Асимптота

      То лето стало переходным. Оно перекинулось мостиком через границу, которой Его появление расчертило мою жизнь на «до» и «после», стало эдакой промежуточной станцией. Тогда, расправившись со сдачей очередной сессии, я не поехал к родителям, как делал это после окончания каждого семестра, из раза в раз повинуясь направлению, заданному каким-то внутренним компасом. Подобный компас безошибочно подсказывает кошкам дорогу домой, а перелетных птиц заставляет возвращаться с южной зимовки — как и они, я летел на север, садясь на самолет, все дальше уносящий меня от цивилизации. Но на этот раз я здорово сэкономил на билетах, заранее сообщив матери и отцу, чтобы не ждали меня. Я принял это решение ещё в прошлую зимнюю поездку, во время новогодних каникул, пока ночами ворочался на диване в гостиной — скрипящая кожаная обивка, ложбинки сидушек, скользящие простыни — и сходил с ума от тикающего клацания настенных часов. В сентябре того года сестра перебралась из детской, которую делила с младшим братом, в мою комнату, и моей эта комната уже, в общем-то, и не была. Как и трёшка в спальном районе, которую я всегда считал домом, больше таковым не являлась, превратившись в квартиру родителей, в которой я стал гостем. Желанным и любимым, но гостем. Настройки компаса сбились, дом растворился где-то в пропасти между двух городов и на родину меня не тянуло, а потому я решил остаться в общежитии.       Таких нас, оставшихся, было немного — по пять-семь человек на этаж, в то время как подавляющее большинство, не утратившее связь с родными местами, разъехалось на летние каникулы. Последним из нашей комнаты уезжал Давид. Он стоял перед открытым шкафом и наугад вытягивал шмотки из общей кучи одежды, и даже не видя его лица, я мог точно представить, какую рассеянную задумчивость оно выражало. Если Давиду везло и вещь оказывалась его собственной, он скидывал её в распахнутую пасть чемодана. Попадись ему под руку моя футболка или джинсы Сёмы, он тут же вталкивал находку обратно в шкаф, чтобы через какое-то время наткнуться на неё снова. Я наблюдал за этим действием, сидя за столом и дожидаясь пока заварится лапша, а рядом, пристроившись на краешке столешницы, как птица на жёрдочке, сидела Варя. Маленькая, ладная и проворная — она и без того напоминала ласточку, часто вспархивала со своего третьего этажа к нам на пятый и старательно пыталась обжить здесь гнездо, то украшая суккулентами подоконник, то расставляя на полках свечи, слезившиеся вдоль горлышек пустых бутылок, в которые они были воткнуты. Поступив в университет, она оборвала все связи со своей родней и круглый год жила в общежитии, и это тоже повлияло на моё решение остаться — я был влюблён.       — Я слышала, как коменда говорила, что к вам точно будут первака подселять, — покачивая ногой, она покосилась на стоящую напротив двухъярусную кровать. Мы назвали эти кровати «мамонтами», и верхняя полка одного из них с недавних пор пустовала. Я перебрался на нижний ярус как только Вася, ветеран нашей комнаты, три года назад принявший меня зеленым первокурсником, выпустился и съехал в подаренную родителями квартиру. При воспоминании о его проводах я машинально потрогал висок, на котором ещё не успела срастись рассечённая кожа — Сёма, после нескольких рюмок водки перестающий дружить с координацией, споткнулся и сильным толчком отправил мою голову на встречу с острым углом стола. Крови было много, и на вылинявшем и потертом ковролине можно до сих пор без труда разглядеть несколько бурых разводов, которые девчонки так и не смогли вывести.       — Договоримся, чтобы не подселяли, — попробовал отмахнуться я. — Вы же с Аней в прошлом году…       — Не, — оборвала Варя, — не прокатит. У нас с вами условия разные. Во-первых, вы же знаете, что коменда вас недолюбливает. А во-вторых, поток поступающих в этом году обещают большой, а мест в общагах мало, так что…       Варвара пожала плечами, замолчала, и на какое-то время в комнате повисла тишина. Я смотрел на голую сетку верхнего яруса над моей постелью, и думал о том же, о чем и каждый из нас — каким будет этот наш новый сосед? Все помнили рассказы Васи о том, как за год, который он прожил здесь без нас, его соседи менялись конвейером — отчисления, побеги на съемные квартиры, конфликты на повышенных тонах, пара разбитых носов. Комната глотала новых жильцов и, как следует прожевав, сплёвывала обратно. А потом Васе повезло. Несмотря на нашу непохожесть, мы вчетвером поладили с самого начала, сложившись, как кубик Рубика разными цветами в одно целое. Срослись в единый организм. И теперь слабо верилось в то, что кого-то из нас можно заменить без потерь, а ставить под угрозу отлаженный механизм жизни нашей комнаты хотелось меньше всего.       — Да что мы, с перваком не справимся, что ли. Нормально всё будет, — бодрым голосом прервал молчание Давид, захлопнув крышку насытившегося наконец чемодана.

***

      Днем позже я прислушивался, как все тише гремят колесики этого чемодана, удаляясь по коридору к выходу из здания. Ещё пара минут, и под окнами хлопнул багажник машины, затем дверца, и такси, груженное вещами Давида и самим Давидом, укатило по пути в аэропорт. Двумя днями ранее точно так же уехал Сёма. До него — Вася, насовсем.       Отказавшись от идеи провести каникулы с родственниками и лишив себя возможности слоняться по местам детства, неизменно удивляясь тому, как съёжился и измельчал мир, и торчать на даче, катая с младшим братом мяч между грядок, я старательно забивал голову новыми перспективами. Я долгое время наивно убеждал себя в том, что нашим с Варей отношениям мешают раскрыться соседи — мы с ней редко оказывались наедине, а если такое случалось, через пять минут появлялся то Вася, не замечающий ничего, кроме своего носа, на котором маячил диплом, то Аня, которой снова приспичило перебрать свой гардероб или полежать в постели в обнимку с ноутбуком, из которого громыхали натужным закадровым смехом сериалы. И я искренне надеялся на то, что мы, оставшись один на один в целом общежитии, лишимся всех помех на пути друг к другу. Одна за одной в моём предсонном воображении мелькали картинки — вот мы с Варей сидим ночами в нашей комнате и огни свеч пускают по её лицу острые, хрупкие тени от ресниц, вот мы собираемся покурить и, чтобы высунуться в окно, нам приходится прилипнуть друг к другу плечами, её локоть неловко и остро упирается мне под бок, мы случайно сталкиваемся костяшками пальцев и улыбаемся друг другу, вот мы выбираемся на улицу через окно в коридоре на первом этаже, в обход охранного поста, чтобы к рассвету прийти на залив, и как она в своем белом топе с тонкими, то и дело срывающимися с ключиц бретельками, непременно замерзнет, а я, конечно, отдам ей свою толстовку. Ну, и всё в таком духе — сложно воображать что-то другое, когда твои романтические представления о женщинах и отношениях с ними строились на образах Клементины Кручински, Саммер Финн и Рамоны Флауэрс. Картинки крутились калейдоскопом, множились и менялись, но их смысл оставался неизменным, а в завершении этого горячечного, бессмысленного диафильма всё непременно сводилось к тому, что остаток лета Варвара проводит в нашей комнате, в моей постели. Реальность оказалось куда прозаичнее. После сдачи курсовой Варя устроилась официанткой в круглосуточный бар-клуб, и ночью стирала ноги до кровавых мозолей, бегая с подносом полным башенок разноцветных коктейлей, а днем отсыпалась и совершенно ни на что не находила времени. Недавние фантазии теперь казались до того жалкими, что меня начинало мутить от отвращения к себе. Чтобы заглушить это чувство, я стал избегать Варю, сводя в минус и без того нулевую возможность пересечься в коридоре, и совсем перестал спускаться в гости в её комнату. Иногда, она, конечно, заглядывала ко мне на час-другой, жаловалась на очередного мудака, схватившего её за задницу, или на бармена, отжавшего у неё чаевые, глотала из моей бутылки холодное пиво — прикосновение к отпечатку ее помады на горлышке было самым интимным нашим взаимодействием — и краем глаза поглядывала со мной Гриффинов.       В остальном я был всецело предоставлен самому себе.       Здание общежития, в котором десять месяцев в году бесперебойно циркулировала жизнь, обмерло и застыло в сиротливой, выжидающей настороженности. Этот контраст казался последствием какого-то апокалипсиса, выкосившего девяносто процентов населения земли и оставившего только слабые тени. И я, всю жизнь окружённый то галдением младших сиблингов, то общажным гомоном, воспринимал такое непривычное, протяжно-монотонное одиночество с болезненной остротой.       Вдруг оставшись наедине с собой, я вел себя замогильно тихо. На мою удалённую подработку уходило всего несколько часов в день, но даже закончив её, я продолжал пялиться в экран своего ноутбука. Глубокими вечерами, когда распалившаяся к концу июня жара спадала, я выбирался на улицу, тащился к заливу и в одиночестве бродил вдоль мутной илистой воды, а по ночам усердно увеличивал свои часы в онлайн играх. Стремительно короткое и жизнелюбивое сибирское лето с походами в горы, кострами на берегу и горстями диких ягод неслось мимо меня.       Когда я уже был близок к тому, чтобы пожалеть о своем решении, в студгородок стала приливами возвращаться жизнь — приехали абитуриенты. Первой волной они сдавали вступительные экзамены, а второй возвращались с документами на зачисление. Сломанный механизм снова приходил в себя, отстраивался и работал, набирая обороты к началу учебного года. Жизнь закручивалась по новой, втягивая и меня в свою воронку и выманивая из комнаты. Я всё так же сидел со своим ноутбуком, но теперь на газоне перед университетом, и наблюдал за снующими туда-сюда вчерашними одиннадцатиклассниками.       Мне нравилось следить за ними. Я находил восемнадцатилетнего себя в каждом — ошарашенного и воодушевлённого, тревожного и восторженного. Со страхом неизвестности и предвкушением новизны. Видел того себя, которому выпала возможность сначала заглянуть в приоткрытую дверь, прежде чем распахнуть ее настежь и шагнуть, и провалиться вперед, и дать времени утащить себя. Не оглядывающегося назад, а потому ещё не знающего, что дорожки, по которой пришёл, уже нет, и вернуться будет невозможно. Торжественное, счастливое неведение. Мне будто снова посчастливилось урвать от него кусочек. И вместе с его привкусом мысль о будущем соседе-первокурснике переставала казаться такой уж плохой. Я всё вглядывался в лица, в неловкие, растерянные фигуры и бравирующие, ровные спины, гадая — кто из них? Кто переступит порог нашей комнаты, займет дальний стол и верхнюю полку над моей постелью и воткнёт в стаканчик над раковиной четвёртую зубную щетку.       В общем, я даже ждал его.