волосы, сбивая очки вниз по переносице, в расслабленное, почти предсонное положение — его домашне-общажному виду мешала только уличная обувь, и оставалось надеяться, что она не вызовет слишком много подозрений. Как только он свернул из коридора, послышались голоса:       — Чего это ты тут делаешь? — взвизгнувшая подозрением интонация.       — Да я это… Да я в прачечную ходил. Забыл там. Вот.       Осторожно задвигая шпингалет второй рамы, я подумал, что нужно будет спросить, что он ей там показал. Андрей поспешно выставлял цветы с пола обратно на подоконник, и я помог ему, одной рукой бесшумно водрузив последний хлорофитум на законное место.       — А утром нельзя было зайти? Что ты по ночам шастаешь, Карелин?       — Так а вдруг возьмет кто…       — Вот не нужно тут этого! У нас воров в общежитии нет.       Мне очень хотелось рассказать ей о загадочных исчезновениях мыла и бумаги, если иметь неосторожность оставить их в туалете и не закрыть блок на ключ, но за неимением такой возможности я двинулся вперёд, и мы на пару с Андреем бесшумно заскользили по пути к лестнице, по которой успели проскользнуть наверх остальные. Однако пришлось остановиться — снова шаги, спускающиеся вниз, снова нам навстречу, и даже если это был кто-то из жильцов, он мог запросто обозначить нас нечаянным приветствием. Я не успел замереть, решая что делать, как почувствовал на запястье руку Андрея, утягивающую в другую сторону. Оглянувшись, последовав за ним, я понял, куда он ведёт — в читальный зал, а точнее, комнату.       Дверь в неё запиралась редко, если не сказать никогда, и этот раз не был исключением. Но с чем нам действительно повезло, так это с тем, что дверь не скрипнула, пропуская в темноту полупустого, звучно набитого эхом пространства, и не стукнула, закрываясь за нами. Оказавшись внутри, мы с Андреем синхронно съехали спинами по стене, опускаясь на пол возле двери, и замерли, задерживая дыхание и вслушиваясь — ни дать ни взять герои шпионского кино. Шаги тяжело отстучали мимо. Спустя пару бесшумных, неподвижных минут я почувствовал в кармане короткую вибрацию, и, повозившись с собранным в охапку ворохом Сёминых вещей, вытащил телефон. «Вы ушли?» Я набрал ответ: «В читальном спрятались», под которым моментально появилось новое диалоговое окно, продемонстрированное мной Андрею: «Сидите пока. Мент ещё там стоит и охранник ходит».       Время входящего — две минуты первого.       Повернувшись к Андрею, я в один порыв обхватил рукой его шею, зажал голову подмышкой и сильным движением руки растрепал волосы. Еле слышно сказал:       — С днём рождения.       Я уже видел, как он вырвется — и даже не собирался его удерживать, — как тряхнёт головой своим таким привычным, подбрасывающим вприпрыжку завитки волос движением и шёпотом улыбнётся — спасибо, и всё такое. Но Андрей вдруг застыл, прижавшись щекой и ухом к моему боку — молча, тихо. Я машинально снова потрепал его по макушке, но на этот раз движение получилось скорее таким, каким люди, возвращаясь домой, гладят любимых котов, встречающих их с работы.       Тишина закручивалась в самом солнечном сплетении тугим, сложным узлом.       — У тебя так сердце стучит, — вдруг сказал Андрей, прозвучав неразборчиво из-за запрятанного мне за пазуху шёпота.       Ещё бы — промелькнула в голове мысль. А потом додумалось: слишком уж пугала перспектива попасться вахтёрше и загреметь на выселение. Но вслух я ничего не сказал — и непонятно сколько бы ещё так просидел, придавленный навалившимся внезапно онемением, если бы не новое сообщение, которое заставило Андрея зашевелиться. И я снова заранее решил, что уж сейчас-то он точно выскользнет, отстранится и сядет ровно, уставится на меня из темноты такими же чёрными, как сама ночь, глазами, с присущей ему мягкой, но меткой сосредоточенностью. Но он, наоборот, подобрался, задвигался ближе и подлез мне под руку так, что она оказалась вокруг его плеч, и вытянул шею, попытавшись заглянуть в экран моего телефона.       — Чего там?       — Ушли, можете идти, — прочитал я. И мы обменялись взглядами, полными смешливого, вдохновенного облегчения.       — Это лучший день рождения. — Андрей улыбнулся вполовину лица, одним краешком губ — это движение рта всегда казалось мне каким-то мультиплицированным, больше напоминало беглую, тщательно отрисованную анимацию, а не мимику живого человека. И вместе с этим он вдруг разом обмяк, расслабился, опуская голову вбок, припечатываясь головой к моему лицу, куда-то под скулу, явно не собираясь следовать разрешению из Сёминого сообщения.       — Да погоди ты, только десять минут прошло. Ещё успеем тебя разочаровать, — хмыкнул я.       — Придётся постараться.       — Принято.       Мы посидели так ещё немного, пока я наконец не освободил Андрея из полуобъятий и, поднявшись с пола, засобирался, поудобнее сгребая Сёмины шмотки, надевая второй рюкзак поверх своего. Дверь не скрипнула даже выпуская нас обратно в коридор, по которому мы вышли к лестнице. Перескакивая через ступеньки, мы едва дотерпели до третьего этажа, чтобы наконец разразиться там хохотом и, толкаясь, наперегонки рвануть к пятому — моим единственным преимуществом были длинные руки, которыми я хватал уносящегося вверх Андрея за подол куртки, оттягивая его назад.       Сёма, конечно, и без нас всё рассказал, пародируя голос вахтёрши с такой противной точностью, что мы кривились, смеясь, но наших подробностей ждали с особым нетерпением. И мы с порога начали вываливать все детали произошедшего, пока Женя разливала вино по стаканам, а Аня подрезала к пышной булке хлеба привезённые со встречи со своей мамой тонкие ломтики карбонада, которые тут же отправлял себе в рот стоящий напротив двери Вася — и до чего безошибочно, до чего по-родному он выглядел здесь, в декорациях нашей комнаты, будто и не уезжал никуда и никогда, а как обычно по-хозяйски встречал всех пришедших с ехидной усмешкой, прицельным взглядом из-под светлых, вразлёт бровей.       На шум и громкие обсуждения заглянули и лингвисты, «яблочный» Рома и Дима, с которым у меня кроме имени было мало чего общего, — пухлый такой, круглолицый пацан, не вылезающий из чёрных футболок с логотипами дэт-метал групп, который до того, как откроет рот, напоминал несуразного, обласканного жизнью и любовью бабушки внучка, зато после закреплял за собой впечатление человека немного несчастного и грустно обременённого увесистым пластом знаний из самых неожиданных сфер, и всегда выступал для подпитого Давида в роли идеального «кухонного собеседника» (за отсутствием кухни они обычно забирались на второй ярус «мамонта» и долго мусолили темы, вся глобальность которых поддавалась им только по пьяни). После лингвистов зашли соседки из блока напротив — историки Даша и Регина, курсом младше, которые были гостьями нечастыми, но всегда желанными, потому что с пустыми руками никогда не приходили, а сейчас и вовсе принесли оказавшееся как нельзя кстати шампанское. Бутылка с игристым громко хлопнула и вспенилась под хор поздравлений Андрея с днём рождения, и мы вывалились в подъезд, выволокли за собой сопротивляющегося, хватающегося за дверные косяки именинника, и подняли его на руки, чтобы подбросить в воздух — хотели девятнадцать раз, но после четвёртого Андрей так резво попытался освободиться и удрать, что чуть не свалился на пол, а потом, раскрасневшийся, как вареный рак, запыхавшийся от смущения, уворачивался от пальцев, пытающихся ухватить его за уши.       Всё вокруг взметалось, искрилось, пузырилось брызгами шампанского, взвивалось сигаретным дымом к потолку, пока мы сидели на полу, зажатые между вереницей столов, и происходящее можно было назвать идеальным, если бы в какой-то момент я не заметил, как Вася внезапно замолк, отстранился, а потом и вовсе ушёл и забился на мою постель, под тень второго яруса кровати. Это резкое отсутствие ощущалось остро, как повторение его переезда — той летней потери, внезапного опустения. Я встал со своего места рядом с Андреем, и, подойдя к кровати, заглянул к Васе. Он лежал на животе, обеими руками подгрёб подушку под грудь и уткнулся в неё подбородком, закрыв глаза и вытянув ноги.       — Опять? — спросил я, и он кивнул, почти незаметно шевельнув головой.       Потом я объяснил поинтересовавшемуся Андрею — межрёберная невралгия. Во время приступов Васе даже дышать было тяжело — тело коротило и замыкало, и он мог только лежать, до бесцветности поджав губы, с испариной на лбу, и ждать, пока не подействует укол, который я, наученный его навещавшей нас на первом курсе матерью, наловчился ставить. Но сейчас у Васи препаратов с собой, естественно, не оказалось, и ему ничего не оставалось кроме как терпеть, и, лишённый своей свирепой энергии, он выглядел хуже, чем мог бы — почти старческое бессилие, Акела, который промахнулся. Я, сгорбившись, опустился на краешек постели, у его бока.       — Иди, а, — плевком бросил Вася. — Нахера ты тут.       Мы проходили это десятки раз. Он всегда считал должным оттолкнуть мою помощь как можно более грубо, прежде чем всё-таки принять её, будто этим сообщая — я сделал всё, что мог, ты сам виноват. Меня такая виновность не напрягала. Будучи выгнанным, я оставался сидеть вот так рядом, на постели или на полу у кровати, и мы долго болтали о всякой ерунде — обычно спорили о футболе (особенно хорошо на него действовали мои аргументы против величия Фергюсона, хотя, на самом деле, я не особо-то и придерживался этой точки зрения), говорили про книги, которые он настойчиво рекомендовал читать — несложное, глагольное, чёрноюморное, но местами не самое приятное чтиво вроде Паланика или Томпсона, — вспоминали прошедшие пьянки, о которых Вася мало что помнил, а поэтому любил послушать. Разговоры действительно ему помогали, то ли реально отвлекая от боли, то ли просто подбадривая присутствием кого-то рядом, проявлением неравнодушия, необходимость которой он категорически отрицал. И вот, когда я был уверен, что подобное уже никогда не повторится, нас снова занесло в эту тягостную, мучительную цикличность.       Спустя какое-то время моих пространных лекций и неспешных ответов на них, процеженных через зубы, к нам подошла Женя. О многочисленных Васиных болячках, далеко не ограничивающихся астмой и невралгией, мало кто знал — он яростно охранял информацию и на все вопросы вполне убедительно откусывался, не позволяя подступиться даже Варе с Аней. Но Жене, набившей руку в процессе долгого ухода за какой-то больной родственницей, однажды приходилось ставить Васе укол, поэтому она знала чуточку больше остальных.       — Слушай, — она присела у изголовья, пытаясь не выдать ни капли унизительного для Васи сочувствия, — у меня тут есть то, что может тебе помочь.       В ответ раскрытые глаза недобро, отталкивающе блеснули. Но в голосе прорезалась надежда:       — Чего там у тебя?       И Женя показала оттопыренные из сжатого кулака большой палец и мизинец, покачав жестом в воздухе. Как она потом мне сказала — это «обезболивающее» она берегла на Хэллоуин.       — Тащи сюда, — пробормотал Вася, снова опуская веки.       Спустя десяток минут я сворачивал на столе рядом с кроватью косяк — руки до автоматизма помнили движения даже спустя месяца три-четыре отсутствия практики. Женя рядом тоже крутила бумагу с травкой, которой хватало на то, чтобы каждый в комнате смог сделать пару затяжек, и унесла её остальным собравшимся. Я подкурился и, затянувшись первым, поднёс косяк к губам Васи. Он вобрал в себя как можно больше дыма и выдохнул его под себя после того, как, уткнувшись в наволочку, продержал внутри столько долго, сколько позволяли лёгкие.       — Блять, Вась, провоняешь мне всю подушку, — возмутился я на вдохе сквозь ватой набившееся в рот облако дыма.       — Тебе же лучше, — буркнул он. — Может, наконец, нормально пахнуть будет.       Я только хмыкнул, снова давая ему сделать затяжку, следом повторяя за ним — и так мы быстро прикончили косяк на двоих. Меня повело — мягко и туманно, окутало сонной, щекотной усталостью. Вокруг всё опустело до невесомости, выпарилось в прозрачную лёгкость, которую хотелось охватить руками, прижать, обнять. Вася вряд ли испытывал то же самое, но ему всё равно стало заметно лучше, было видно, как оттаивает его застекленевшее в боли тело, как расслабляются под футболкой перекаты напряжённых мышц, и он начал понемногу засыпать, не договаривая фразы, не дослушивая меня и совсем не возражая против моей ладони, опущенной на его лопатку. В конце концов я замолчал, слепо уставившись в спящее лицо, зависнув на какой-то неясной, далёкой мысли. Из ступора меня выбил раздавшийся вдруг одобрительный гул и заставил обернуться — Давид двумя ладонями обхватил лицо Ани и вдохнул в её губы тонкую струйку дыма, а она, задержав дыхание, поцеловала его. Помирились, значит, с глупой смешинкой подумал я, и почувствовал, как расплывчато, будто у меня лицо вылеплено из пластилина, улыбаюсь Андрею, с которым пересёкся взглядами — он смотрел на меня пристально и до неуютного трезво, настолько, что я подумал, что он наверняка не курил со всеми.       Это оказалось не так.       — Всё ещё лучший день рождения, — заявил он, когда мы ложились спать.       Вася так и остался на моей постели, Сёма нашёл в себе силы вскарабкаться на свою верхотуру, чтобы оттуда возмущённо шипеть на то, как Давид с Аней, зашторив простынёй нижний ярус, долго целуются, а кровать Андрея заняла Варвара, не решившаяся возвращаться в собственную комнату посреди ночи и будить их дурную соседку Машу, которая могла и комендантше нажаловаться. Мы с Андреем устроились у шкафов — он на запасном матрасе, который мы хранили для гостей на антресоли, а я лежал на спине в Сёмином спальном незастёгнутом мешке. И мы были единственными, кто ещё не уснул.       — Будет лучше, — пообещал я, раздобренный от накуренности.       Андрей повернулся на бок, укладываясь лицом на подвёрнутый край мешка, как на подушку, и вдруг ткнулся носом мне в плечо и горячо задышал в рукав футболки. Неожиданно констатировал:       — Вкусно пахнет.       Я не имел ни малейшего представления о том, что вкусного можно учуять в залежалом спальнике или в моей насквозь пропахшей сигаретами футболке, а то и в самом мне, после концерта успевшем окатить себя над раковиной водой и наспех побрызгаться духами вместо того, чтобы принять полноценный душ, но вспомнил слова Васи:       — Травой-то?       — Мгм, — невнятно согласился Андрей, а потом длинно, пьяно промямлил: — Блять. Я так накурился.       — Я тоже. — Моё признание слышалось едва ли более чётко. Я протянул руку, чтобы нащупать голову Андрея и подбадривающе потрепать, но ткнулся в лицо, мазнул пальцами о челюсть. Выше ладонь отказалась подниматься, сделавшись вдруг лениво тяжелой, и я костяшками потёр его щёку, после пары шатких движений уронив руку обратно в спальник. — Ты раньше пробовал?       Какое-то время Андрей молчал, будто затрудняясь сбить мысли в кучу и слова в предложения, но ответил вполне собранно и отчётливо:       — Да, пару раз, но, хрен знает, может, это укроп какой-то был, потому что не взяло совсем. Не как сейчас.       — А, бывает.       Я наконец позволил себе закрыть глаза. Ощущение оторванности от тела стократно усилилось, всё то, что было внутри моей головы, будто взмыло вверх, воздушным змеем кружась и подёргиваясь где-то в беспрепятственной, чистой вышине, как и змей, связанное с землёй тонкой, неуловимой, но крепкой нитью связи — дыхание рядом, близость тел. И голос Андрея:       — Слушай, а что с Васей?       — Межрёберная невралгия. — Я решил, что Вася не будет против, если Андрей узнает. Нашей комнате он безоговорочно доверял, а Андрей был полноправной её частью.       — А что это?       Глубокий вздох вырвался сам собой, как только я представил, что пытаюсь составить более-менее толковое объяснение:       — Давай потом, Андрей. Я вообще не соображаю. Загугли.       — Ладно, — согласился он. — Жаль, что с ним так.       — Ага. Но Вася справляется.       — Он поэтому такой, да?       — Какой?       — Ну… такой — всегда всему немного вопреки.       В груди горячо, тоскливо, почти приятно защемило. Он описал Васю лучше, чем смог бы я, проведя с ним бок о бок три года. Я рассеянно пробормотал:       — Да. Да, наверное.       Неограниченность полёта. Расплескавшееся по телу тепло. В ушах тонко, на одной ноте дребезжал послеконцертный звон, карусельно мелькали воспоминания насыщенного дня, смазываясь в общий вихрь, красочные мазки, вспышки мыльных картинок, сохраняющих в центре только одно — смеющееся лицо, вросшее в плечи тяжестью другого тела счастье и собственное сердце, скачущее под чужое ухо.       — Я написал ей, — вдруг прозвучало рядом.       — Что? — выкатилось у меня в вялом, забвенном непонимании.       — Ну, одногруппнице написал. Позвал её погулять в центре. Посидеть где-нибудь.       Попытка осмыслить сложную в этом состоянии фразу и мысленное напряжение выбросило меня из травянисто-блаженной полудрёмы. Опрокинуло с головокружительной высоты обратно в собственное тело, шлёпнуло о землю с вышибающей дыхание силой — что-то похожее испытываешь, когда во сне, поднимаясь по лестнице, вдруг пропускаешь ступеньку. Я открыл глаза — перед ними только пугающе густая тьма, и черт бы побрал эти новые шторы, превращающие комнату в безоконную, беспросветную коробку. Вдруг я понял, что на полу на самом деле прохладно, и завозился, застёгивая мешок.       — О, круто, — наконец произнёс я. — Она согласилась?       — Пока не прочитала сообщение. — Андрей приподнял голову, когда я потянул на себя краешек спальника из-под его уха.       — Согласится, — заверил я. — Точно тебе говорю.       — Верю, — почти неслышно отозвался Андрей.       На следующий день я узнал, что она ответила ему взаимностью. И мысленно поздравил Андрея с теперь уж точно лучшим днём рождения в его жизни.