Асимптота

      Мы просидели едва ли не до рассвета, допивая припасённую бутылку сангрии, хохотом сбивая заунывную музыку, не перестающую плыть из ноутбука, который Давид в кои-то веки отставил в сторону, давились с ним ментоловыми сигаретами и, высунувшись из окна, соревновались в организованном ещё на первом курсе поединке, чей окурок улетит дальше, щелчками отправляя тонкие фильтры в высокую, совсем ещё летнюю траву. В конце концов, и сангрия, и сигареты (со счётом 7:5 в мою пользу) закончились, и мы уснули, не заметив, как протянутые между постелями нити диалогов ослабли и запутались, и разговор понемногу сошёл в небытие.       Утром я слепо откладывал будильник и прятал телефон под подушку до тех пор, пока с сожалением не признал, «ещё десять минуток» — и я просто-напросто опоздаю настолько, что меня не пустят в аудиторию, — пришлось просыпаться. Мне единственному в нашей комнате по четвергам нужно было только к третьей паре, поэтому возникшая перед открытыми глазами выгнутая под тяжестью тела сетка меня удивила. Оглядев «мамонта» напротив, осиротевшего без Сёмы и Давида — верхняя постель ещё со вчера заправлена наспех растянутым пледом, на нижней пустынными барханами вздымается одеяло вперемешку с простынёй и подушкой, — и сверившись со временем, я убедился, что никакой ошибки быть не может, и громко позвал:       — Эй. Ты проспал?       Ответ последовал не сразу — пять долгих, затруднительных секунд и надтреснуто-хриплое, с трудом просочившееся к нижнему ярусу:       — Мне хуево.       Я поднялся и заглянул наверх, к Андрею. Он лежал, завернувшись в одеяло, с мелкими каплями испарины на лице, от которых волосы намокли и тонкими нитями зазмеились по лбу, и напряжённо дышал выброшенной на берег рыбой — одним ртом, пересохшими губами. Через силу поднял веки и посмотрел на меня тусклым от слабости и раскрашенным зелёным одеялом в болотный цвет взглядом, вяло дрогнул ресницами. Можно было даже не приближаться, чтобы ощутить исходящую от него волну тяжёлого, температурного жара. Я вздохнул и похлопал его по плечу, постаравшись вложить в этот жест как можно больше сочувствия — стоило больших усилий не высказать разом все свои «я же говорил» и утешиться тем, чтобы запасливо приберечь их на потом.       Прежде чем приступить к сборам в университет, я поискал по тумбочкам всё, что могло относиться к аптечным средствам. Улов разочаровывал — активированный уголь и какие-то быстрорастворимые шипучки, обещающие помочь при похмелье, давно вышедшее из годности, как и старые Васины ингаляторы, противоаллергенное, таблетки кофеина и пачки глицина, закупленные Сёмой в сессионном бреду. Единственной подходящей находкой оказался ртутный градусник, который я вручил Андрею. Пока собирался, спрашивал:       — Что болит? — вернувшись из санузла и на ходу вытирая лицо.       — Всё, — растерянно отвечал Андрей, но после уточнял: — Голова. Тело ломит.       — А горло как? — заглянув в комнату из блока, где пытался почистить кеды, которые не надевал с лета.       — Плохо.       — Что там градусник показывает? — от стены с полками, на которых выискивал сменные блоки листов для тетради.       — М… — Сонные, дурманные движения, слабый прищур. — Тридцать восемь и шесть.       Затормозив возле холодильника, я раскрыл на ладони пачку творога и приступил к завтраку, загребая его большой ложкой. Говорил, едва успевая проглотить:       — Тебе нужно сейчас встать и дойти до больницы, тут недалеко совсем. Там справку выпишут. Поможет мало — всё равно придётся отрабатывать и пропущенное догонять, но хоть с преподами отношения не испортишь. — И, уже у самой двери, застёгивая рубашку: — До аптеки можешь не идти. Я после пар забегу. Всё понял?       — Да. Спасибо.       — Давай. Выздоравливай, — и выскочил за дверь, набирая Варе сообщение с вопросом о том, как она себя чувствует.       «вроде норм. насморк только.» — отправила она, добавив два смайлика, которые вытирали носы платочками, и я с облегчением выдохнул.

***

      Маршрут после занятий у меня был короткий: университет—аптека—общежитие, даже крюк к столовой или супермаркету не стал делать. Зайдя в блок и оценив стоящую там гробовую тишину, я предположил, что Андрей в комнате один, но наткнулся взглядом на маленькие туфли — узкий нос и тонкий каблук, бордовая замша с позолотой застёжки, — тесно прижавшиеся к знакомым кроссовкам, и понял, что Давид с Аней освободились после пар. Я застал их неподвижно сидящими на кровати — они что-то увлечённо смотрели, склеившись друг с другом плечами и проводками провисших между головами наушников и изо всех сил стараясь не потревожить чужой, беспокойно-простудный сон. Но Андрей все равно проснулся, услышав то ли вздохнувшую при открытии дверь, то ли шуршание пакета в моей руке. Содержимое этого пакета оказалось на столе у окна сразу после того, как я прошёл вглубь комнаты.       — Ты аптеку ограбил? — заторможенно поинтересовался Андрей. Он с трудом перевернулся на бок и с высоты своей постели апатично рассматривал упаковки и коробочки.       — Ой, не переживай. Он тебя быстро на ноги поставит, — Аня явно обрадовалась возможности снова разговаривать в полный голос.       — Или залечит до смерти, — добавил Давид.       — Что-то ты не жаловался в прошлом году, когда от ангины страдал. — Аня ласково пихнула его в плечо, и, уже обращаясь к Андрею, пояснила: — У Димы мама — врач.       — Педиатр, — уточнил я, протягивая ему градусник. И поинтересовался у Давида: — Сёма-то сегодня вернётся?       В ответ он неопределённо пожал плечами, и мне пришлось лезть за телефоном и писать сообщение. Сёма текстом бодро отчитался о своём скором прибытии и пообещал захватить по пути в магазине «всё, что понадобится для супа». Он и правда не заставил себя долго ждать, появившись в комнате немного растрёпанным, во вчерашней одежде, и едва уловимо благоухая женскими духами — цветочно и бархатно, — и я подумал, что в квартире его двоюродного брата Лёхи так пахнуть точно не должно, но промолчал.       — Слушай, я ни разу супы не готовил, — с ходу сообщил он, — но постараюсь. А чего тебе вдруг суп захотелось?       — Да это для него, — я кивком головы указал на верхний ярус своей кровати. Немного приободрившийся после жаропонижающего Андрей виновато заворочался.       Мы быстро описали Сёме вчерашний вечер. Точнее, говорил в основном я, как единственный свидетель, способный на длинную, не обрываемую приступами кашля речь, а он только ухмылялся и фыркал, а потом в красках поделился горьким опытом несостоявшегося утопленника, выжившего во время бесхитростного в своей жестокости урока плавания от отца, который внезапно сбросил его с лодки в речку — паника и фейерверки брызг, полный желудок воды, вопли матери и — ничего, поплыл. А вот на расспросы о своей прошедшей встрече (мы осторожничали со словом «свидание») Сёма ничего не ответил, отмахнувшись ложкой, которой помешивал закипающий бульон, но приобретая при этом такой довольный вид, что нам и без рассказов стало понятно — всё прошло как надо и, может быть, даже лучше. Но, несмотря на это и вопреки всем поговоркам, Сёма ничего не пересолил и в очередной раз подтвердил незаурядные кулинарные способности, с гордым видом наблюдая, как мы подливаем себе добавку.       Андрей после позднего обеда — он едва справился с несколькими ложками бульона и куском курицы — снова забылся лихорадочным, спутанным сном, сопровождаемым хриплым дыханием и надсадным кашлем, наталкивающим на тревожные мысли о бронхите. Чтобы ему не мешать, мы тихо переместились на третий этаж — киновечер было решено перенести в комнату Ани и Вари, из которой по счастливому совпадению их новая соседка уехала куда-то с ночёвкой.       Обратно я поднимался, когда время приближалось к десяти вечера — смотреть кино мы даже не начинали, а глинтвейн уже допили, и я вызвался принести алкоголь для приготовления новой порции. Целая кастрюлька вина, наспех разогретого с дольками апельсина и усыпанного специями, ушла на обсуждение подселённой к Ане с Варей первокурсницы — мы уже были осведомлены о том, что они не сошлись характерами, но подробности узнавали только сейчас. Поступившая на историка Маша, однокурсница Андрея, громоздкая и вытянутая (да ты ей в пупок дышать будешь, Дим!), задорно румяная, размахом плеч напоминающая пловчиху, а голосом — иерихонскую трубу, сразу настроилась идти старожилам в противоход. Она часами разговаривала по телефону или видеосвязи, брезгуя наушниками, без конца упрекала соседок за накопленные на их столах тарелки с крошками недоеденного завтрака, наброшенную на спинки стульев одежду или закатившиеся под кровать комочки ватных дисков со следами стёртого макияжа — что было вполне справедливо, но, найдя друг друга в любви к лёгкому беспорядку, Варя и Аня чувствовали себя глубоко оскорблёнными, — а утром просыпалась неприлично рано, чтобы зажечь верхний свет и около часа потратить на сооружение какой-нибудь замысловатой причёски из своих русых, канатно-длинных волос, и передвигалась по комнате так яростно и звучно, с решительным стуком вколачивая босые пятки в пол, что филологи со второго этажа, разбуженные и недовольные, уже пару раз приходили жаловаться. Теперь две из них — магистрантки Ксеня и Женя, не похожие друг на друга как небо и земля, но, как люди прожившие вместе долгое время, неуловимо совпадающие какими-то мелочами — внезапно восходящая вверх интонация, наклон головы, манера держать кружку просунув средний и безымянный пальцы под дужку ручки, — со скорбными смешками рассказывали о том, как сперва подумали, что Аня с Варей запустили в комнату пару козлят. Каждая новая подробность заставляла нас с Сёмой и Давидом переглядываться и бессловесно, но отчётливо друг для друга вспоминать о тех опасениях, которые то и дело возникали во время нашего ожидания нового соседа — как оказалось, даже самые страшные предположения не были близки к тому, с чем мы могли бы столкнуться в реальности. Нашей комнате чудом удалось избежать катастрофы.       Исполненный благодарности к судьбе, я проскользнул в комнату, стараясь не разбудить Андрея, и попытался беззвучно достать из тумбочки вино. Тишина была такая плотная и застоявшаяся, что я едва не подпрыгнул, услышав произнесённое чужим тихим скрипом:       — Дим. Ты?       Из-за болезни голос у Андрея изменился до неузнаваемости. Я выпрямился, вглядываясь в тени, которые своим нагромождением образовывали ворох одеяла, откуда шёл звук.       — Я.       — Напугал.       — Прости. Не хотел.       Уже не стараясь сохранять безмолвие, я сложил бутылки в пакет и, оставив его у двери, спросил:       — Будешь есть?       — Нет, спасибо.       — А пить?       — Нет.       — Нужно больше пить. Может, чай?       По секундной паузе перед очередным «нет» я понял, что Андрею просто не хочется отвлекать меня и нагружать лишней на его взгляд работой. Больше ничего не уточняя, я ткнул кнопку чайника, который тихо загудел и зажёгся подсветкой, запустившей сине-газовый, плавящийся по стенам свет. Затем поискал в холодильнике баночку мёда, доставшуюся от Сёминой бабушки, и, оставив её и половинку лимона возле чайника, повернулся к Андрею:       — Как чувствуешь себя?       — Сон какой-то дерьмовый снился.       Ответ не показался мне хоть сколько-нибудь показательным. Я подошёл к кровати и, упершись локтями в железную перекладину второго яруса, ладонью нашёл лоб Андрея — влажная, горячечно-раскалённая кожа, с которой давно сошёл эффект лекарства. Он вдруг едва уловимо качнул головой навстречу и прильнул к моему прикосновению.       — У тебя руки ледяные. — И, прикрыв глаза, замер.       Я почти отстранился, готовясь сказать «сейчас холодный компресс сделаю», как он задержал меня лёгким касанием к предплечью.       — Погоди.       И я остановился, так и не проронив ни слова. Моя рука застыла над болезненным сводом бровей и слипшимися остриями ресниц, над запавшими щеками, грубо очертившими скулы, и сеточкой трещин на пересохших губах. Ладонь почти сразу нагрелась, но Андрей, кажется, этого не ощущал, всё ещё находя успокоение головной боли в перепаде температур.       — Какой фильм смотрите? — поинтересовался он, не открывая глаз.       — Голова-ластик, — негромко ответил я. Сегодня Сёма проиграл сражение за цветное кино, не проявив достаточно заинтересованности в битве — его, без конца отвлекающегося на вибрацию телефона и набирающего ответные сообщения, просмотр фильма в принципе волновал мало.       — Не слышал про такой.       — Дэвид Линч, — едва перебив шум закипающей воды, уточнил я тоном Давида, который не бросал настойчивых попыток просветить меня в области классического кинематографа.       — М-м, — протянул Андрей тоном человека, которому это имя мало о чём сообщило. Он взял меня за запястье и перевернул потеплевшую ладонь тыльной стороной, уперев ещё холодные пальцы в свой лоб. Я легонько потёр его костяшками.       — Совсем хреново?       — Терпимо, — постарался улыбнуться он, открывая глаза — туманные и водянистые, они простудно слезились, и из-за слабого синего свечения казались едва-едва голубыми.       Но чайник щёлкнул, цветные всполохи растаяли, и его лицо исчезло в обвалившейся темноте. Я наконец произнёс заготовленную фразу:       — Я тебе холодный компресс сделаю, — и убирал руку в сторону. — И чай.       — Кажется, я теперь тебе должен гораздо больше, чем сигареты.       — Кроссовки, — напомнил я. Не имея возможности разглядеть, почувствовал, как он снова улыбается, и, не удержавшись, аккуратно потрепал его по голове.       Я написал Давиду сообщение, что немного задержусь, и отправился сооружать компресс с помощью холодной воды и смоченного в ней маленького махрового полотенца, которое, прилипнув к голове Андрея, сделало его похожим на контуженного госпитального солдата из старых фильмов про войну. Отдав ему ещё и градусник, я вернулся к чайнику, вместо верхнего резкого света включив настольную лампу, засеявшую комнату песочно-тёплым, зернистым светом, и Андрей попросил оставить её зажжённой, когда буду уходить. Подумав о том, что ему, наверное, было одиноко без нас в той лихорадочной, непроглядной темноте, я решил ещё ненадолго остаться и присел на краешек стола у кровати, наблюдая за тем, как он неловкими, срывающимися движениями сбив простыни и скатав одеяло, кое-как принял сидячее положение. Я передал ему кружку с чаем, и он с наслаждением, обжигаясь отпил.       — Не помню, когда последний раз простывал. Ещё до школы, наверное.       — Алкоголя много — иммунитет ослаб, — пожал я плечами и жестом попросил градусник.       — Сколько там?       — Тридцать семь и шесть. — Я спрятал его в футляр и отложил к коробочкам лекарств.       Андрей посмотрел на мои пустые руки, а потом встретился со мной вопросительным взглядом. Понятно, что он думал о таблетках жаропонижающего.       — Такую температуру нельзя сбивать. Будет выше тридцати восьми — обращайся.       — И почему ты не в медицинском, — вздохнул Андрей, отхлёбывая чай. Я отмахнулся от померещившегося мне сарказма:       — Да иди ты.       — Нет, я серьёзно. Никогда не хотел стать врачом?       — В детстве только. Из-за мамы. Потом понял, что кровь не выношу.       — Жаль. А то стал бы хирургом, починил бы мне колено.       — Ну, если только ради этого. — И тоже поинтересовался: — А ты с детства хотел быть спортсменом?       — Вообще — да. Хотя, когда совсем маленький был, мечтал стать ветеринаром. Только слово никак не мог запомнить, говорил — буду доктором для собак.       — Хорошая мечта.       — Ага. Лечил бы таких, как ты.       — Ты сначала себя… — сбитый звуком пришедшего сообщения, договаривал я, обращаясь к экрану: — …вылечи.       На светящемся дисплее текст под именем Варвара: «захвати капли от насморка, пожалуйста. еле дышу» — и смайлик с черепом.       — Ладно, — я выпрямился, подстёгиваемый просьбой и подталкиваемый волнением о её дыхании; вдобавок к этому меня беспокоила становящаяся всё более вероятной перспектива не успеть занять место в нашем импровизированном кинотеатре рядом с ней. Мне с горечью подумалось о том, что вряд ли ветеринарам известно лекарство от этой собачьей привязанности. — Пойду я. Пиши или звони, если что.       — Спасибо, — сказал Андрей с той глубокой интонацией, которой здорово умел передать благодарность, обескураживающую своей проникновенностью. И, когда я уже шагнул за порог, спросил вдогонку: — Вы же ещё не скоро вернётесь?       — Ну-у, — я выглянул из-за дверного косяка, сверяясь со временем на телефоне, — полтора часа кино, плюс ещё посидим, я думаю. Не раньше часа ночи, в общем.       — Хорошо. Напиши — как тебе фильм, что ли.       — Спи лучше. Быстрее выздоровеешь. — Прикрыв дверь, крикнул уже из блока: — Напишу.       И вышел в подъезд, покачивая пакетом с вином в левой руке и сжимая капли от насморка в правой, ладонь которой, согретую чужим теплом, до сих пор приятно покалывало долгим, неожиданным прикосновением.