Асимптота

      К середине дня от броского, жаркого рассвета не осталось и следа, и проснулись мы в полумраке, прерывистом и заполошном из-за бегущих по небу обрывков растрёпанных, потёртых туч. Ветер гнал и гнал их, пытаясь сбить в одно стальное, наливающееся дождевой водой полотно; ветер свистел и выл, трепал тоненькие берёзовые саженцы, врытые в узкие полосы газона посреди асфальтового поля, хлопал полотнищем баннера, растянутым над кофейней у дома: «Мы открылись!» Задерживаться на балконе после перекуров не хотелось, и мы поскорее заскакивали обратно в квартиру, к дымящемуся в кружках кофе «три в одном», к кастрюльке с закипающими в ней варениками с картошкой, к Андрею, который на этот раз не выходил с нами, а лежал в одном из кресел, после сна отказавшись его отдавать, и наигрывал «Сигареты» Земфиры — получалось отлично. Аня подпевала:       Если бы можно в сердце поглубже       Вклеить портреты       Даже уставшим, осевшим от недосыпа её голос разливался до хрустального чисто — всё детство на вокальном отделении и неплохие шансы на певчее будущее, которыми она так и не воспользовалась, до сих пор с отвращением и содроганием кривясь при упоминании обучения в музыкалке. Под звучание их дуэта я, одолжив у Васи ноутбук, засел за подготовку к практике, жалея, что не занялся этим вчера, бездарно потратив свободное время, и с тоской думал о том, что теперь мне и до вечера не разгрестись, а если учесть усталую голову, то доделывать вообще, скорее всего, буду завтра перед парами.       Через какое-то время ко мне подсел Вася, увлечённым взглядом вцепившись в скачущие по монитору схемы и периодически вытягивая из стоящей передо мной тарелки давно остывшие, недоеденные вареники — я положил себе больше, чем смог съесть. На какое-то время мы, оказавшись в этом молчаливо-сосредоточенном единстве, снова вернулись в прошлое, в те расплывчатые, сонливые вечера моих первого-второго курсов: я вожусь с подготовкой к мат. анализу или дифференциальным уравнениям, а Вася, прошуршав страницами какого-нибудь Берроуза или Ерофеева, вдруг подойдёт, склонится над плечом, а то и вовсе подтянет стул, сядет рядом и будет напряжённо всматриваться в частокол цифр и рядки обозначений, вереницы уравнений, изгибов графиков. Ему всегда было интересно, что происходит там, в той жизни, которую он не без доли сожаления, но вполне решительно оставил, выбрав журналистику — как и я, Вася учился в классе с математическим уклоном и готовился к поступлению на мехмат, но в самый последний момент свернул в противоположную сторону, что, в общем-то, не потребовало от него каких-то чрезмерных усилий — с литературой и русским у него проблем не было, а творческий конкурс на вступительных он прошёл на самые высокие по потоку баллы. Ни до ни после знакомства с ним мне так и не удалось встретить хоть немного настолько же равноценно развитого человека — «с двумя рабочими полушариями», как он когда-то выразился. А ещё, однажды, в сотый раз затронув тему того, как его занесло на журфак, он сказал: «Просто у меня мозг технаря, а сердце гуманитария». И потом добавил: «А у тебя, Дим, наоборот» — и как всегда оказался отчасти прав.       Вместе мы просидели недолго — Васю отвлекло сообщение. Взглянув на экран, он подскочил и принялся с яростной спешностью слоняться по комнатам, выискивая какие-то вещи, и забрал ноутбук, оставив меня довольствоваться тетрадью и телефоном.       — Мне в редакцию нужно, — пояснил он, торопливо маршируя из спальни в ванную.       — Ты с нами не поедешь? — Элла протянула к нему руки, и Вася, наклонившись, на ходу поцеловал её ладони:       — Не смогу. Прости.       Стараясь произвести впечатление занятого, по-настоящему взрослого человека, он даже натянул светлую, чуть маловатую ему в бицепсах рубашку и брюки — ну и что, что куплены в масс-маркете, какая разница, что не отглажены как следует и стрелки неровные, с его-то местом работы вообще мог без зазрения совести в спортивном костюме ходить, и то смотрелся бы более органично — и появился из комнаты под Сёмино восторженное «ну, жених!», точно таким же, каким мы провожали его ещё летом на бакалаврский выпускной. Потом Вася шумел в коридоре, выуживая похороненный под сброшенными в кучу куртками сизый винтажный плащ, каким-то чудом попавшийся нам во время одного из набегов на секонд, и в котором он отдалённо напоминал Данилу Багрова в сцене с убийством на рынке, и деловым (насколько он мог изобразить, но, скорее, просто по обыкновению немного жёстким) тоном отгавкивался в трубку телефона: «нет! да! скоро буду!» Перед тем, как выйти, Вася заглянул в зал, и сказал, что постарается присоединиться к нам уже в художке, но вряд ли у него это получится, и я едва успел подскочить с места, чтобы попрощаться с ним до неизвестно каких времён — «давай, Димас, вечером напиши, скатаем в КС, может», и он стиснул моё плечо чуть сильнее положенного, на таком удобном ему языке безошибочно дав понять, что скучает, и я ответил тем же, хлопнув ладонью где-то между лопаток.       Вскоре после его ухода все тоже засобирались, но делали это так заторможенно и безучастно, что время начало опасно поджимать, и, выбегая из подъезда в поднятую ветром кутерьму, мы рисковали опоздать на нужный автобус. Уже порядком отяжелевшее небо надулось, вспучилось, и, не выдержав, обвалилось на улицы стенами плотного, густого дождя, застав нас на полпути к остановке — мы едва успели прикурить и теперь, торопливо шагая вдоль дороги, прятали сигареты под выставленными козырьком ладонями. Внезапно Элла заоглядывалась, защурилась из-под собирающих на себе дождевые капли ресниц и вдруг вскрикнула: «Едет!», в панике взмахнув руками в сторону догоняющего нас сзади автобуса с табличкой нужного номера. Транспорт по этому маршруту ходил раз в пятнадцать-двадцать драгоценных минут, а следующий автобус мог задержаться и того дольше из-за непогоды, способной набить город гудящими вереницами пробок даже в выходной день. Андрей рванул вперёд, наперегонки с большим синим Нефазом, чтобы успеть его придержать, и мы бросились следом, задыхаясь не то от бега, не то от смеха — тухнет под случайной каплей зажатая в зубах сигарета, и я сплёвываю её на ходу, на ходу же, в попытке защититься от разошедшегося ливня, натягиваю на голову ворот расстёгнутой куртки, и её полы принимаются хлопать меня по бокам, кеды набирают воды в успевшей скопиться луже, куда я случайно, с размаху шлёпаю, отвлёкшись на брошенное мне в спину «Дима!» от хохочущей Эллы, которая пытается сказать, что у меня расстёгнут рюкзак, а Андрей уже стоит на автобусной подножке и машет рукой, поторапливая. Мы влетели в салон, едва переводя дыхание и пересмеиваясь, и тесно столпились в самом хвосте, шатко цепляясь за поручень над двумя сиденьями, которые заняли Элла с Аней и поглядывали на нас снизу вверх. Сёма поначалу ехал с нами, но, с лихвой компенсировав своё последующее отсутствие тем, что вконец измучил Давида подколами, тычками и тормошением промокших кудрей (я вполне справедливо полагал, что новую стрижку Давид летом сделал только для того, чтобы минимизировать ущерб от Сёминых настырных рук), сошёл за три остановки до нашего конечного пункта, и мы на прощание показывали ему средние пальцы в окно автобуса, отъезжающего от лавочки, укрытой крышей, под которую Сёма завернул, пряча стёкла очков от резвых капель.       Дождь — заметно ослабевший, но всё ещё стабильно плотный, поливающий, как из душевой лейки —провожал нас вплоть до крыльца художественного училища. Заскочив внутрь и оказавшись в укрытии холла небольшого, крепко сбитого двухэтажного здания, мы сразу же начали стягивать с себя верхнюю одежду, вытирать лица рукавами, стряхивать с волос не впитавшуюся влагу, пока Элла показывала пропуск на посту охраны. Из-под стойки на миг высунулось круглое, равнодушное лицо немолодой женщины, пересчитавшей нас рассеянным взглядом.       — И что — прямо все натурщики? — послышался недоверчивый голос.       — Все-все, — улыбчиво заверила Элла, и махнула нам, разрешающим жестом впуская за собой.       Здание отзывалось на наши шаги коридорной, безлюдной глухотой, прокатывало голоса вдоль стен с приоткрытыми в пустые, потухшие классы дверями — от этого разговаривать хотелось как можно тише, а то и вовсе молчать, поглядывая друг на друга, посматривая на развешанные то тут то там рамы с репродукциями выдающихся работ вперемешку с оригиналами холстов современных местных художников, на мутную бронзу статуэток и белый, припыленный камень скульптурок, высокие горшки с гладколистными, раскидистыми растениями. Это место не походило на наш современный, бесконечно модернизируемый просторный университет — даже на самые дальние, невзрачные его закутки — со стремящимися ввысь потолками, амфитеатрами потоковых аудиторий и раскидистых, воздушных лекционных, а приземисто и плотно консервировало и таило в себе само время, как череда запечатлевших в себе мгновение картин.       На подходе к мастерской нас встречала Лиза с крепкими объятиями, которые щёлкнули качнувшимися бусинами, пахнули благовониями — теплой смолой, нагретым деревом — и едва уловимо травкой.       — Привет, — мелькнули точки-ямочки на щеках, — давайте-давайте, проходите, нас часа через два уже будут выгонять.       И она скользнула за массивную дверь, увлекая за подолом своей качнувшейся пёстрым переливом юбки. С последней встречи Лиза успела переплести дреды, и вместо тёмного змеистого хвоста у неё на голове красовались цветные — белый, голубой, жвачно-розовый — косички, уложенные в высокий тюрбан, верх которого почти равнялся с моей макушкой. Но это обновление ничуть не меняло моментально складывающегося о ней впечатления выпавшей из конца шестидесятых, чудом угодившей к нам прямиком с Вудстока хипповатой художницы, танцевально изящной, высокой диковинки.       Но в мастерской вся экзотичность Лизы приходилась как нельзя кстати, гармонично растворяясь в набросившемся на нас обилии цветов, запахов, материалов. Мы разом затеснились, зажались среди запятнанных краской мольбертов и прямоугольностью пустых подрамников, между волн развешанных, разложенных, растянутых драпировок — текучесть атласа, тепло бархата, — осторожно шли мимо нагромождённых реквизитом и материалами столов и высоких шкафов, переполненных настолько, что они того и гляди накренятся, распахнут стеклянные дверцы, и оттуда разлетятся по сторонам кипы бумаг, покатятся головы гипсовых бюстов, застучат по деревянным, скрипучим половицам корешки тяжёлых, богатых на иллюстрации книг по искусству. Куда ни посмотри, взгляд моментально падал на какую-нибудь интересную мелочь, цепляющую внимание детальку — забавное завихрение годами копившейся масляной краски на деревянном лотке, неясный блеск на боках натюрмортных кувшинов, ваз и стаканов, покосившаяся, нелепая взлохмаченность чучелка какой-то птицы, неуместность телескопической подзорной трубы и массивных канделябров. Всё вокруг приглушённо, пыльно дышало, полнилось жизнью. Трудно было отделить предметное от живого, и движение из глубины мастерской показалось не больше, чем миражом, наваждением, которое, однако, материализовалось в двух девушек, вышедших к нам навстречу — они представились как Мария и Юля. Все четверо художниц, включая Эллу и Лизу, совершенно не походили друг на друга внешне, но в них без труда угадывалась родственность, подсознательно считывалась тесная связь, как у представителей одного племени.       Сообща они усадили Давида на стул, расположенный на невысоких и маленьких (полтора на два метра) подмостках, приглушили большую часть верхнего освещения и принялись выставлять свет из настольных ламп, которые крепили на сомнительной устойчивости треногу. Я и Андрей молча наблюдали за происходящим, расположившись чуть поодаль — я присел на свободный краешек одного из столов, скинув вымокшую ветровку на спинку стула напротив, Андрей (упор на одну ногу, руки в карманах, закусывает щёку изнутри) стоял рядом, — а Аня завороженно застыла сбоку от подмостков, явно любуясь Давидом.       — Может, чуть подальше… ага, уже лучше, — присматривалась Юля, то отходя назад, то снова приближаясь.       — Жёстче тень нужна. Выключи, пожалуйста, — просила Мария, скользя жестом руки к потолку, и Элла щёлкала выключателем, погружая мастерскую во тьму, рассекаемую узкими лентами концентрированного света.       — А вот это сюда, — командовала Лиза. А потом Давиду: — Ну-ка, голову. Выше. Чуть поверни — вот так. Ничего, не слишком режет?       — О, очень красиво.       — Волшебство.       И Давид немного рассеянно дёргал подбородком, уводя глаза от бьющих только в него единственных источников света. Он давно привык так или иначе оказываться в центре взглядов, с годами приноровился к такому прожекторному вниманию, но всё ещё относился к этому положению с отрешённой прохладцей, какая бывает у редких птиц, всю жизнь просидевших на смотровой витрине у входа в зоопарк.       — Кстати, про оплату, — вспомнила Лиза, отступая и ловко сходя с подмостков спиной вперёд, будто капитан корабля, выучивший каждый миллиметр своего судна, — мы планировали скинуться, ну, рублей семьсот получится… Но, — указательный палец взлетает вверх, брякают подвески бесчисленных браслетов, — есть предложение получше. У меня тут два билета на Динамик Эко пропадают. Случайно вообще достались, я очень хотела пойти, но вот — не смогу. Концерт тринадцатого будет, в «Камине».       Я слышал оба названия не первый раз. «Камин» (вообще-то, написанное по-английски название "Come in" сразу играло другими красками, но в народе ходило под обозначением домашнего очага) — ночной клуб на задворках города, в который мы осенью прошлого года ходили на концерт Нойза, а зимой на какую-то предновогоднюю тусовку, а Динамик Эко — питерская андеграундная группка, хорошо известная в узких кругах любителей около-панка и экспериментально-рокового звучания. Давид скосил глаза на Лизу и произнёс то, что я и ожидал:       — Конечно, давай.       — Договорились! — Она торжественно хлопнула в ладоши.       Художницы, деловито подвязав фартуки и вооружившись нужным материалом, расселись за подготовленные к работе места. Давид, сохраняя неподвижность, обратился к Ане:       — Ань, ты на концерт со мной?       Мы могли видеть только её затылок и кончики нервных пальцев рук, охвативших саму себя за талию, но по тому, как поджались плечи, стало понятно, что она расстроена:       — Я не смогу. Десятого моя мама прилетает, ты забыл? Я до пятнадцатого по вечерам буду с ней.       Если бы Давиду можно было двигаться, он бы наверняка махнул головой и исполнил свой любимый жест плечами — досадливое подёргивание, несдержанное недовольство.       — Дима, Андрей? — предложил он, так и не ответив Ане.       — Я пойду, — быстро ответил я, не взглянув на Андрея. А вот он посмотрел на меня с негодованием:       — Эй, — и возразил: — Чего это — ты? Я тоже хочу.       Ещё недели две-три назад он бы молча уступил, но сейчас был готов полноценно, на дружеских правах вступить со мной в спор. Впрочем, Сёма на его месте вообще затеял бы громкую возню в борьбе за бесплатный билет, а Вася вполне нешуточно, от всей души огрел бы меня за расторопность.       — Быстрее реагировать надо, — парировал я.       — Ну вы и гиены, — закатила на нас глаза обернувшаяся Аня. Она прекрасно держалась, изо всех сил стараясь скрыть обиду на Давида, но я уже давно научился её безошибочно определять. — Пусть Андрей билет возьмёт. У него день рождения как раз будет.       — Да, точно. Считай, это от меня подарок.       Андрей при повторном взгляде на меня насмешливо повёл бровью и сказал, повернувшись к Давиду:       — Спасибо.       — Да у него день рождения на следующий день только, — ради приличия возмутился я и махнул рукой: — Хрен с вами, сам себе куплю.       — Напиши ещё Семёну, — попросил Давид. — Он тоже захочет, наверное. И Варе.       Принявшись рассылать сообщения с афишей концерта, я стал вытряхивать из рюкзака на свободную часть стола вещи, намереваясь доделать задания к практике. Но оглянувшаяся на меня Элла посоветовала:       — Можешь туда уйти, подальше, видишь — там светильник висит. Включай, девочкам не помешает, а тебе хоть не так темно будет.       — Спасибо, — и я, захватив рюкзак, зашагал в дальний конец мастерской, чтобы разместиться под тусклым свечением настенной, закованной в плафонные лепестки лампы.       Втащив в маленький пятачок света стул, я поставил ноги на удобно подвернувшийся ящичек и уместил на согнутых коленях тетрадь. Открыл на телефоне задания и, вставив в одно ухо наушник, начал делать заметки под бодро загремевшую музыку. Андрей ещё немного постоял на том же самом месте, где я его оставил, наблюдая за появляющимися на холстах росчерками, а потом принялся бродить по мастерской, разглядывая в сухом, пропахшем растворителем для красок полумраке всё, что стояло на столах, и рассматривая картины — поднимал голову к тем, что были развешаны на стенах, присаживался к расставленным на полу, тянулся к припрятанным за нагромождением предметов, — и так постепенно перемещался от одного уголка к другому, пока наконец не дошёл до того, в котором сидел я.       Помелькав у меня перед глазами, Андрей в конце концов взял стул и пристроился рядом, справа. Краем глаза он поглядывал за тем, что я делаю, даже попробовал вчитываться, но его это мало заняло, и он продолжил вертеть головой, пытаясь охватить взглядом сразу всё пространство, погрузившееся в библиотечную, застоялую тишину. Колено его мелко подпрыгивало. Когда я чуть распрямился, отвлёкшись, чтобы в два коротких движения размять шею, он разрешил себе заговорить:       — Что слушаешь?       — Вудкид, — ответил я, снова склоняясь над тетрадью.       Андрей протянул ладонь и я, не глядя, сбросил в неё пойманную за шнурок капельку второго наушника, которая сразу же оказалась в его ухе. Ограниченный длиной проводка, он наконец замер, вслушиваясь.       Run boy run! Running is a victory.       Run boy run! Beauty lays behind the hills.       Ритмичный, бегущий перестук. Движение и скорость, воплощённые в мелодию. Азарт и погоня.       But for now it's time to run, it's time to run.       Последние взвивающиеся ноты, вспарывающее воздух звучание. И — резко, хлопком обвалившееся безмолвие, в котором мы на секунду снова провалились в шероховатую тишину, шептание кистей по холсту и заоконный, далёкий звук стихающего дождя. Следом заиграли Депеш Мод.       — Хорошая, — негромко произнёс Андрей и чуть подтолкнул меня плечом: — Скинешь потом?       — Ага. Напомни только.       Больше он ничего не говорил. Пружинное, неутомимое напряжение в нём понемногу утихло, позволив наконец сидеть расслабившись и слушать разделённую пополам со мной музыку.       В какой-то момент Андрей начал засыпать — несколько раз широко, до сведённой челюсти зевнул, потёр щепоткой пальцев переносицу, а потом принялся ронять тяжелеющую голову подбородком к груди, и от этого маленького падения каждый раз вздрагивать и пытаться бодриться, часто моргая и жмурясь. Но долго сопротивляться у него не получилось, и постепенно он съехал по сидушке стула, опустился лопатками вдоль спинки и разрешил голове принять более удобное положение, в котором смог задремать, обессилев после тщетной борьбы со сном — так нечаянно и долгожданно засыпаешь в общественном транспорте, когда тебе уже вот-вот, через пару остановок нужно выходить.       Я тоже откровенно клевал носом, перед кончиком которого рядки таблицы в телефоне начинали плавиться и подрагивать, и уже планировал поддаться соблазну и подтянуть колени поближе, уткнуться в них лбом и уснуть, пока не почувствовал вдруг навалившуюся тяжесть на своём боку. Голова Андрея, не удержавшись в одном положении, сникла в мою сторону, упёрлась в плечо виском — тем местом, на котором ещё утром вспыхивали и разливались рассветные лучи — и повела за собой всё тело, осторожно уронив его ко мне как к ближайшей опоре. Я застыл в замешательстве — теперь, если бы мне захотелось поменять положение или даже просто пошевелиться, пришлось бы Андрея разбудить. Вздохнув, я поменял телефон и ручку местами и, старательно отмахиваясь от сна, вернулся к пометкам, пытаясь вспомнить навык письма нерабочей рукой, которым со времён полного заживления перелома пользовался крайне редко.       К тому моменту, когда художницы закончили, вся правая сторона моего тела, прижатая дополнительным весом, затекла и заныла от неподвижности, и я искренне и понимающе сочувствовал Давиду, который последние минут двадцать уже не скрывал своих страданий и начинал тихонечко ёрзать, понемногу смещая то ногу, то руку. Но отведённые на работу два часа постепенно истекали, заставляя поторапливаться, и, когда последние минуты оказались на исходе, Лиза торжественно объявила, что Давид может быть свободен. Всё разом начало приходить в движение — Давид вскочил с места и весь встряхнулся, удлинился, выправился в свою привычную звонкую, до состояния натянутой струны стройность, и девочки за мольбертами стали потягиваться, с хрустом массировать пальцы и крутить запястьями, сбрасывая с них рабочую усталость, откашливались после долгого молчания и переговаривались вполголоса. Андрей проснулся только после того, как Лиза хлопнула ладонью по выключателю, и верхний свет выплеснулся с потолка резким белым холодом; он выпрямился, сморщившись и дёрнув шеей, отчего наушник выскочил из его уха, и я остался один на один с Пиксис, с облегчением поднял руки вверх, откинувшись на спинку стула, и покрутил головой под «try this trick and spin it, yeah».       Пока все понемногу собирались и разговаривали, я спешил доделать — быстрей, быстрей, ну же, думай, осталось чуть-чуть. Из мастерской я выходил последним, торопливо выскочив к Лизе, ожидающей меня на пороге с ключом, пока остальные уже вываливались на улицу — курить, двигаться, говорить в полный голос, и я слышал их смех, который подстёгивал меня поскорее вырваться за дверь. Поэтому я только в коридоре вспомнил, что забыл куртку, оставшуюся висеть на спинке стула. Попросив у Лизы ключ, я вернулся, широким шагом залетая обратно к опустевшим мольбертам и всплескам драпировок, чтобы пролавировать между ними и схватить со стула поджидающую меня одежду. Я уже почти развернулся, когда взгляд зацепился за карандашные росчерки, за шершавые линии и серые тени — знакомый силуэт, в который они складывались.       Скетчбук Эллы лежал поверх кипы бумаг ко мне вверх ногами, раскинувшись разворотом молочно-белых листов, замкнувших на себе две фигуры. Я потянул за уголок обложки, повернув изображение к себе, и вгляделся. Лёгкий набросок летящей, точной рукой: один человек — костистая сухощавость и широкие углы, высокий лоб, над которым взмывает часто встречаемый мной в зеркале непослушный вихор волос, — сидит на стуле, склонившись к разложенной на коленях тетради, между пальцев — палочка-ручка; второй человек — спящий, доверчиво-расслабленный — прильнул к нему, приник щекой к его плечу, зажав между коленями бессильно повисшие руки, и сбросив на лицо графитные полукольца волос, в пустой бесцветности которых мне виделись отблески бронзы. Между этими двумя фигурами — зигзаги провода наушников, крупными стежками сшивающие и без того близкие друг к другу тела.       Я дотронулся до листа, упершись большим пальцем рядом с нарисованной рукой, оплетённой чёрными бусинами браслета. Подумал о том, сколько Элла вложила в этот набросок сердечности, своей заботливой, влюблённой в искусство ласки. Картинка казалась уже полноценной, законченной если не технически, то эмоционально — оживлённая в другом пространстве чувственность, заигравшая на бумаге безусловная, трепетная нежность, которая была старательно вычерчена линиями беззащитного наклона головы и тесного соседства плеч, — и даже без цвета изображение теплилось и расцветало, жило.       Мне захотелось пригнуться, чтобы разглядеть и убедиться, что мне показалось, будто глаза у спящего вовсе не закрыты — маленький зазор между веками, несомкнутость ресниц. Но меня одёрнул:       — Дим, ты там скоро? — нетерпеливый голос издалека, почти с улицы.       — Иду. — Я отвернул скетчбук в прежнее положение и выскочил из мастерской, погасив там свет.       Чиркнув ключом в замочной скважине, я зашагал в противоположную от главного выхода сторону, куда до этого свернули остальные. Коридор вёл во внутренний дворик и оканчивался массивными арочными дверями, которые распахивались прямиком в медовый фонарный свет и масляно поблескивающий от легкого, истончившегося в игольчатые капли дождика асфальт, открывались в глубокий осенний вечер, густо набитый запахом слежавшейся у порога прелой листвы и сигаретного дыма. Туда, где встречала тёплая, бесконечная улыбка обернувшегося мне навстречу Андрея.