Асимптота

      Ожидание заняло не так много времени. Он приехал чуть больше чем за две недели до начала семестра, и до этого мы не пересекались ни в университетском корпусе, ни на улицах студгородка — а иначе я бы запомнил. В тот день я как обычно проснулся после обеда, и, похмельный от бессонной ночи, стоял над маленькой настольной плитой с планами приготовить себе яичницу. В какой-то момент я отвлёкся на уведомление в телефоне, масло на сковородке перегрелось, и, когда пришла пора разбивать яйца, они зашипели так громко, что я не услышал стук в дверь. Только краем глаза увидел, как она приоткрывается, и торопливо обернулся, тут же столкнувшись взглядами с парнем, появившимся в дверном проеме.       — Привет.       «Привет» было хорошее. Негромкое, немного скомканное, но хорошее. Когда я зашел сюда первокурсником, то выронил оглашённое и запыхавшееся «здарова» — вот так неприятно, все через «а», — использовав это слово в качестве приветствия в первый и в последний раз в жизни. До сих пор помню и Сёмино «ну чё, здрас-сьте».       — Привет, — повторил пришедший чуть громче и улыбнулся.       Клянусь, я никогда в жизни не видел таких красивых зубов.       Да, зубы были первым, что я в нем заметил. Гладкие, округлые, как белые тыквенные семечки, они были крупнее чем требовалось, верхним рядом слегка выступая вперед, и даже при намёке на улыбку нетерпеливо обнажались ровным полумесяцем. Вместе с этим его лицо открывалось, будто распахнувшись тебе навстречу, и становилось чистым и ослепительно ясным, как электрический свет.       — Андрей, — ответил он после моего «Дима», выброшенного вместе с протянутой для приветствия рукой, наспех вытертой вафельным полотенцем. Я зачем-то уточнил фамилию, и он добавил: — Музалевский.       Рукопожатие у него было легкое и порывистое, «гитарные» мозоли на пальцах шаркнули о мою ладонь. Его однозначно можно было назвать высоким, даже за вычетом нескольких сантиметров, которые поверх его сухой, поджарой фигуры визуально добавляли всклокоченные, тёмно-медные завитки волос. Правда, и с этим условием он всё равно был ниже меня, но я редко встречал людей, способных посмотреть мне в глаза, не поднимая взгляда. В дополнение к рыжим волосам шел стандартный набор в виде бледно разбрызганных по лицу веснушек, светлых глаз и выгоревших добела кончиков ресниц. В его внешнем виде можно было многое выделить и помимо зубов.       При мысли о том, что рано или поздно что-то сможет выделить для себя Варвара, мне стало не по себе.       Я с трудом скашлянул царапнувшую горло тревогу, и, не отходя от плиты, принялся за демонстрацию комнаты — это заняло от силы две минуты. Мысленно я постарался взглянуть на нее глазами новичка, хотя с того момента, как я сюда заехал, здесь мало что поменялось. Слева от двери стояли два письменных стола в бумажных пятнах от содранных стикеров и чернильных росчерках авторучек, за ними возвышалась двухъярусная кровать, упирающаяся в стену с окном, под подоконником располагался третий стол. Вдоль противоположной ко входу стены вереницей выстроились вторая кровать, холодильник, кухонный стол, две кухонные тумбы с посудой внутри и плитой и микроволновкой сверху. Третью, торцевую стену, полностью занимали выкрашенные грязно-голубой подъездной краской дверцы шкафов. На полу, занимая его большую часть, вышарканным синим пятном лежал ковролин. Я прикинул, какая ещё информация может пригодиться новому жильцу, и рассказал про пропуска, про вахтершу и комендантский час с одиннадцати вечера, после которого попасть в общежитие было задачей не из простых. Объяснил, что душевые находятся в подвале, под прачечной, а рядом с прачечной читальный зал (на самом деле просто небольшая гулкая комната с парой столов, главным преимуществом которой было соблюдение тишины для тех, кто хотел подготовиться к парам). Ещё я подсказал, где взять матрас, подушку и постельное белье и где можно быстро сделать фото на пропуск. Андрей выслушал, с внимательной озадаченностью покивал, что-то уточнил. После ответов на уточнения издавал какой-то забавный звук вроде «мгхм», что, видимо, означало «понятно».       Потом я ел подгоревшую до резиновой безвкусности яичницу и наблюдал за тем, как новый совладелец комнаты оглядывает жильё, возится со своими сумками и то и дело заглядывает в телефон, будто тот подпитывал его зарядом уверенности. Я задавал ему вопросы и слушал.       Андрей поступил на историка — не то чтобы по зову сердца, как он пояснил с нотками вины в голосе, а просто прошёл по баллам. Родом он был из небольшого сибирского городка, из которого хотел уехать как можно дальше на запад, и даже поступил в какие-то столичные вузы, но на полпути споткнулся о наш университет. Из всех доступных ему вариантов он выгодно отличался тем, что здесь была возможность выступать в соревнованиях по легкой атлетике и продуктивно к ним готовиться. На этом моменте я настороженно сглотнул комковатый сухой желток — выходит, спортсмен, а значит, зожник, и если он ещё и спать ложится до полуночи, то пиши пропало. В нашей комнате биоритмы были четко настроены и отрегулированы, и на пары у нас было принято тащиться после двух часов сна и желательно с похмелья. Но ничего уточнять я не стал, позволив себе с сомнением и скепсисом смотреть на то, как Андрей разбирается с обустройством — надолго ли он здесь?       Часть опасений развеялась тем же вечером. Потратив весь день на беготню с заселением и сопутствующими ему мелочами, Андрей в который раз появился на пороге комнаты и с победной усталостью предложил: — Может… отметим? Ну, за соседство. Я проставляюсь. Такой прямолинейный подход я принял с воодушевленным согласием.

***

      Из всего разнообразия я выбрал пиво, справедливо решив, что для чего-то более крепкого нужна либо большая компания, либо проверенное временем приятельство — ни того, ни другого у нас не было, и даже расстояние между нами выдерживалось как между двумя незнакомыми людьми, которым в парке попалась единственная незанятая лавочка. Мы сидели на песке у залива и наблюдали за тем, как поскупившееся на закатные краски небо набивается серыми, зернистыми сумерками. В это время на пляже и без того было немноголюдно, а этим летом отдыхающих вдобавок спугнул запрет на купание — в залив несло необычно много затонувшей при сплаве древесины, которую называли «топляком», и вдоль всего берега тянулись баррикады из слежавшихся слоями брёвен и сучьев, отсекающие берег от воды. Река отчаянно не желала подпускать к себе.       — Экономический? А я думал, это общежитие для гуманитариев, — сказал Андрей, не отвлекаясь от бутылки, которую у него никак не получалось открыть. Он сидел по правую руку от меня: одно колено в песок, второе — то, что с длинным и белым шрамом, описывающим полукруг прямо под чашечкой — подтянул к груди и уперся в него подбородком, сосредоточившись на неподатливой крышке.       Я вытащил из рюкзака свою бутылку, из кармана — ключ, и поддел зубчатой стороной крышку, которая глухо хлюпнула и соскочила с горлышка. Забрал у Андрея его пиво и проделал то же самое.       — Ну да, для гуманитариев, — подтвердил я, возвращая ему бутылку. — Но когда я поступал, половину корпуса общежития, в который заселяли наш факультет, закрывали на ремонт. Всех старых жильцов сселили в одну половину здания, а вторую ремонтировали. А первокурсников растолкали по разным корпусам. Меня вот — к гуманитариям.       Потом я рассказал, как после первого семестра мне предлагали переехать в отремонтированный, свеженький корпус, а я отказался, потому что прикипел к комнате, и, говоря «комната», я очевидно подразумевал соседей. Упомянул о том, что Давид журналист, а Сёма тоже историк и наверняка не откажется в чем-то помочь. О Васе я говорить не стал, предположив, что они с Андреем могут никогда не встретиться, даже с учетом того, что Вася обещал заглядывать в гости, а мы в первые же выходные собирались к нему на новоселье.       Отхлебнув пива, я достал пачку сигарет — паршивые Честерфилд, которые в восемнадцать лет выбрал своей маркой из-за забавной раздвижной пачки и вычурного шрифта — и предложил Андрею. Он помотал головой, уронив к бровям полукружья медных прядей, и сказал, что не курит.       — А, лёгкая атлетика, — вспомнил я.       — Вроде того.       — А какая дисциплина?       — Бег на короткие дистанции.       — А пиво бегать не мешает? — не удержался я от ехидства.       Он помолчал так, будто впервые задумался об этом, а потом улыбнулся. В моменты, когда его лицо было спокойным, то сомкнутые губы, наоборот, выглядели напряженными, их линия была натянута, будто упорствуя в попытке скрыть зубы. От этого казалось, что улыбка была более естественным, более привычным и лёгким для него выражением, и при каждом удобном случае он с облегчением скидывал со своего лица неподвижность.       — Уже не мешает, — сказал он. И, после пары глотков, добавил выученно непринужденным голосом: — Я больше не занимаюсь профессионально. Так, для себя.       Я посмотрел вбок, на его вытянутые в песок ноги — канаты крепких, сухих мышц, расходящиеся в стороны колени, под одним из них серповидный след, белеющий в полумраке. Спросил:       — Больно было?       Андрей хмыкнул цитатой из «Тёмного рыцаря»:       — Хочешь знать, откуда эти шрамы. — И отпил ещё пива, прежде чем подтвердить мою догадку: — Это мне операцию делали. Вот тут были надрезы, — он показал пальцем по бокам рубца. — Пытались починить порванную связку. А вот тут, — палец дорисовал середину между ними, — я порезался стеклом, когда вылезал из разбитого окна. И они соединились в один шрам. Такая вот улыбка Джокера.       Я выразил неуклюжее сочувствие, и мы перевели тему. Андрей говорил немного, волнительно запинаясь о частокол слов и как во тьме блуждая в поисках нужных формулировок. Но стоило ему нащупать протянутую от меня ниточку неподдельного интереса, как он ухватился за нее и уже не отпускал, заставив перестать замечать неловкую натянутость в его голосе и привычку дробить предложения на плохо склеенные части. Тогда я узнал про маленький сибирский городок с деревянными домами в центре, окна которых уходили под землю, про зимнее озеро из стекла и ветра, такое дикое и глубокое, что его не способно согреть даже самое жаркое лето, про герб с мифическим зверем и стены глухой тайги, за которыми острыми зубьями скалятся верхушки гор. Андрея трудно было вписать в ту картинку. Впрочем, он не вписывался и в эту — здешнюю.       Вернуться в общежитие до начала комендантского часа мы не успели, нам не хватило каких-то десяти минут. Я не особенно переживал, зная, что на посту сегодня дежурит самая сердобольная из вахтерш — молодящееся лицо под шапкой тугих кудельков, беспокойные руки в тяжелых кольцах, отточенным движением которых она прятала под старый номер «Аргументов и фактов» любовные романы с вульгарными обложками, и вереница чашек с тонкими кругами от чая с внутренней стороны. Опаздывая в общежитие в её смену, мы могли себе позволить зайти через главный вход, а иногда за коробку конфет заранее договориться о том, чтобы она пустила нас ночью. Поэтому сейчас она только упрекнула меня взглядом поверх очков и, добродушно пожурив — какой пример подаешь новеньким? в ваши гулянки его затянете? последний раз прощаю, — пустила без отметки в вахтенном журнале. В комнате Андрей ещё какое-то время помаячил туда-сюда, растаскивая из чемодана неотложные вещи, застелил постель свежими простынями и спустился в душ. Вернулся он впечатленным.       — Это просто пиздец, — емко констатировал он, как только открыл дверь.       Я отвлекся от ноутбука, чтобы застать его ошарашенное лицо, и расхохотался. Вспомнил свое знакомство с душевой, оставившее во мне глубокое потрясение: длинное подвальное помещение, уложенные сколотой плиткой полы и стены, ряды кабинок без дверей и высокие, напоминающие поникшие виселицы, душевые лейки. Выйдя из него, первым делом хотелось помыться снова.       — Привыкнешь, — хмыкнул я и отвернулся к экрану.       — Ни за что, — пообещал Андрей, в одно движение запрыгнув на кровать.       Сбитый с ног насыщенным днем, он быстро и крепко уснул, оставив меня заниматься расстрелом пиксельных врагов в онлайн шутере. Сам я лёг под утро, когда под веками начало припекать от холодного мониторного света, а темнота в незашторенной комнате истончилась до бледной, пепельной синевы. Такой свет делал пространство зыбким и неуловимо живым, дышащим в такт спящему в ней человеку. И, поджидая свой сон, я ещё долго прислушивался и глядел в сетку второго яруса кровати. Она провисала железным неуютным гамаком, через сплетение звеньев проглядывались длинные полосы типового матраса и подвернутые под него края простыни с фиолетовым оттиском казённой печати в уголке. С таким видом три года подряд лежал здесь Вася. Он имел привычку по утрам вытягивать ногу вверх и пяткой толкать сетку с такой силой, что меня подбрасывало и выкидывало из сна. С таким методом пробуждения мне не требовался никакой будильник. Я достал телефон и написал в нашу общую беседу:       «все. подселили первака.»       И прикрепил ссылку на страницу Андрея.       Когда я уже почти отключился, кровать вдруг вздрогнула, тихо лязгнула сеткой под движением перевернувшегося тела, и сбросила вниз руку Андрея, поймавшую в горсть ладони мой взгляд. Закрывая глаза, я запоздало подумал о том, что в беседу нужно было дописать, что «первак» вроде ничего. А то будут волноваться.