Асимптота

      — Прости, что так вышло, — сказал я, когда мы встретились с Андреем вечером, на пороге Васиной квартиры, дверь в которую он мне открыл. Одной рукой я защёлкнул за собой замок, а второй обнял его и извиняющимся жестом похлопал по спине.       — А, да ничего, — с удивлением пробормотал Андрей куда-то за моё плечо. Он-то не знал, что у меня был выбор — и от этого становилось совсем паршиво.       После короткой заминки в коридоре — ну, ты как? а ты? почему Варя не с тобой? — мы прошли дальше, в зал, где сидели остальные. Как оказалось, после соревнований они долго шатались по городу, заглядывали в разные книжные магазинчики и закутки узкопрофильных торговых точек (Давид искал нужную плёнку, Аня — виниловые пластинки в подарок Лизе), а потом торчали в какой-то забегаловке, быстро расправившись с едой и раздражая официантку отсутствием дополнительных заказов, своим шумным присутствием вынуждая её подходить, из раза в раз с ядовитой учтивостью уточнять, не захотели ли они чего-нибудь ещё кроме чая, и протирать начинающую посверкивать столешницу, и неизвестно сколько ещё ей пришлось бы их терпеть, если бы не поступившее от Васи приглашение в гости. Вообще, сначала он позвонил мне — оставшись в одиночестве после Вариного отказа я так и застрял в комнате, выбрав из всех вариантов времяпрепровождения самый бесполезный и запустив Стим, и Васин звонок отвлёк меня от цикличного, почти медитативного кликанья по вражеским крипам, поймав мой взгляд вспыхнувшими на экране телефона буквами. Вася у меня был записан как «АСИЛИЦ», потому что это он сам, расхристанный и пьяный вдрызг, пошатываясь, стараясь удержать в руках одновременно бутылку, пластиковый стаканчик, сигарету и самого себя, старательно забивал в список моих контактов свой, когда на третий день совместного проживания мне понадобился номер его телефона, чтобы стоя в магазине, среди стеллажей с алкоголем, набрать его и уточнить, какая марка водки ему подходит, а я так и не стал исправлять опечатки, оставив в этих буквах воспоминание о нашем знакомстве — не о первоначальном, по-добрососедски осторожном, прикрываясь которым мы в первые дни присматривались друг к другу, а вот о том настоящем и открытом, немного безумном из-за количества спиртного. Голос Васи в телефонном динамике — барабанная дробь и рокот далёкого грома, кусачий, всегда немного озлобленный, и неважно — от радости или гнева: «ну чего, приедете? куда-куда — не тупи. в гости. да только мы будем, так посидим. пить? ром с колой». «Мы» подразумевало под собой нашу комнату и возможный плюс один к каждому (которым, как потом выяснилось, Сёма не воспользовался, отпустив Риту по своим делам), «так» — означало тихо, по-семейному. Я в общих чертах объяснил Васе, почему я сейчас один, отправив его писать приглашение остальным, а он, до того как отключиться, поручил мне зайти за Варей. Но, прежде чем спуститься к ней, я отправил уточняющую смс — и правильно сделал, потому что, как оказалось, она только что уехала в гости к бывшему коллеге из бара, мы разминулись на считаные мгновения, и по пути на другой конец города, в знакомую новостройку, я никак не мог перестать досадовать на эту пятиминутную заминку.       С нашего прошлого визита зал Васиной квартиры ни на сантиметр не изменился. Правда, сейчас внушительную часть комнаты занимали несколько квадратов распятых на подрамниках холстов, валяющиеся рядом с ними измятые, ребристые тюбики красок, алюминиевым отблеском и тесной кучностью напоминающие косяк маленьких серебристых рыбёшек, бутылёчки с прозрачным содержимым, скомканные бумажки и пегая ветошь, стеклянные баночки, а в них — кисти, кисти, кисти, мутная, сизая жидкость, инструменты, о назначении которых я мог лишь догадываться, и склонившаяся над всем этим Элла — рука тут, рука там, ладони скользят с одного места на другое, из одной банки исчезнет кисточка, в другой что-то плеснёт, вжжух! — пронесётся металлический язычок лопатки или смажет с холста красочность тряпочный комок. Завораживающий танец, чудо сотворения.       Остальные расположились чуть поодаль. Давид наблюдал за Эллой, ловил в объектив её пальцы — забитые краской полумесяцы коротких ногтей, пёстрая кожа, мизинец маленьким изгоем забавно отставляется в сторону, — отслеживал пылкую сосредоточенность её лица и фотографировал. Аня и Сёма о чём-то вполголоса говорили, а Андрей, перешагнув через вытянутые Сёмины ноги, вернулся на место рядом с Васей, который канцелярским ножом затачивал целую горку карандашей, стряхивая стружку и грифельную пыль в стоящее перед ним блюдечко, и взял гитару. Когда я зашёл, все вскинули головы, разулыбались, заговорили хором — жаль, что уехал, так круто было, Андрей — просто ракета, а Варя-то как там? и вообще, давай-ка, пей штрафную!       Я занял тот клочок свободного пространства, которое выдерживалось между работой Эллы и Сёмой, и завозился, устраиваясь поудобнее, пытаясь не задеть неаккуратным движением расставленные на полу стаканы, бутылки, тарелочки с нарезанным лимоном и ломтиками сыра. Вася, лихо заткнув за ухо недоточенный карандаш и подхватив одну из бутылок, щедро плеснул ром в высокую кружку, заполнив её больше чем наполовину, и с улыбчивым оскалом протянул мне — по негласному правилу опоздавший разом выпивал столько чистого неразбавленного алкоголя, сколько другие успели употребить до того, как он пришёл. Не сопротивляясь, я на коротком резком выдохе в несколько глотков опрокинул в себя содержимое, которое укатившимся внутрь потоком жидкого огня выжгло пищевод, и уткнулся в сгиб локтя в попытке унять спазм, сковавший лицо. Аня протянула мне дольку лимона, и я закинул её целиком в рот, с кожурой, морщась теперь уже от набившейся под язык цитрусовой кислоты. Хмель жарко расплескался по телу, прилил свинцовой тяжестью к кончикам пальцев, мягко ударил в голову, окутывая черепную коробку изнутри будто плотным, пуховым одеялом. Вася забрал опустевший стакан и подлил ещё, но уже меньше, и щедро добавил колы.       — Толку на тебя алкоголь переводить, — проворчал он, отдавая мне получившуюся мешанину, — всё равно никогда не пьянеешь.       — Издеваешься? — Доля правды в его словах была только потому, что после выпивки меня меньше всех тянуло на браваду и необдуманные подвиги, но сейчас я почти физически ощущал нетрезвый блеск в собственном взгляде, и от этого подобное заявление показалось возмутительным. А виноватый взгляд Сёмы, соскользнувший мне на висок, ещё и навёл на мысль: — А на проводы твои?       — Думаешь, я их помню, — Вася издал довольный звук — что-то между смешком и кряканьем.       — Вот — суть не в том, что Дима не пьянеет, а в том, что ты пьянеешь больше, — подал голос Давид. Он как всегда разговаривал обращаясь не к нам, а к тому, чем был увлечён — на этот раз к дисплею фотоаппарата, на котором мелькали сделанные только что снимки.       — Не вижу в этом никаких проблем. — Вася взял из кучки карандашей с затупившимися стержнями новый, забыв о том, который торчал у него из-за уха, и вернулся к своей работе.       — Ты их не видишь, ты их создаешь, — радостно подключился Сёма, — причём всем вокруг.       — Кто бы говорил, — Вася заострившимся грифелем ткнул воздух в сторону Сёмы. — Ты вон тогда Диму чуть не убил.       — Да вы бы мне ещё спасибо сказали. Если бы я его убил, он бы нам всю комнату не заблевал.       Непричастный к воспоминаниям Андрей переводил взгляд от одного к другому, забавно, как механическая игрушка с лотка уличного торговца покручивая головой — он всегда выслушивал наши байки с неподдельным любопытством, так, будто перед ним разыгрывался особенно интересный комедийный спектакль. Он даже расслабил пальцы, сжимающие гитарный гриф, забыв об инструменте.       — Если бы ты его не толкнул, он бы и не блевал — ты вообще видел, чтоб он когда-нибудь блевал? — да меня самого чуть не вывернуло, кровищи столько было, кто угодно…       — Так, — вмешался я, отставляя стакан из-за подкативших к горлу воспоминаний, — я просто перепил, это ж не из-за…       — Да не пизди, — весело ощерился Вася в мою сторону и неаккуратно чиркнул лезвием, едва не сбрив вместе с деревянной стружкой кусочек ковра.       — Ты б нож лучше убрал, — вздохнула Аня, — а то опять кровищи тут напустите и Дима…       От дальнейших обсуждений меня спас звонок. Мелодия зазвучала где-то сбоку, и ладонью, упирающейся в пол, я почувствовал вибрацию. Оглянувшись, увидел обращённый ко мне взгляд Эллы — она вскинула испачканные в краске пальцы и кивком указала на свой телефон, лежащий рядом со мной. Я взял его и, ткнув в кнопку приёма вызова, на вытянутой руке приложил динамик к уху Эллы, которая подалась вперёд, вытянулась всем телом навстречу.       — Привет, Лиз, — проворковала она, пытаясь сгибом руки убрать прилипший к губам волос, выбившийся из туго заплетённой косы. Но выражение её лица из приветливого тут же переменилось сначала в недоумённое, а потом в страдальческое, с изогнутыми кверху бровями и поджатой линией губ. Она даже забыла о надоедливом волосе. — Как не сможет? Да ладно! Почему только сейчас? Вот скотина. Да и к чёрту его тогда. Ладно, придумаем что-нибудь. Поспрашиваю, не паникуй раньше времени. Перезвоню.       Я убрал телефон от её лица, принявшего мучительно-задумчивое выражение — прикушенная губа, тонкая вертикаль морщинки над переносицей. Мы молча ждали, пока она выпрямится, вскинет голову и заговорит:       — Давид, нужна твоя помощь.       Все синхронно перевели взгляд на Давида.       — В чём? — осторожно поинтересовался он, медленно, будто готовясь к бегству, опуская фотоаппарат.       — У девочек натурщик на завтра сорвался. Нужно будет часик-другой попозировать… — И замахала руками, вовремя перехватив движение губ Давида, собирающихся произнести отказ: — Погоди, послушай! Да ничего такого! Они со светом будут работать, поза несложная, просто посидеть на стуле — и всё.       — Голым? — встрял Сёма.       Элла непонимающе уставилась на него, а потом рассмеялась:       — Нет! Нет, конечно.       Это уточнение мало помогло, и Давид в нерешительности продолжал таращиться на Эллу, замершую в молитвенной просьбе со сложенными в лодочку ладонями.       — А заплатят? — снова поинтересовался Сёма.       — Да, но там копейки совсем…       — Ну, если платят, то и голым можно попозировать, — хехекнул Сёма, отпивая свою колу, разбавленную ромом. Вася заржал:       — За это ты платить должен.       Элла, конечно, попробовала начать уговаривать других, но, в отличие от растерявшегося Давида, каждый быстро нашёл свою отговорку: сколиоз Васи — в одном положении затекает спина, всё болит, ничего не поделаешь, — встреча Сёмы с Ритой, моя загруженность домашкой и неумение Андрея долго сидеть без движения. У одного Давида так и не нашлось уважительных причин, и в итоге он поддался и согласился к большому облегчению Эллы — мало того, что натурщик, да ещё такой фактурный, настоящий клад, она так и сказала — «сокровище!», и с Лизой потом разговаривала с таким воодушевлением, что Давид, не выдержав, улыбнулся, смирившись со своей участью. После телефонного разговора Элла объяснила, что сама писать не будет, но, так как сорвавшегося натурщика своим подругам подыскала она, то чувствует ответственность — работу сдавать в понедельник, преподавательница безжалостно строгая, а долгие попытки договориться о том, чтобы занять мастерскую вечером в воскресенье не должны пропасть даром. После короткого совещания было решено, что завтра, проведя весь день у Васи, мы вместе поедем в художественное училище — в этот момент Сёма горько вздохнул о том, что не сможет присоединиться, явно жалея об упущенной возможности безнаказанно, несколько часов кряду подкалывать скованного неподвижностью Давида.       Остаток вечера прошёл в музыкальном и размеренном, подслащённо-бутылочном полумраке зажжённых свечей. Мягкие перекаты смеха, тени жестикулирующих рук по стенам, дребезжание струн. Элла присоединилась к нам, убрав свою работу в другую комнату, и мы смогли просторнее растечься по ковру: Давид, отложив фотоаппарат, лениво толкался и препирался с Сёмой, Вася, покончив с карандашами — тот, забытый, по-прежнему торчал у него из-за уха, — занялся скручиванием самокруток, набивая ими портсигар Эллы и то и дело отвлекаясь на гитару, на которой показывал Андрею какой-то сложный перебор, Аня, положив голову Давиду на колени, тихо и мелодично, переливом журчащего ручейка, напевала незнакомую мне песню, не смущаясь начинать сначала, когда Андрей сбивался или когда Вася, отыграв демонстрационную часть, отдавал инструмент обратно. Элла чёрной гелевой ручкой рисовала мне на предплечье какие-то абстрактные узоры, собирающиеся в замысловатые картинки, которые разгадать было так же трудно, как увидеть изображение в бегущих по небу завитках облаков; мгновение — и образ рассыпается, тает, складываясь в новые формы, причудливые обманы зрения.       Мне хотелось, чтобы этот вечер длился вечность.

***

      Ночь раскидала нас по разным углам квартиры — Вася с Эллой ушли к себе, вторую комнату мы уступили Давиду с Аней, забрав оттуда парочку матрасов, а сами устроились в зале. Посередине никто лежать не хотел — пришлось скидываться на камень-ножницы-бумага («цу-е-фа, вообще-то» — «мы просто на раз-два-три считали» — «а у нас чу-ва-чи говорили» — «чего-о-о?!») до тех пор, пока проигравший Сёма не занял место между нашими с Андреем плечами. Мы ещё о чём-то посмеялись, с каждым разом всё больше увеличивая паузы между фразами, пока не замолкли окончательно, и мне казалось, что вместе с сопением Сёмы я вскоре услышал и размеренное дыхание Андрея.       Ко мне сон не шёл, застревая и теряясь где-то в воспоминаниях о сегодняшнем дне, в мыслях о Варваре — я всё изводил себя догадками о том, спит ли она сейчас, и если да, то где, как и (смутное беспокойство, тяжесть предчувствия) с кем, а если нет, то чем занята, и кто вообще этот её коллега? Но через какое-то время даже об этом думать я уже не смог, сбитый поползшими из соседней комнаты звуками — они выкатывались оттуда приглушённым шорохом, тянулись сдержанными вдохами и выдохами полустонов, всхлипывали влажностью поцелуев. Неудивительно — в общежитии у Давида с Аней было не так уж много возможностей уединиться, а с подселением новой соседки вариантов почти не оставалось, и они сполна использовали предоставленный шанс.       Первым не выдержал Андрей. Он осторожно поднялся, утянув за собой полотно пледа, беззвучной тенью мелькнул к балкону и, тихо стукнув дверью, исчез за стеклом. Минут через пять, потеряв всякую надежду на сон и не желая дожидаться совсем уж отчетливых доказательств чужой страсти, я последовал за ним, захватив портсигар с зажигалкой.       В отличие от зала балкон преобразился — главным образом тем, что его как следует утеплили почти до комнатной температуры, дверь починили, подправили, и теперь она плотно прилегала к косяку, не пропуская сквозняк гулять по комнатам, а ещё на полу появился мягкий ворсистый коврик и повидавшие виды кресла-мешки, напоминающие трёх уныло растёкшихся рыхлых медуз, и мы, всякий раз толпой вываливаясь покурить, сражались за то, чтобы занять на них место, но не выявив победителей, просто падали в одну кучу, принимаясь пихать друг друга в бока и на разные голоса вопить о том, что кто-то кому-то прижал руку или отдавил ногу. Сейчас, в отсутствие конкуренции, Андрей с комфортом развалился на дальнем кресле, завернувшись в плед и уставившись в телефон — бледное экранное свечение било ему в подбородок, пуская вверх залежи грубых, строгих теней. Как только дверь приоткрылась, он вскинул голову, встретив меня внимательным взглядом.       — Мне показалось, ты успел уснуть. — Я прикрыл дверь и потянулся к стеклянной стене, чтобы открыть окно.       — А, — брови слетелись к переносице, он устало нахмурился, — не смог. Перед соревнованиями и после них всегда так. — Андрей заблокировал телефон, и его лицо омыло дальним, мягким светом уличных фонарей, в глазах, проследивших за мной, неуловимо мелькнули блики. — А ты чего?       — Сёма под ухо храпел, — соврал я, и он хмыкнул, согласившись — Сёма и правда начинал грешить громким, натужным дыханием, стоило ему выпить чуть больше бутылки пива.       Через распахнутое окно залетел ветер, застыв между стёкол, и аквариумное пространство балкона быстро заполнилось звонкой ночной прохладцей. Я опустился в мешок, брошенный у двери, поёрзал, пытаясь собрать из рассыпчатого наполнителя опору под спину. Потом достал портсигар.       — Спасибо. — Обращаясь к Андрею, приподнял коробочку, встряхнув в ней чёрные палочки сигарет. Он неловко повёл плечами, что я истолковал как «не за что». — Но не нужно было. Не бери больше.       — Ага. Не буду. — Андрей послушно, но слишком отчётливо кивнул.       — Врешь? — понял я.       На этот раз он кивнул молча, и уголок его рта дёрнулся в улыбке.       — Ладно, — подумав, я согласился. — Тогда хотя бы другие.       — Какие?       — Честерфилд.       Судя по неопределённому движению головы я понял, что ответ его не устроил — видимо, он запомнил, как я когда-то вскользь пожаловался на качество табака в разговоре то ли с Давидом, то ли с Сёмой.       — Хорошо. Тогда Мальборо, там, или Парламент.       — Окей.       Я удовлетворённо отвернулся и защёлкал искрящей зажигалкой — она никак не желала поддаваться, и пришлось пару раз как следует встряхнуть её, прежде чем из-под большого пальца вырвался слабый огонёк, позволивший мне прикурить, затянуться, выдохнуть вверх, к распахнутой раме. Тишина была гулкой, запечатывающей уши и рот, и мы какое-то время молчали, поддавшись её решительной силе, но в конце концов я произнёс:       — Как соревнования прошли?       — Ну… Нормально. Ты же слышал, Сёма рассказывал.       — Так не Сёма же бегал.       Андрей втянул носом воздух и, сложив руки вместе, по очереди прохрустел костяшками пальцев — сухие щелчки, неприятный, нервный звук. Он приценивался к той степени откровенности, на которую был готов, и, поразмыслив, заговорил:       — Не знаю. Странно это. Как будто голова отдельно, тело — отдельно. Мысленно застрял в том времени, ещё до травмы, а физически… В общем, никак не привыкну, что рассчитывать нужно на меньшее.       Я отчаянно не мог подобрать ответных слов, путаясь и теряясь между сожалением и благодарностью за доверие. Я не имел представления о том, в какие фразы облекается сочувствие, и было искренне, до скрипящих зубов обидно, что нет возможности воспользоваться привычной функцией действия и просто чем-то помочь. Пришлось выбрать универсальный выход — задать вопрос:       — Совсем тяжело было?       — Да не, сойдет. — На секунду мне показалось, что Андрей отстранится, и я был уверен, что тема закроется этой отмашкой, но он всё так же доверительно продолжал: — Тем более, после болезни как-то и ожиданий было меньше, хорошо, что вообще вышел. Ну, и было круто, что ребята пришли. Я обычно один бегал. С родителями не мог.       — А друзья?       — Да у меня все друзья были из секции, мы соперничали. Так что вы первые.       «Вы» ко мне не относилось, и чувство стыда заворочалось с новой силой, скрутившись внутри неуютным ежом.       — Извини, что не пришёл.       — Да чего ты, я ж понимаю. Форс-мажор и все такое.       То, каким уступающим, даже сочувствующим тоном он это произнёс, добавило силы завершающему удару со стороны совести, и я, отправившись в нокаут, замолчал. Затушил окурок в кошке-пепельнице, приподнявшись, захлопнул окно, отрезав от нас ночной уличный морозец. Возвращаться спать было ещё рано — конечно, мы могли без конца обшучивать тему о том, кто сколько может продержаться с девушкой, сводя издёвки к подсчёту секунд, но стоило признать, что на деле Давиду вряд ли хватит десяти минут. Поэтому я сел обратно, опустившись в вязкую, зябкую тишину, придавленный пластами одних и тех же мыслей — как паллеты бетонными плитами на стройке напротив. Я смотрел перед собой, и в уплотнившейся ночи громада многоэтажки, в решето пробитая пустыми оконными проёмами, выглядела особенно недружелюбно, засасывала взгляд в свою каменно-холодную пустоту, изолированную, почти потустороннюю.       Внезапно у меня вырвалось:       — Не понимаю, почему она меня попросила. Могла бы Ане позвонить.       Андрей ответил почти сразу, пожал плечами, мол, это само собой разумеется:       — Аня бы о ней так не позаботилась. — И, когда я никак не отреагировал, неловко, будто чужаком ступая на бдительно охраняемую территорию, поинтересовался: — А у тебя с Варей… что-то?..       — Нет, — отрезал я, прозвучав, пожалуй, слишком резко.       Андрей извинился. И тут я, неожиданно для самого себя, вдруг заговорил о ней. О Варе. О том, как мы познакомились — однажды Давид привёл Аню к нам на одну из пьянок, а та в свою очередь подтянула Варвару, — и о том, как она мне понравилась сразу, с первого почти взгляда, и как я расстраивался из-за её тогдашнего парня, сухощавого бледного журналиста курсом старше, который, казалось, никогда не снимал длинного, в пол, пальто, и создавал впечатление ожившего повествователя из романов Ремарка — печальный и потерянный, поэтично-надломленный, и как Варя с ним драматично разошлась, со слезами на моём плече, и о том, как я всё на что-то надеялся, надеялся и надеялся.       Андрей слушал — вдумчиво, отзывчиво. Когда я начинал сдаваться под тяжестью до непроизносимости неловких слов, он задавал вопросы, помогая выбраться из-под их давления, когда я останавливался перед каким-то сложным для меня признанием, будто перед краем пропасти, раздумывая, прыгать или нет, он помогал решиться. И одна из сказанных им фраз с особенной силой встряхнула меня, когда я поинтересовался — неужели всё так заметно, что даже он понял, а Андрей с честной прямотой ответил: «Просто когда она рядом, ты на себя не похож. Выглядишь так, будто тебе очень хуево». Я, невесело рассмеявшись, подтвердил, что так оно и есть, и Андрей, съехав лопатками поглубже в кресло и уставившись в балконный потолок, задумчиво проговорил:       — С человеком ведь хорошо должно быть. Спокойно, весело, не знаю… душевно. А если хуёво, то зачем оно тогда.       — Ну, легко сказать, — фыркнул я, не поверив такой наивности. — В теории — конечно. А по факту всегда такая вот херня.       — Всегда?       Я подумал, перебирая свои мимолётные и не очень увлечения, насчитывающие пять штук — парочка школьных, умильных в своей наивности, но не совсем удачных попыток испытать чувство влюблённости, затем смутившая меня нежданной взаимностью Яна, мучительные усилия найти взаимопонимание с Викой с востоковедения и, собственно, сама Варя, — и вынес вердикт:       — Получается, что так. А что, у тебя всегда всё хорошо складывалось?       — Ну, как сказать — «всегда». Только вот с той одноклассницей. Но — да, с ней здорово было, и как-то само собой получилось.       И Андрей в свою очередь рассказал, как он, перейдя в новую школу, подружился с соседкой по парте («её тоже Аня зовут, но она вообще на нашу не похожа, сейчас покажу, вот — и листает фотографии миловидной девчонки с лицом будто вылепленным по лекалу рисунков новых диснеевских мультфильмов про принцесс — бездонность распахнутых глаз, вздёрнутая кнопка носа, аккуратно собранные в неброские линии губы, и вместе со всем этим неуловимая, безошибочно узнаваемая индивидуальность), и как сначала полюбил ощущение лёгкости и счастья рядом с ней, а уже потом — её саму, а я, вместе с тем, как согласился с удобством этого подхода, беззлобно посмеялся над такой практичностью. Потом Андрей признался, что до Ани у него ни разу, вот вообще, прям совсем-совсем ни с кем и ничего не было — ни признаний пляшущим почерком на тетрадных листах, ни влажной от волнения ладони, сцепившейся с чужой во время первой прогулки за руку, ни неловких поцелуев в найденном наспех укромном уголке, — и без намёка на оправдания объяснил это тем, что много катался по соревнованиям, часто переезжал и менял школы, да и голова была забита совсем другим — сначала тренировками, потом борьбой с травмой, затем операцией и последовавшим за ней восстановлением, а в конце концов и запоздалой подготовкой к поступлению и экзаменам, и даже переживать от недостатка романтики у него не было ни времени, ни сил, зато сейчас возникло достаточно поводов ощущать себя немного отсталым по части своей опытности.       Я утешил его собственным примером, поделившись тем, что моя жизнь началась только после поступления в университет, а до того — нудные школьные будни в математических классах, онлайн-игры да бесконечное подтирание носов младшим («забери Дарину из началки», «помоги Даньке с поделками», «купи продукты, список на холодильнике»), и хорошо, что часть обязанностей с уборкой и готовкой забирала на себя сестра, у которой будни были загружены едва ли не наравне с родителями, особенно после того, как она перевелась в школу с химико-биологическим уклоном и набрала с десяток часов дополнительных занятий в неделю. Андрею стало интересно про неё послушать, и я показал фотографии: «необычное имя. ого, вы так похожи! как близнецы», — «ага, я всегда говорил, что Дина — это собачья кличка. мы погодки, поэтому похожи», — «а где она сейчас?» — «в Москве, в медицинском». С этой темы мы перешли на родителей, и Андрей рассказал о матери, описав её в маленьких историях и забавных случаях, из которых в моих глазах собрался не под стать тёплым воспоминаниям образ жёсткой и непреклонной женщины с запасом хлёстких, метких слов и крепкой рукой (о её характере я догадывался и раньше, исходя из того, как Андрей при виде звонка из дома в одно движение скатывался со второго яруса кровати и стремительно выскакивал за дверь, чтобы перенести диалог подальше от лишних ушей); его мать в прошлом, благодаря непоколебимому упрямству, числилась в рядах успешных спортсменок, чемпионок по стрельбе из лука, и поначалу она повела Андрея по своей проторенной дорожке, но из-за недостатка у него концентрации и чрезмерной подвижности — тут он мне поведал о том, как едва ли не сотню раз оказывался на волосок от смерти благодаря врождённой неугомонности, заставляющей лезть туда, куда не стоило: «…и вот, болтаюсь я такой вниз головой, а там, подо мной, метров пять и бетонная плита с арматурой…» — родители решили пристроить его ещё и в секцию лёгкой атлетики, ради которой он и забросил не только ненавистную стрельбу, но и всю остальную жизнь; я тоже вспомнил своё спортивное прошлое: дворовый футбол на каменистой «коробке», где меня из-за роста единогласно отправляли стоять на воротах — однажды, в попытке отбить мяч, я неудачно приземлился и получил какой-то хитрый перелом лучевой кости, который пришлось сращивать в два захода, и я долго ходил с гипсом на правой руке, благодаря чему научился сносно писать левой — и шахматную школу, к моему большому разочарованию оставленную вскоре после того, как мать, собрав всех родственников за общим столом, торжественно объявила об ожидании третьего ребёнка; и Андрей признался, что завидует — всегда хотел брата или сестру, маленькую опору в своей жизненной болтанке.       Темы чередовались одна за другой, возвращаясь и ширясь или, отзвучав своё, сразу же забываясь, сменялись новыми. Мы говорили — много, упоённо, — слушали друг друга взахлёб — разговор без пауз, эффект полного погружения. И это было для меня в новинку, а потому — удивительно. Захватывающе. Будто находясь все эти годы в радиоэфире я был не в состоянии передать хоть один сигнал, даже маленькое короткое послание, а слышать мог исключительно белый шум, серый, хрустящий шорох помех, и лишь изредка — пробивающиеся издали отголоски неясных звуков, а теперь вдруг случайным поворотом колка мне удалось переключиться на единственную рабочую, искомую годами частоту, внезапно зазвучавшую восхитительно чистейшей, завораживающей музыкой, и вместе с тем я и сам смог передавать собственный голос — такой же нужный, такой же важный.       Прошло несколько часов — а я и не заметил. Лишь где-то на исходе ночи неожиданно понял, что впервые по-настоящему говорю на своём родном, известном с детства языке, который никогда не применял по назначению, использовал криво и неуклюже, растрачивая слова исключительно на пустой бесконтактный трёп, на попытки отшутиться или избежать неприятной темы, которыми обычно подводил все беседы в лучшем случае к ироничной разрядке, а в худшем — просто в тупик. Чаще всего мои диалоги были до глупого поверхностными. Со школьными приятелями — болтовня о видеоиграх, комедийных шоу или боевиках, которые крутили по телику, иногда и обсуждение девчонок — пубертатно-вульгарное, похабное, и никогда хоть сколько-нибудь искреннее, но и с настоящими, приобретёнными только здесь друзьями я не мог шагнуть дальше, и попытки поделиться чем-то близким и ценным оказывались мятыми, нестройными обрывками пересказов прошлого, однобокими усилиями выговориться или выслушать с вечными и мучительными — «ох, чёрт, ну и что на это ответить?» и «ну и как вообще о таком сказать?» — вопросами про себя, и даже с почти родным мне Васей всё равно никогда не выходило вот так — не задумываясь, инстинктивно и свободно, с уверенностью опытного дайвера, уходящего на рекордную глубину.       Начинало светать, солнце всходило картинно и пышно, постепенно разливаясь по неуступчивому ночному небу последними вспышками уходящего от надвигающейся зимы тепла. Хотелось курить, но сигареты в портсигаре закончились, а идти за оставленной в рюкзаке пачкой было лень, а ещё хотелось пить и есть, хотелось отдохнуть, забыться — крепко и бессонно, и мы с Андреем понемногу договаривались пойти спать — сейчас встанем, вот-вот вернёмся обратно в зал, пара секунд и поднимемся, но всё никак не находили сил. Ещё до первых солнечных лучей Андрей улёгся на мешок, который всё это время оставался между нами, и так и пролежал сразу на двух креслах, подобрав под пледом ноги и упираясь макушкой мне в локоть, подставляя под мой взгляд мягкую выемку виска и крепкую линию челюсти, щёку, то и дело приподнимающуюся, собирающую в себе улыбку, и острый краешек смешливого рта. А ещё — родинку за ухом, которую я заметил только сейчас. И я невольно заглядывал за плавный подъём мочки, ловя маленькую тёмную каплю родимого пятна, пока его не скрыли волосы, когда Андрей, пряча зевок, ткнулся в кресло:       — На этих мешках удобнее, чем на матрасе. Вот бы здесь уснуть. — При движении головы пряди бронзово вспыхнули, охваченные солнечными лучами.       — Можем просто перенести их, — невнятным голосом предложил я, заразившись зевотой.       — Можем. Но на балконе прикольнее.       — Как хочешь, — согласился я. — Оставайся, я тебе плед отдам.       — А ты?       — Не, я сидя спать не хочу — ты ж оба занял. Пойду обратно.       — Ладно, — Андрей с неохотой приподнялся. — Потащили их в зал.       И мы, едва не сбиваясь с ног, тихо проскользнули обратно, в спёртое комнатное тепло, волоча в охапках мешки, все три — Андрею, который рухнул в них и растянулся на животе, обхватив расползающиеся бока кресла руками, и моментально уснул, напоследок шёпотом перекинув мне через Сёмин бок пожелание спокойного утра.       Рассвет топил комнату в исступленно-нежном, мягком, но нежеланном свете. Мне хотелось, чтобы эта ночь длилась если не вечность, то как можно дольше.