Асимптота

      На несколько дней в комнате воцарился режим больничной палаты: приглушённый свет и сдержанные движения, разговоры вполголоса, гости в лице Вари с Аней проскальзывают осторожно, на цыпочках и взглядом спрашивают «ну что? ну как?», и перекуры перенесены подальше, в подъезд, где мы стояли в табачном дыму и прислушивались к шагам по лестнице — не идет ли вахтёрша? Первые пару дней Андрей проспал, изредка выбираясь из забытья к нам, на поверхность, в монотонное, вялое бодрствование, с трудом собираясь с силами дойти до туалета, принять лекарства или попытаться поесть, а потом снова отключался, прерываясь на затяжные приступы кашля, которые усиливались и будили нас по ночам. Видеть его таким — вымученным и ослабевшим, вытертым почти в потусторонность — было до странного неловко, непривычно, и каждому по-своему не хватало той новой, едва успевшей образоваться после отъезда Васи стабильности, из которой вдруг выкрутили незаменимую деталь. Поэтому вклад в выздоровление Андрея пытались внести все. Варя таскала апельсины и замороженные ягоды для морса, Аня отдала электрический термометр, Сёма взял на себя ответственность за питание, я — за лечение (держи, прополощи горло, погоди, такие капли не стоит часто, возьми масляные, а это нужно для выведения мокроты, нет, я не курить, я проветрить хочу), а Давид за развлечение — они обсуждали музыку столько, сколько позволяло самочувствие, Давид включал ему Систерс оф мерси, Бьорк и Далис кар (будто и без этого звучания в комнате не хватало меланхоличной, чахлой скорби, но — Андрею нравилось), а ещё составил рецензию на Голова-ластик, куда более обстоятельную и интересную, чем обещанное мной сообщение, отправленное после просмотра. Я написал тогда: «Похоже на очень хреновый сон, который охрененно сняли», и Андрей ответил: «вряд ли хреновее того, что мне снилось». «Очень сомневаюсь», «ты ж не видел», «Поэтому и сомневаюсь», ещё с десяток бессмысленных односложных сообщений, какой-то мем с агентом Купером (оказалось, ему нравится Твин Пикс), мем с Джейсоном Стэтхэмом, фото, на котором Сёма кривит рожу — дурацкий чат, с того вечера так и оставивший за нашей перепиской хвостом тянуться возможность в любой момент обрушить на себя поток идиотских картинок, музыки или сотни сообщений подряд, здорово выручающих во время лекционной скуки, душного автобусного полусна или ожидания в магазинных и больничных очередях.       В ночь с субботы на воскресенье Андрей снова ночевал один. Сёма соскрёб со всех своих карточек и карманов оставшиеся деньги и уехал тратить их вместе с Ритой — мы с Давидом, выключив свет, чтобы нас не было видно в окне, наблюдали за тем, как красная машинка подъехала к общежитию и, почти не останавливаясь, подхватила Сёму с крыльца и укатила, торопливо газанув. Следом за ним отбыли и Давид с Аней, на показ жутко длинной экспериментальной постановки на камерной сцене, где выступали их знакомые выпускники театрального, а оттуда — ночевать к Васе, а я согласился на предложение однокурсников выпить с ними. За три года я ни с кем из них особенно не сблизился, при этом тщательно поддерживая по-студенчески приятельские отношения вроде болтовни во время перерывов, какой-то взаимопомощи («дашь лекцию списать?», «что там к практике подготовить нужно было?», «захвати мне кофе, я со стипендии отдам») и таких вот редких попоек, кардинально отличавшихся от тех, к которым я привык — с ними мы играли в мафию или карты, бесконечно обсуждали преподавателей и отсутствующих однокурсников, усердно разглагольствовали на околопрофессиональные темы, пытаясь приосаниться, приподнять подбородок и показаться чуть умнее, чем есть на самом деле. Хороший алкоголь, торшерный правильный свет и непринуждённая музыка вроде какого-нибудь Бруно Марса или Рианны, вкусная закуска заказом из ближайшей пиццерии или умело подготовленная однокурсницами, которые специально приезжали пораньше ради того, чтобы набить тарталетки творожным сыром или паштетом, и ко времени общего сбора успевали выпить не одну бутылку вермута. Никого из них я не мог даже представить в стенах Васиной квартиры — у каждого быстро нашлась бы веская причина, чтобы поскорее оттуда сбежать, — зато мог вообразить, как округлились бы в панике их глаза при виде пятнадцати-восемнадцати человек, набившихся в двадцать квадратов нашей комнаты и рассевшихся на всех возможных поверхностях распевать под гитару «Видели ночь». Два разных полюса, нестыкуемых мира.       Но я с ними ощущал себя вполне комфортно. На этот раз мы собрались у нашей бессменной старосты (та самая спортсменка, комсомолка и просто красавица, которая ещё и тусоваться умела как никто другой, после клубной оглушительной ночи прилежно заявляясь к первой паре со свежим румянцем) — по-икеевски уютная квартира почти в самом центре города, десять человек с курса, покерный набор на круглом столе. Правда, в этот раз в картах мне отчаянно не везло, я раз за разом просаживал все фишки и от разочарования налегал на виски, досадливо позвякивая о стенки хайбола парой обмылков подтаявшего льда. Без карт в руках мне быстро становилось скучно, и я был благодарен Андрею, который пересылал мне мемы вперемешку со скринами твитов. В ответ на какую-то совсем сомнительную пикчу я написал: «Лучше бы я этого не видел», и получил в ответ: «не мне одному страдать». «Да я и так достаточно здесь страдаю» «всегда можно вернуться»       Я всерьез задумался над этим сообщением. Карты были уже отложены, регулятор громкости на колонках всё настойчивее полз вверх, музыка перекрикивалась пьянеющими голосами, и всеобщее веселье подбиралось к своему пику вместе с тем, как подходило к концу для меня. Ночь, проведённая в своей кровати, и возможность проспать до обеда вместо того, чтобы вставать рано утром и ехать до общежития, казались слишком заманчивыми. Но на вахте сегодня заседала Любовь Климентьевна, и, чтобы пойти в обход её сторожевой, овчарочьей непреклонности, пришлось бы лезть в окно первого этажа. Оно располагалось на таком расстоянии от входа, какого было достаточно, чтобы не тревожить звуками вахту и дремлющего охранника, и почти не попадало под камеры — требовалось лишь зайти с определённого угла и удерживать раму так, чтобы она не попала в кадр. Но после нескольких минут раздумий всё же пришлось признать свою недееспособность: «Если бы не напился, может, и вернулся бы. Я сейчас не залезу»       «Напился» было слишком громким словом, но я бы всё равно не рискнул карабкаться в окно без поддержки и помощи тех, кого в общежитии не было. Способ весьма экстремальный, требовал повышенной концентрации и провернуть его в одиночку было гораздо сложнее. «недостаточно напился, раз страдаешь» «Наверное» «всегда можно исправить»       Это предложение я уже был в состоянии принять — и уже по-настоящему напился.       Утро я встретил на разложенном, уместившим на себя сразу пятерых человек диване, в обнимку с Яной — высокой, тонкокостной блондинкой с родинкой над прямой линией рта и обрезанными строго по плечи, заутюженными в ровное полотно волосами. Она не меняла причёску с первого курса, к концу которого мы месяца три-четыре изображали из себя пару, а потом с облегчением признали, что нам лучше быть приятелями, и действительно ими стали, иногда по старой памяти всё же прибиваясь друг к другу во время таких алкогольно-безответственных встреч, ощущая в подобной связи безопасность за отсутствием каких-либо чувств. Проснувшись, мы неловко поулыбались, не озвучивая воспоминания прошлой ночи о том, как долго и бездумно, почти механически целовались, выйдя на лестничную площадку покурить — мне казалось, что я до сих пор чувствую сладость розового Дирол-икс-фрэш вперемешку со вкусом оливок из мартини, который девушки весь вечер пили из узких бокалов для шампанского за неимением классических, — а потом вместе дошли до метро, где она затерялась в толпе, унёсшей её к поезду в противоположный конец ветки.       После метро меня ещё долго трясло в пригородной маршрутке, а потом мягкими от бессонной усталости ногами тащило от остановки до общежития, где встречал Андрей. Он возвышался над кухонным столом в наброшенном на плечи одеяле и нарезал кривыми ломтиками сыр в пару к кускам хлеба. Было здорово увидеть его твёрдо стоящим на ногах, с вернувшимся к нему ясным, распахнутым взглядом, даже несмотря на то, каким потрёпанным и диковатым он выглядел с гнездом немытых и оттого потемневших в каштан и потерявших медный отблеск волос, с едва намечающейся щетиной и несвежим запахом лихорадки.       — Лучше тебе? — Я скорее констатировал, чем спросил.       — Намного, — бодро подтвердил он. — Температуры почти нет. Будешь? — и помахал коробочкой Липтона.       — Давай.       Пока Андрей искал чистую посуду, а потом звенел маленькой ложкой о стенки кружки, размешивая моё любимое средство от похмелья — кипяток, крепкий, почти в чифир заваренный чай, ударная доза сахара, — я забрался в шкаф, чтобы поменять прокуренную и заспанную кофту на домашнюю футболку. Из общей кучи в руки мне выпала чёрная, с бело-розовыми волнами Unknown Pleasures — пятна, оставленные сангрией так и не выстирались до конца, — и я натянул её, не спрашивая разрешения на впервые одолженную у Андрея вещь. Низкий ворот открыл шею и, захлопывая дверцу шкафа с болтающимся на внутренней стороне зеркалом, я увидел над ключицей собравшийся в слабое пятно синяк. Андрей тоже его заметил, когда отдавал мне кружку.       — О, — только и произнёс он со спрятанной в уголках рта красноречивой ухмылкой.       — Боевое ранение, — сказал я, машинально потерев кожу там, куда ткнулся его взгляд.       — Надеюсь, сражение прошло успешно.       — Пришлось капитулировать ввиду отсутствия подходящего поля битвы, — пространно отрапортовал я, и он понимающе хмыкнул.       Я не стал уточнять, что даже если бы нашлась чудом опустевшая комната, мне вряд ли светило что-то большее, чем этот несдержанный поцелуй в шею, но, скорее всего, Андрей и сам понял, когда я в общих чертах описал наши с Яной взаимоотношения.       — Четыре месяца — это долго, — прикинув что-то в уме, заключил он.       — Может быть. — Я стоял у стола, прихлебывая чай и наблюдая за тем, как Андрей впервые за несколько дней с аппетитом завтракает. — Мне в восемнадцать тоже так казалось.       — Девятнадцать, — поправил он, засчитав приближающийся день рождения.       — Разницы-то.       — Ну, за год можно многое успеть.       — А ты успел? — Я забрал с его хлеба уже надкушенный кусок сыра и закинул в рот.       Андрей взял паузу, чтобы подрезать ещё еды, скрывая за видимой занятостью замешательство с ответом — он пытался определить, правильно ли истолковывает то, о чём мы говорим. Потом наконец пожал плечами:       — Можно и так сказать. Но мы всего два месяца встречались — или вроде того.       — Ну, неплохо.       — А у тебя после Яны был кто?       — Ага. — Теперь пришёл мой черёд отвлекаться, и я сделал вид, что занят сбором бутерброда. Заговорил только после того, как откусил, смешивая слова с едой: — Почти год встречался с одной.       — Долго. — Мелькнувшее в глазах удивление, осторожная заинтересованность. Я лишь сейчас понял, что мы ещё ни разу не обсуждали эту сторону личной жизни. — Она тоже с экономического?       — Нет. На востоковедении учится. Раньше на нашем этаже жила, тут, в крайнем блоке, с двумя Ленами — ну, знаешь их.       — А теперь? Квартиру снимает?       — Не-а. Когда расстались, она в другую общагу переехала.       — Ого. Чего ты такого сделал?       — Охуенное у тебя обо мне мнение, — посмеиваясь, фыркнул я в кружку.       — Я не в этом смысле, — сконфуженно отмахнулся Андрей.       — Да ничего я не сделал. Просто она решила перебраться поближе к своему новому парню. Он биолог, что ли.       Это поверхностное, притворное «что ли» я добавил автоматически, по старой привычке, которую приобрёл, пытаясь показать, насколько мне всё равно, при этом совершенно точно зная, что он будущий биолог, как его зовут и как он выглядит — клетчатые рубашки, намёк на склонность к полноте и забранные в хвост волосы, хохотун и профкомный активист, славный, в общем-то, парень, которого просто приходилось недолюбливать. Сейчас мне действительно было всё равно, но привычка осталась. Судя по всему, Андрей это почувствовал, что-то промычал в ответ и увёл диалог в сторону, заговорив о выбранной мной футболке — оказывается, это был подарок от той одноклассницы, с которой он два месяца встречался «или вроде того».       К вечеру температура у Андрея снова подскочила — болезнь не желала отпускать так легко, то и дело напоминая о себе хаотичными набегами в виде приступов лихорадки, но постепенно всё же теряла хватку, слабела и отступала. Больше всего в борьбе с ней Андрея донимала не головная боль или хрипы в груди на выдохе, а удивительная для него неспособность контролировать тело, его разочаровывала и изматывала невозможность в любой момент сорваться с места и побежать. И он с усилием и жадностью хватался за любой намёк на улучшение в состоянии, всё чаще стал спускаться с постели и с нарастающей уверенностью передвигаться по комнате. Ему не терпелось как можно быстрее покончить с вынужденным заточением, но пока приходилось только навёрстывать упущенное по учёбе. Пару раз к нам заходила его однокурсница со второго этажа, чтобы передать конспекты лекций — робко заглянула в блок, помялась на пороге и, окинув нас опасливым взглядом, поспешно удрала к себе, оставив Андрея разбираться с её мелким торопливым почерком. И он воевал с расшифровкой этих записей, старался сидеть за книгами и ноутбуком, сколько позволяла гудящая голова, и честно корпел над практикой, внимательно прислушиваясь к Сёме, который с ответственным воодушевлением всякий раз вызывался помочь.       Теперь, когда становилось лучше, Андрей начинал беспокоиться о том, что не успеет восстановиться к соревнованиям. До назначенной даты оставалось совсем немного, а он плохо дышал и здорово ослаб, резко и внушительно потеряв в весе — впалый живот, заострившаяся запястная косточка, выпирающие позвонки сгорбившейся над письменным столом спины, всё вздрагивающей от шквалистого кашля. Андрей не обсуждал свои переживания с нами, только один-единственный раз с холодной, колкой горечью обронил, что «будет хреново, если придётся отменить заявку», но всё в нём и без слов красноречиво сообщало о том, как ему это необходимо — порывистая неусидчивость, заведённость охотника, теряющего след; а иногда его так и подбрасывало с места и, охваченный тревогой, он начинал ходить по комнате, мечась между стен, как пойманная в перевёрнутый стакан пчела, — будто это могло бы помочь засидевшимся ногам набрать прежнюю силу.       — Я последний раз выходил на соревнования полгода назад, а следующие нормальные только в середине декабря. Не хочу пропустить, — ответил он, когда Давид, не выдержав, спросил, почему нельзя дождаться другого раза.       — Слушай, я бы на твоём месте больше беспокоился о том, что у Романовой лекции пропустил, — заметил Сёма.       Но Андрей его не услышал — современные проблемы философии его волновали мало. Он боялся только не попасть на старт.

***

      Опасения не оправдались. Отменять заявку на участие не пришлось — симптомы простуды в конце концов сошли на нет и Андрей чувствовал себя хорошо, хоть и до возвращения в подходящую для конкуренции форму было ещё далеко, но о призовых местах он и не думал, вдохновлённый уже тем, что в состоянии принять участие. И как только смог наконец выбраться из общежития и получил справку, первым делом дошёл до спортивного центра, к своему тренеру (профессиональный легкоатлет-спринтер в прошлом, он неплохо готовил студентов к межуниверситетским соревнованиям и был одним из решающих факторов при выборе Андреем вуза — оплачивать индивидуальные тренировки родители больше не могли, а наставник в виде рядового физрука, отправляющий учащихся делать зарядку, а к концу семестра сдавать череду хиленьких нормативов, ему бы не подошёл) и только потом, уже от стадиона, он двинулся на пары.       Вернувшись после первой вылазки, Андрей, едва зайдя за порог, положил передо мной на стол стопку из трёх пачек Собрания Блэк Рашен. Я с удивлением покрутил их в руках.       — Ты забыл, какие я курю?       Я никогда не брал что-то подобное — стоили они дороже, чем я мог себе позволить отдавать за курево на постоянной основе, да и смотрелись так претенциозно, что могли органично, без флёра дешёвой нарочитости вписаться разве что в руки Давида.       — Ну, эти же лучше, — простодушно ответил Андрей. — И выглядят прикольно.       — Могу забрать, если ты не хочешь, — с энтузиазмом падальщика предложил Давид.       Я ответил ему выставленным из кулака средним пальцем и спрятал в рюкзак пачки, минус которых был ещё и в неудобной конструкции, из-за чего мне пришлось одолжить Сёмин берлинский портсигар, вмещающий в себя всего десять сигарет, и постоянно мучиться с их перекладыванием. Но где-то в глубине души я всё равно был доволен — сложно не обрадоваться табаку очевидно более высокого качества, чем тот, каким обычно травишься.       Впрочем, сигареты закончились быстро, и к дате соревнований в портсигаре уже болтались две-три последние штуки. Пока я прокуривал лёгкие, Андрей активно работал над тем, чтобы как можно быстрее восстановить собственные, и всю неделю пропадал в университетском спортивном центре. Постепенно нас заражала эта его тяга, подкупала непреклонная целеустремлённость, и мы тоже начали ждать назначенной даты, расспрашивали разные подробности про метраж дистанций, положения, регламент и всякие мелочи (Сёму, например, интересовали шиповки, а Давида — устройство стартового станка), а Андрей охотно делился кусочками своего мира и, сам того не осознавая, взращивал в нас увлечённых болельщиков. Правда, на разговоры времени у нас было немного. Вдобавок к подготовке Андрей пытался наверстать пропущенное по учёбе (роняет голову в руки, трёт глаза: «нихрена непонятно, да меня будто года три не было»), что сводило и без того скудное общение к минимуму — никакого пива по вечерам, вылазка в город на выставку, где Элла работала волонтёром, прошла без него, и в гости к лингвистам на просмотр «Жестяного барабана» он не пошёл и мог только через стенку слышать несмолкающий до пяти утра перезвон стаканов.       В субботу утром, пока мы с Давидом ещё дремали, а Сёма пытался отклеить себя от постели, чтобы собраться на пары, Андрея в комнате уже не было — от него остались лишь пустые баночки из-под йогурта, кожура от бананов, съеденных на завтрак, и ощущение лёгкого, волнительного предвкушения. До старта оставалось ещё много времени, но ему нужно было приехать заранее — регистрация, обследование манежных помещений, разминка и сколько-то времени на то, чтобы пройтись на свежем воздухе в полном одиночестве и настроиться. Мы договорились, что подъедем на стадион позже, и не спеша собирались, позёвывая и заливая растворимым кофе осадки вчерашних порций глинтвейна.       Из общежития мы вышли втроём — я, Давид и Аня. Сбежавший со второй лекции Сёма ждал нас неподалёку от входа, восседая на пассажирском сиденье в машине Риты, которая, может, и не хотела смотреть никакие соревнования, да и с Андреем была знакома исключительно мимолётным «привет», переброшенным ими друг другу при случайной встрече на площади у торгового центра, но очень хотела провести время с Сёмой, а потому вызвалась нас подвезти. И мы, подобрав ноги чуть не под подбородок и припечатавшись друг к другу на заднем сиденье комичной японской машинки, предназначенной стать скорее мультипликационным персонажем, чем автомобилем, резво покатились по пустым улицам выходного дня к спортивному комплексу. Варвара же ещё в среду, извиняясь, сказала Андрею, что не сможет приехать его поддержать — приём у окулиста, одно-единственное свободное окно и, как назло, именно на это время, прости-прости, — и я был уверен, что не увижу её как минимум до вечера. Но — ошибся.       От парковки до спорткомплекса было совсем недалеко, и мы уже приближались ко входу в манеж, нескладно примазавшись к разрозненным группкам таких же, как и мы, болельщиков — чьи-то посмеивающиеся, любопытные друзья, румяные от переживаний матери, тянущие за руки младших, неспортивных детей, хмурые тренеры, — когда у меня зазвонил телефон. В динамике — голос Варвары, от которого всё во мне вспрыгнуло, подброшенное радостью узнавания. Я остановился на подходе к крыльцу, жестом попросив подождать меня — все четверо послушно притормозили, переминаясь с ноги на ногу и стыдливо не решаясь закурить рядом с обителью здорового образа жизни.       — Привет, — ответил я на прозвучавшее «алло». Я был уверен, что Варя весело сообщит, что удалось освободиться пораньше и она сейчас подъедет, и предполагал услышать её торопливое «как вас найти там? встретите?», но она как всегда не собиралась оправдывать никаких моих ожиданий.       — Очень нужна твоя помощь. — Тяжёлый вздох, секундное замешательство. — В общем, мне для обследования закапали специальные капли, они расширяют зрачок, после них пропадает фокусировка зрения и всё такое. Врачи говорили — ничего такого, только очки темные с собой захватить и можно будет ехать. А я не могу… Голова просто кругом идёт. Да и очки я забыла, а без них совсем жуть.       — Понял. Говори адрес.       Коротко описав остальным просьбу Вари, я заторопился развернуться к выходу с территории комплекса, передавая через них извинения Андрею.       — Может, я к ней поеду? — предложила Аня, удивившись, что подруга не позвонила в первую очередь ей. — Мне кажется, для Андрея будет лучше, если ты останешься.       — Или давай мы с Ритой. На машине же, — вызвался Сёма.       Конечно, я отказался. Не мог упустить шанс побыть рядом с Варей (вот я веду её за руку к такси и её ладонь теплится в моей, помогаю дойти до комнаты, где мы останемся вместе, наедине, и вот мы слушаем музыку или о чём-нибудь болтаем, и она смеётся, чисто и серебристо, как перезвон колокольчиков) и всё внутри так и вскипало глупой, неуместной гордостью за то, что она выбрала обратиться ко мне: «нужна твоя помощь». Сложно было среди всего этого не растерять чувство вины перед Андреем.       Я попросил Давида написать, как всё пройдет, после чего зашагал на поиски ближайшей оптики. Схватив там первые подвернувшиеся под руку тёмные очки (из-за ушедшего солнечного сезона выбор оказался невелик, попались какие-то пластиково-нелепые, с большими изогнутыми дужками), я поехал по названному адресу.       Зрение у Вари было даже хуже, чем у Сёмы — высокая степень миопии, астигматизм, откладывание денег на лазерную операцию, — но она носила исключительно линзы, вопреки моему мнению убеждённая в том, что любые очки на ней выглядят чудовищно, и, может так оно и было на школьных фотографиях, на которых весь её лоб скрывала смешная, густая, как у какого-нибудь пони, чёлка, а форма лица терялась и размывалась в детской, розовощёкой пухлости, но я-то видел и то, как невероятно здорово села на ней как-то раз примеренная черепаховая оправа Сёмы, геометрично сконцентрировав всю присущую ей практичную, решительную собранность. На Варе отлично смотрелись даже эти несуразные тёмные очки, которые я отдал, застав её сидящей на диванчике в холле клиники — нога на ногу, носок ботинка покачивается рычажком телеграфа, отбивающего сигналы СОС, глаза закрыты и пальцы нервно потирают переносицу.       — Господи, так плывёт всё… — пожаловалась она после слов благодарности, пытаясь пристроить неудобные дужки за мягким, трогательным изгибом ушей.       Дойти до такси Варя решилась, вцепившись в мой локоть и сжав пальцами ткань ветровки, пряталась за моей спиной и клонила голову вниз, избегая лучей распалившегося сегодня солнца, и с облегчением выдохнула только в салоне машины.       — Когда у тебя это пройдёт? — поинтересовался я.       — Обещали, что через пару часов, — ответила она не открывая глаз и с нервным смешком добавила: — Но я уже не знаю, стоит ли им верить.       Пока мы ехали, она описывала проведение обследования с таким впечатляющим переживанием, что я представлял себе ни больше ни меньше чем знаменитую сцену из «Заводного апельсина», и до самого порога общежития она могла говорить только о чём-то связанном со зрением и глазами. На подходе к комнате Варя сбавила шаг — я и не заметил, всецело затянутый в ощущение невесомости её прикосновения, — а потом и вовсе остановилась, соскользнув ладонью с моей руки и развернувшись лицом. Я едва не столкнулся с ней, убеждённо продолжая ход, сам себя мысленно пригласивший в гости — на тот момент я не сомневался в логичности завершения поездки в одной комнате.       — Спасибо тебе большое, — она улыбнулась, поднимая на меня тёмные стёкла очков. — Наконец-то добрались. Ох, там, наверное, эта Маша сейчас…       — Можем у нас посидеть, — быстро, не подумав, предложил я вариант спасения от назойливой соседки.       — М-м… Слушай, я так устала. Пойду прилягу, наверное. Спасибо ещё раз, — и она потянулась, чтобы обнять меня на прощание.       — А, конечно, — смешавшись, выдавил я. — Отдыхай. Ну, пока.       Не дожидаясь, когда она начнёт искать ключ от комнаты — а теперь я был уверен, что она пуста и никакая Маша там Варю не ждёт, — я зашагал обратно к лестнице, надеясь, что ослабевшие глаза не позволили разглядеть смятение на моем лице. Волной подкатившей досады меня отбросило в начало лета, в горькое ощущение самообмана и неоправданных надежд, унизительного признания собственной глупости.       Где-то на лестничных пролётах между третьим и пятым этажами у меня в кармане коротко прогудел телефон, извещая вибрацией о пришедшем от Давида сообщении. «третье место 400м. в других дистанциях мимо»       Я на ходу глупо пялился в экран, неожиданно получив приветствие из другого мира — утреннего и безмятежного, о котором я с самого первого шага в обратную от стадиона сторону ни разу и не вспомнил. В висках тошнотворно запульсировало вопросом, стоило ли оно того.       Нестерпимо захотелось курить (а лучше — выпить, но одному было бы совсем уныло), и я едва дотерпел до порога комнаты, чтобы вытащить наконец портсигар. Открыл — пустой. Поглощённый мыслями о Варваре и спешкой к ней, я совсем забыл о закончившихся сигаретах — последнюю, на которую сейчас рассчитывал, отдал Сёме ещё там, на парковке. Спуститься на третий этаж, чтобы одолжить пару штук у Вари, казалось вариантом гораздо хуже, чем собственноручно оторвать себе ногу, да и тащиться до магазина отчаянно не хотелось. Я полез в рюкзак, чтобы посчитать мелочь, на которую можно было поштучно выманить у охранника какой-нибудь мерзкий Пётр («слышьте, пацаны, я вам бесплатно больше не дам, не напасёшься! десять рублей штука, вот блок тут поставлю — покупайте на здоровье»), и наткнулся в одном из карманов на три полные пачки Собрания. Первые предположения об их внезапном возникновении касались исключительно сбоя в матрице, благодаря которому из прошлого забросило те же самые упаковки, но постепенно до меня дошло, что они от Андрея. Заметив пустеющий портсигар, он, не спрашивая, зная, что откажусь, и не отдавая напрямую, понимая, что буду хоть и с благодарностью, но возмущаться, просто подкинул новые — и когда только успел?       для Андрея будет лучше, если ты останешься.       Я ещё долго просидел над открытым рюкзаком, не решаясь взять сигареты и даже не стараясь избавиться от грызущего, ядовитого разочарования — в этом дне, во всей сложившейся ситуации, в самом себе.