A Hunger Still Unraveling

— Боже мой. Какого хера, Джеймс? — Я знаю. Выглядит глупо, — он переступает порог и снимает куртку, уворачиваясь от взгляда Ларса, который с благоговением обводит его глазами. Смущаясь, он проводит рукой по затылку, по самой длинной части волос, а затем по бокам, где верхняя половина подстрижена неровно и неаккуратно. Он похож на ребенка, который в день семейной фотографии взял в руки родительские ножницы. — Да, это так, — Ларс легко соглашается, в его голосе звучит восхищение по поводу неудачной работы, — Выглядит очень глупо. — У меня не было выбора, — Джеймс засовывает большие пальцы в передние карманы. — Что? Почему? — Разбился на квадроцикле, когда был на охоте, — он пожимает плечами. Это тоже как-то неловко. Похоже, он как магнит притягивает несчастные случаи, словно талисман невезения. Это было бы почти впечатляюще, если бы не отнимало столько времени, — Пришлось поехать в больницу и все такое. Мне наложили швы. — Насколько все плохо? Дай посмотреть, — настаивает Ларс. Джеймс наклоняется, чтобы показать макушку головы, сорок швов над тем, что когда-то было родничком, нежным и мягким. Это гротескно, швы черные, а заживающая кожа ржавая от крови, — Господи Боже! Через мгновение Ларс отступает назад, смеется и закрывает лицо руками. Собравшись с силами, он начинает уходить, оставляя Джеймса позади, и Джеймс не может удержаться от бешеных шагов, которые он делает вслед за ним. — Скажи что-нибудь. — Ты не хочешь этого слышать, — Ларс говорит, голос тусклый. И, наверное, он прав. — Ладно, — он уступает, останавливаясь у кухонного островка, где Ларс начинает жевать какую-то еду. Он достает табурет и устраивается на нем, не зная, как долго они собираются здесь оставаться, прежде чем приступить к работе, — Как было в Нью-Йорке? — Отлично. Собрали все большие мозги в одной комнате и справились с этим, — Ларс бормочет с набитым ртом. — А ты тогда что там делал? — Джеймс говорит, надеясь разрядить обстановку. Это срабатывает, потому что Ларс смеется, отплевываясь от еды и вытирает рот тыльной стороной ладони. — Придурок, — он подносит к нему массивную стопку переплетенных бумаг, таких толстых, что они едва помещаются в руке. Это детали нового контракта, тонны юридической чепухи от Elektra, — Вот. Две тысячи страниц, если хочешь прочитать. Они заставили меня подписать соглашение о неразглашении. — Наверное, это хорошая идея, — Джеймс поморщился. Ларс — такой болтун; деньги и судебный иск — единственное, что может его по-настоящему заткнуть. Он отталкивает бумаги. Он не будет читать это дерьмо. Когда он поднимает взгляд, Ларс уже с любопытством смотрит на него. — Я позаботился об этом, — Ларс защищается, — Я сделал это для тебя. Для нас. — Я знаю, — он не хотел подрывать все это, все бесчисленные разы, когда Ларс сам превращался в бесконечно работающую машину, — Спасибо. Он бесцеремонно берет лицо Джеймса в обе руки. Большие пальцы проводят по его скулам, таким мягким, прежде чем наклонить его голову вниз. Спрятав глаза, он позволяет векам сомкнуться, предаваясь тем прикосновениям, которые теперь так редко даются ему. Воспоминание о любви настигает его тогда, фантомно, так же, будто тело пытается пошевелить отрезанной конечностью. — Болит? — Они дали мне обезболивающее. Это помогает, — Джеймс шепчет, не решаясь разжать объятия, хотя бы для того, чтобы почувствовать его еще немного. Ларс проводит пальцами по рубленой тупой поверхности. Движение шелестит в нем, как теплый ветерок в летний день. Его ладонь собирает оставшиеся волосы в хвост. — Ты должен исправить прическу. — У меня останутся шрамы, — ему отчаянно хочется, чтобы эти мысли окутали его теплом, сохранили целостность. Но на самом деле это ужасно — вспоминать, тянуться к ушедшим дням и возвращаться с руками, полными ничего. Так он и остается в этом чистилище.

-

После регистрации Джеймс заполняет анкету, которую ему вручают. Он говорит себе, что находится здесь не просто так, и отвечает на вопросы о психическом здоровье с пугающей откровенностью. Он проглатывает страх, избегает зрительного контакта и ждет своего врача. В белой комнате царит атмосфера безрассудства, пока врач читает его карту. Черный табурет на колесиках скрипит под его весом при каждом минутном движении. Наконец он смотрит на Джеймса поверх очков. — Есть ли в вашей семье психические заболевания? Ну, если вера в то, что молитва вылечит все, когда все факты указывают на обратное, то, да, конечно. В его семье это распространено. И если он правильно понимает безумие как многократное повторение действий и ожидание иного результата, то его родители были безумны. — Возможно, — но Джеймс тоже постоянно делает одно и то же. И он часто ждет, что все изменится. Так что, возможно, дело не только в них, но и в нем. Он опускает глаза на испещренную крапинками плитку, — Я не знаю. — В каком возрасте у вас начали проявляться суицидальные наклонности? Джеймс вздрагивает. — Чего? — Вы сообщили, что регулярно занимаетесь самоповреждением, — ручка в его руке указывает на что-то на планшете, чего Джеймс не видит. Но он знает. Он знает, что там написано, — ответы, которые он обвел кружком, — И что вы испытываете желание оставить все позади. Обычно… — Я не хочу умирать, — он лжет так мгновенно, как будто это говорит его вторая натура. Он жаждал смерти, но смерти бескровной и непостоянной. Утешение в дематериализации, талант невидимки; когда-то он думал о таком. Он хочет снова стать молодым, чтобы его несли в постель после того, как он заснет в машине по дороге домой. Он хочет получить честный шанс, достойную жизнь, которая принадлежит ему. Он хочет иметь сердце, которое не болит. Он хочет начать все сначала. Наступает долгая пауза. — Вы когда-нибудь думали о лекарствах? — Не совсем, — Джеймс изучает мостик, который его руки делают на коленях, — Я видел рекламу. Ну, знаете, прозак и все такое. — Это не обязательно должен быть прозак, — доктор протягивает ему брошюру. Там все эти слова, которые он не знает, как произносить, статистика и предупреждения о побочных эффектах. Он тупо смотрит на нее, — Есть несколько вариантов, которые мы можем попробовать. И, конечно, может потребоваться некоторое время, чтобы найти тот, который подойдет именно вам. — Я не знаю. Что, если это изменит меня? Типа, то, кем я являюсь? — Джеймс пытается рассмеяться, но это не смешно. Вся его жизнь, все его существование определялось горем. Что бы он делал без него? — В этом и смысл.

-

Саусалито — это причудливая смесь всех европейских стран, в которых побывал Джеймс, с их странными зданиями и домиками. Не исключение и The Plant — все эти диагональные планки панелей и лесные животные, играющие на инструментах, нарисованные на двери. Его это чертовски пугает, поэтому он старается не смотреть им в глаза, когда входит в студию. Он проходит мимо приемной, поворачивает направо и проходит мимо магнитофонной библиотеки. Дверь в студию А закрыта, но из гостиной доносятся звуки телевизора и веселый смех. Ларс откинулся на диван, волосы мокрые — он либо ходил в джакузи, либо принимал душ, — и читает вслух обрывки статьи. — Привет, братан! — Джейсон протягивает руку, и Джеймс принимает приветствие, — Ты как? — А где мое? — Джеймс указывает пальцем в пенопластовые контейнеры с мексиканской едой. Джейсон только пожимает плечами. Какого хера? Как раз в тот момент, когда он собирается начать бурно протестовать, Ларс громко стонет, останавливая его прежде, чем он начинает. — Я не могу в это поверить, — он разглагольствует о каком-то режиссере, получившем множество отличных рецензий на свою последнюю работу. Он испускает долгий страдальческий вздох, — Бля. Меня затмили как самый известный датский экспорт. — С названием «Ларс», — фыркает Кирк, входя в комнату, несомненно, подслушав нытье по пути сюда. Ларс шлепает по ноге журналом и бросает на него обиженный взгляд. — Ты опоздал. — Извините, — Кирк хихикает, — Я не думал, что ты придешь вовремя. Джеймс встает, чтобы выпить пива, и звон стекла и банок, сталкивающихся друг с другом, когда он набегает на холодильник, перекрывает большую часть их грубых препирательств. Он не хочет видеть улыбку Кирка, его ямочки, игривость, которую он излучает рядом с Ларсом. И он ревнует, завидует, что Кирк не боится быть самим собой. — У тебя хорошее настроение, — комментирует Джейсон, убирая за собой посуду, — Ты наконец-то трахнул Ларса? — Ни за что, — Кирк перегибается через край дивана и звонко чмокает Ларса в губы с ухмылкой, когда тот отстраняется, — Он трахнул меня. Джейсон разражается восхищенным смехом. — Всегда считал тебя скорее питчером, чем кэтчером. — Мы по очереди, — Кирк опускается на пустую подушку и устраивается поудобнее. Он тянется к открытому углу раздвинутых ног Ларса и с усмешкой хватает его за член через шорты, — Не хочу упустить шесть дюймов датского динамита. Ларс ничего не говорит, просто возвращается к чтению, зажав губы между пальцами. Джеймс искренне не может понять, шутит ли он. Откуда Кирк знает, какой у Ларса хер, и это совершенно не помогает его панике. В его мозгу проносятся размытые картины потного, тайного свидания этих двоих. Джеймс смотрит в свое пиво. Он знает, что Кирк затевает всякие безумства. Неужели он втянул Ларса во все это? В мир свингеров, секс-клубов и фетишей? Ларс, он обещал. Он сказал, что Джеймс был единственным. Но он не подтверждает и не отрицает, не выглядит ничуть обеспокоенным. Он бы сделал это? Поступил бы он так с Джеймсом? — Хорошо, мальчики, — Грег зовет из коридора, — Бобу нужно, чтобы вы были на этаже. — Хорошо, — бездумно отвечает Джеймс. Все выходят из комнаты без лишних разговоров. Джеймс остается незамеченным в течение приличного времени. Он выпивает всю банку пива, а затем сминает ее в своей руке, рассматривая алюминий, который так легко поддается его силе. — Хэтфилд! — кричит Ларс, не обращая внимания на то, в какое дерьмо он себя ввергает, — Иди сюда, блядь! Он поворачивается, бросает банку в раковину и кричит в ответ. — Хорошо!

-

— Но что действительно делает мой член твердым, так это, знаете ли, влезать в это. Понимаете, о чем я? Когда больше обод и меньше верхушка, — Ларс тянет за воротник рубашки, впиваясь глазами в череп Боба. Джейсон испускает громкий, протяжный вздох, и Ларс делает вторую попытку, — Ну извини меня, блядь. Я тебе надоел? — Спорить об этом просто бессмысленно. Больше верха, меньше низа — какая разница? — Джейсон сжимает челюсти, — Давай просто начнем. — Тебе нужно быть где-то еще, Ньюстед? — Ларс копает ручкой в уголке рта, — Опаздываешь на очередной джем-сейшн в Chophouse? — Заткнись, чел. — О чем ты говоришь? — Джеймс вклинивается со своего места на диване и смотрит между Ларсом и Джейсоном. — Ты хочешь сказать это ему или я должен? — Ларс беззастенчиво подначивает его, — Напомни мне, Sepultura на этой неделе или Exodus? Джейсон ударяет ногой по пластиковой спинке стула, на котором сидит Ларс, и тот летит к пульту, не успевая поймать себя. Через секунду Ларс встает со стула, используя непредсказуемость в своих интересах. Джейсон не ожидает, что Ларс бросится на него, и с грохотом рушится на ковер, выбивая из него воздух. Он размахивается и неуклюже бьет Ларса кулаком в рот, когда тот обхватывает Джейсона за талию. Ларс слизывает кровь, не останавливаясь, и наносит ответный удар. Первый удар приходится ему по щеке, второй — по надбровной кости, а третий так и не происходит, потому что Джеймс оттаскивает его за рубашку. Прежде чем кто-то успевает что-то сказать, Ларс вырывается из комнаты управления и исчезает в офисе, обе двери захлопываются, когда он, несомненно, направляется к боковому входу. Джейсон сидит на месте. Джеймс думает, не стоит ли протянуть ему руку и помочь подняться с пола. Джейсон смотрит на него жалким, раскаивающимся взглядом. Джеймс видит лишь слабое звено, которое в конце концов сломается под неустанным давлением. Кирк же глядит на них через стекло студии, широко раскрыв глаза и ничего не понимая, с гитарой в руках. Он должен остаться, он должен все обсудить. Он должен заделать эту дыру, прорвавшуюся сквозь них. Но на самом деле он оставляет Джейсона на ковре и тем же путем выходит из здания. На улице прохладный воздух — желанная перемена. Он не сразу находит Ларса, прижавшегося к парковочному блоку. Его ботинки выдают его, щелкая по асфальту. — Отвали, — Ларс резко окликает его. Джеймс садится на бетон на соседнее парковочное место. — Это всего лишь я. — Все равно отвали, — Ларс усмехается. — Ты… — Я не хочу сейчас с тобой разговаривать, — Ларс говорит громко, едва не крича на него. — Я пытаюсь помочь, — Джеймс пытается, слабо ковыляя, найти хоть какое-то подобие дружбы. Это не срабатывает, потому что взгляд Ларса становится уничтожающим. — Помочь? Как ты собираешься помочь? Я тот, кого ты толкал к ебучей стене, когда злился. Помнишь? Или ты не узнаешь меня без синяка под глазом? — как только слова вырвались наружу, в открытый воздух между ними, Ларс захлопнул рот. В ошеломленной тишине он замирает, как насекомое в паутине, пока не зарывается лицом в ладони, лежащие на его коленях, — Блядь, мне очень жаль. Я не должен был… прости. Джеймсу нечего возразить. Он знает, что сделал когда-то — Все в порядке. — Нет. Это не имеет никакого отношения к этому дерьму, к Джейсону, — он трет глаза. Слова звучат приглушенно, — Я имею в виду, Господи Иисусе. Это так? Мы слишком строги к нему? Джеймс тянет его за локоть, пока его рука не отрывается от лица, тащит ладонь по рукаву его свитера, пока не переплетает их пальцы вместе. Он смотрит на то место, где они соединяются, закрывая щель между цементом, на котором они сидят. Потирает большим пальцем костяшки, которые болят и греются. — Я не знаю.

-

Шоу в Лондоне проходит невероятно хорошо, несмотря ни на что. Впервые они играют с приглушенным звуком, что было сделано для того, чтобы сохранить голос Джеймса. Концерт был заказан в качестве разогрева перед Донингтоном, но билеты на него были распроданы, и зал был переполнен. Они не разбились и не сгорели, Джеймс не забыл тексты песен, а Ларс умудрился не сбиться с ритма в течение двух часов подряд. Так что по праву можно сказать, что все они были на взводе, выходя на улицы в шквале алкоголя и адреналина. И они все еще бодры, несмотря на то, что сейчас три часа ночи. Только после того, как Джеймс и Ларс выпрыгнули из лимузина, забрались на статуи и вывели из себя Кирка, ворвавшись в его комнату со съемочной группой, они уходят. Ларс обхватывает Джеймса сзади за шею и тянет его вниз, когда двери лифта раздвигаются. Ларс хрипит в подмышку, а затем вскакивает и пытается вскарабкаться на Джеймса, как на дерево. — Давай, пошевеливайся, — командует Ларс, фыркнув и стукнув его по груди открытой ладонью. Джеймс вбегает в коридор, хватает Ларса под колени и бросается бежать. Стены смещаются вокруг них, искаженные от выпивки за выпивкой. Они добегают до двери в номер Ларса и врезаются в нее. — Эй, бля! — Ларс задыхается, — Это пиздец больно. Где ключ? — Он у тебя. — Ой, — Ларс начинает сползать по его спине, роясь в карманах в поисках карточки. Джеймс почти перетаскивает его через порог, поскольку тот все еще слабо прикреплен к нему, как амеба. Он останавливается у мини-бара, опрокидывает жидкость в стакан и плещет что-то сверху. — Сегодня было весело, правда? — Джеймс откидывается на спинку безупречно заправленной кровати. Ларс кивает, протягивает Джеймсу открытое пиво, — Я чувствую себя каким-то… не знаю. Счастливым. — Ты выглядишь счастливым, — Ларс подтверждает, опираясь головой на пятку руки, откинувшись на плед, как будто он отдыхает на пляже. Его палец тычется в щеку Джеймса, где кожа теплая от ликера, — Ты улыбаешься. — Улыбаюсь? — спрашивает Джеймс. Ларс снова кивает, — Извини. — Не стоит, — это звучит так легко, то, как говорит Ларс, — Ты хорошо выглядишь. Это заставляет Джеймса улыбнуться еще шире — все зубы и раскрасневшаяся кожа. Он чувствует знакомое тепло, разливающееся по позвоночнику. Усмешка, напряженный стон — Джеймс закрывает глаза и изо всех сил старается не поддаться прикосновениям. — Из-за тебя у меня будут неприятности. — Почему? — искренне спрашивает Ларс. Его рука замирает и опускается на матрас между ними, — Мы просто выпиваем. — Ага, — или два, или три. Может быть, даже четыре. Завершение ночи, вот и все, — Давненько мы так не надирались. — Мы заслужили это. Это было хорошее, блядь, шоу, — часть его алкоголя переливается через край стакана, смачивая постель. Они хихикают и хихикают, пока в легких не остается воздуха. Ларс откидывается назад, вздыхая, — Ты был великолепен, Джеймс. — Правда? — О, пожалуйста. Мы одни, не нужно скромничать, — улыбка сползает с его лица, и оно становится неожиданно серьезным, — Ты знаешь, что я считаю тебя лучшим. Зрение плывет, он снова чувствует себя девятнадцатилетним. Самое сложное — это то, что он помнит; то, что он перескакивает от воспоминания к воспоминанию и жаждет вернуться в мир, где Ларс любил его. Ему хочется остаться там, в этих дневных грезах. Так досадно просыпаться в этом теле, в реальности. Когда он моргает, Ларс выглядит как завтрашний день, и следующий день, и следующий. — Я все время думаю о тебе, — выдыхает Джеймс, пробалтываясь. — Извини, что? — Ну, знаешь, о том, какими мы были. Вместе. О том, как ты прикасался ко мне, — он слышит, как его сердце колотится в ушах, заглушая все остальные звуки. За несколько глотков он выпивает больше половины пива. И сам не знает почему, но он продолжает; его голос дрожит, когда он говорит, и он не пытается его выровнять, — Я скучаю по этому. Я пытался сделать это сам, но это… это недостаточно хорошо. Ларс изучает его лицо долю секунды. — Ты можешь попросить Фран прикасаться к тебе так. — Я не могу, — Джеймс тряхнул головой, пытаясь прогнать мысль о том, чтобы подвергнуть себя унижению, сказав своей девушке, что ему нравится в задницу. Это, блядь, так не сработает. Он отпивает остатки из бутылки и ставит ее на ковер у изножья кровати, — Она не знает меня так, как ты. — А я? — Ларс смотрит на него из-под густых ресниц. У него такая же мягкость щек, такая же юная приплюснутость губ. Некоторые вещи в нем так и не поменялись, — А я знаю? Джеймс придвигается к нему ближе. — Лучше, чем все остальные. — У тебя стояк, — он непринужденно кивает на его промежность. Джеймс знает, что это так. На данный момент он думает, что это рефлекс его тела на то, что он лежит на матрасе с Ларсом, — Ты думаешь обо мне, когда дрочишь? — Да, — Джеймс вздыхает. Алкоголь развязывает ему язык, позволяя каждой правде выскользнуть наружу без малейших усилий, — Каждый раз. Проходит, кажется, целый час, прежде чем Ларс снова заговорит. Но когда он заговорил, голос был хриплым и тихим, едва ли громче вздоха. — Я могу посмотреть? Джеймс ищет в уголках лица Ларса хоть какой-то признак того, что он шутит, и не находит ни ухмылки, ни морщинки вокруг глаз. Поэтому он медленно опускается на кровать, опираясь на локти, и позволяет своему черепу встретиться с кроватью. Он не должен, но делает это: расстегивает пуговицу на шортах и просовывает руку внутрь. По привычке потирает себя, хотя в этом нет необходимости. Он уже настолько твердый, что может разрезать стекло. Джеймс хочет быть только самым любимым человеком. Он хочет, чтобы Ларс смотрел на него так всегда. Поэтому он стягивает трусы ровно настолько, чтобы достать член и не чувствовать себя совсем голым. Ларс смотрит на его руку, кажется, как зачарованный, и скольжение его ладони грубое, несмотря на то, что он уже течет под его вниманием. Он сплевывает в руку, и первого влажного прикосновения достаточно, чтобы вырвать стон, сдавливающий грудь. Ларс облизывает губы, буравит взглядом все выше и выше, пока не встречается с его глазами. Наверное, он слишком громкий, каждый хнык отдается стереофоническим эхом, а пульс бьется под промокшей рубашкой. Он все равно долго не продержится, не так, как сейчас, когда Ларс настолько близко. Выгнув шею, он жадно вдыхает воздух. Вспомнив тысячу поцелуев, рваное дыхание и синяки от пальцев, Джеймс слышит, как задыхается. Ему почти больно от того, как отчаянно он сжимает в кулаке свой член, но ему нравится эта боль. Ему она необходима. — Ох, боже, блядь… — он зажмуривает глаза, и пытается сделать хоть один вдох в легкие, который не был бы неглубоким. Он представляет себе, что это рука Ларса, обхватившая его, как это часто было, и тянущая к себе сильно и быстро. На секунду он почти верит в это, настолько увлекаясь этой идеей, что начинает хрипеть в слух, — Да, вот так. Вот так. Он уже близок, его толчки становятся все небрежнее, когда его бедра поднимаются с кровати навстречу его пальцам. Если бы он был с кем-то еще, это было бы ужасно, как быстро все это происходит. Но это не кто-то другой, это Ларс. И Ларс, должно быть, понимает, что он сейчас кончит, потому что он тянется, чтобы задрать рубашку Джеймса на его груди. Только вот из-за поспешности мизинец цепляется за пупок Джеймса и проходится по волосам там, вверх по животу. Его поражает, как мгновенно он кончает, как продолжает двигать кулаком, пока не остается ничего. Он всхлипывает, выдыхает от напряжения и методично засовывает себя обратно в трусы. Потолок невероятно интересен до тех пор, пока не перестает быть таковым. Когда этого уже не избежать, он поворачивает голову к Ларсу. Они тупо таращатся друг на друга. Теперь здесь так пугающе тихо. Ларс медленно садится и отпивает остатки своего напитка. Повернувшись лицом вперед, он смотрит на черный экран телевизора, как будто тот включен. Джеймс идет в ванную, проводит мочалкой по животу. Брызгает немного воды на лицо и позволил каплям, стекающим с кончика носа, образовать лужицу на мраморной столешнице. Что бы это ни было и чем бы оно никогда не стало — у него почти получилось. Оно проходит сквозь его пальцы, так и не успев полностью материализоваться.

-

Он уходит со сцены, стаканчик с Gatorade дрожит в его руках. Он принимает предложение кислородной маски и задыхается, когда ее прикладывают к его лицу. Ему протягивают полотенце, и он вытирается, как может — руки, грудь, волосы, — пока кто-то не подает ему распахнутый халат. Он видит Ларса, дрожащего так, как всегда дрожит после игры, которого насильно вытирают, словно мокрую собаку, попавшую под дождь. Этот пустой взгляд, мокрые от пота щеки. Пройдет несколько часов, прежде чем он придет в себя. Джеймса перебрасывают с одного места на другое — процесс почти пищеварительный по своей природе и определенно против его воли. Незнакомые люди похлопывают его по спине, поздравляют; еще один Донингтон за плечами, на этот раз вместо Monsters of Rock — собственный фестиваль. Он проводит Ларса через клубок тел и оборудования перед ним, крепко обнимая, так как если его не держать, то он буквально рухнет на пол. И он, наверное, так и сделал бы, учитывая, как дико он играет, доводя себя до изнеможения. Наконец они спускаются по лестнице на боковую сцену, когда в небе вспыхивает грандиозный фейерверк. Ларс, сначала удивленный, а потом очарованный, прижимается к забору, чтобы посмотреть на шоу. А когда Ларс наклоняется, они прижимаются друг к другу от плеча до запястья, и улыбка расплывается по его лицу. Он говорит что-то, чего Джеймс не слышит из-за звона в ушах и непрекращающихся взрывов. Но это и не важно. Он наклоняет лицо к небу и желает, чтобы каждая мерцающая вспышка света была похожа на падающую звезду. На обратном пути к трейлеру, в нелепом параде роуди, гитарных техников и разных подхалимов, Ларс — единственный, кого Джеймс держит под руку.

-

— Пожалуйста, скажи мне, что ты не женился на Кортни Лав, — Джеймс опускается на пустой стул рядом с Ларсом за одним из многочисленных столов для завтрака. Даже в помещении чертовски холодно. Джеймс кутается в пальто, Ларс — в шапку и обнимает собственное тело. В Туктояктуке всего около тысячи человек, а ему кажется, что он встречался с каждым из них. И бесконечная реклама измотала его, интервью за интервью. Фотосессия за фотосессией. Хуже всего то, что по закону им нельзя пить. Джеймс в аду. — Я, честно говоря, не знаю, что за херь произошла прошлой ночью, — Ларс вздыхает, — Но, я имею в виду, подумай об этом. Пресса, которую мы получим, если я на ней женюсь? Это может быть очень много. Охренительно много. — Даже не шути об этом, — он наблюдает за тем, как Кортни маниакально гримасничает перед Франческой, ее плененной аудиторией с момента приземления самолета, каждый кусочек размазанного макияжа и грязных волос. Он даже морщится при мысли о том, что кто-то из них может с ней переспать, не говоря уже о том, чтобы жениться на ней. Хотя, если кто и может понять ее привлекательность, так это Кирк. — Расслабься, — Ларс бормочет, ударяя коленом в бедро Джеймса, — В моей жизни есть место только для одной сумасшедшей сучки. Он потягивает кофе, позволяя ему обжечь жесткие пальцы. Если Ларс и помнит что-то о той ночи в Лондоне, он об этом не говорил. И Джеймс точно не собирается. Так будет проще, у них обоих будет чистая рана, которая имеет больше шансов зажить. Франческа смеется над историей, которую ей рассказывает Кортни, а Джеймс чувствует, как его захлестывает чувство вины. За то, что таскал ее по всему миру только для того, чтобы изменять ей, лгать ей, принимать каждую крупицу доброты, которую она проявляла к нему, как должное. Его пальцы обводят шею, находят исчезающие засосы, которые она оставила, и сжимают их, пока он не ощущает только боль.

-

— Так. Что это? На что я смотрю? — Джеймс смотрит на увеличенный рисунок на журнальном столике, положив руки на бедра. Это паутинистый вихрь из черных, красных и оранжевых цветов, поднимающийся к верху рамы, словно пламя. Это абстракция, а абстракция никогда не была в его вкусе. — Сначала скажи мне, что ты думаешь, — Ларс торгуется, оценивая его реакцию. Джеймс ничего не думает об этом. Его не волнует эта хуйня, не так, как Ларса. — Я не знаю. Не понимаю, какое отношение это имеет к альбому. — Это не имеет к нему никакого отношения. В этом-то и дело, — утверждает Ларс. Он все время говорил о том, что в этой пластинке не будет концепций и тем, чтобы не впасть в клише, которые вытравили жизнь из других групп. И он полагает, что в каком-то смысле он прав. — Хорошо. И что же это? — Она называется «Кровь и Сперма Три», работа Андреса Серрано, — взволнованно говорит Кирк. Когда они — эта раздражающая компания соучастников, Кирк и Ларс — позвали его в гостиную, они сказали, что обложка — это то, к чему они испытывают сильные чувства. — Страшно представить, что есть Кровь и Сперма Один и Два, — Джеймс неловко смеется. И он очень старается быть непредвзятым. Попытаться понять, к чему клонит Кирк. Но какое, черт побери, отношение к музыке имеют какие-то парни? То, что они считают искусством, Джеймс воспринимает как извращение. — А у Ларса есть отличное название для пластинки, — Кирк толкает его локтем, — Давай, чел. Ларс даже не моргает. — Load. — Ты издеваешься надо мной, — Джеймс снова смеется. Нервная привычка, от которой он так и не смог избавиться, — Load? Типа конча? — Не как конча, а как… скорее как… — Кирк жестикулирует открытыми руками, но в конце концов сдается, — Ладно, да. Джеймс смотрит на них обоих. Делает вдох, считает до десяти. Спорить бессмысленно, когда он в меньшинстве, когда он знает, что Ларс будет бить его без устали, пока он не превратится в приемлемую форму. Поэтому он спасает их время и энергию, просто кивает. — Ладно. Джейсон смотрит на него так, словно у него есть третий глаз. Он качает головой в разочаровании, в неверии. Он делает вдох. — Господи. Он обращается с тобой, как с собакой. Может, это и так. Но Джеймс позволяет ему. Он облокачивается на барный столик, теряется в переплетении диванных подушек и чувствует, как оскорбление проникает сквозь него. Он ведет себя странно, он молчит, но все равно делает это. И так до тех пор, пока Ларс не встает внезапно и не проходит мимо него, направляясь к холодильнику. Он нащупывает холодную бутылку Evian и осушает ее, как только находит. Собирает свои вещи по всей комнате и направляется к двери. — Ладно, я пошел. У меня есть дела. — Блядь, — Джеймс насмехается, поймав его за локоть. К этим вещам, вероятно, относится приставание ко всем в комнате для мастеринга, — Я собираюсь записываться. — Ненавижу смотреть, как ты записываешь вокал, — жалуется Ларс, прежде чем его палец находит ноздрю. И это не зуд, он определенно копается в ней, — Ты выглядишь так глупо, стоя там, как ебучая фигурка… Джеймс хмурится. — Прекрати это делать. — …Бля, ты кричишь в микрофон, как GI Joe… — Хватит ковыряться в носу, — Джеймс бьет его по руке, пытаясь остановить. Это срабатывает, но Ларс только закатывает глаза и поворачивается на пятках, ворча себе под нос, — Так ты достанешь до мозга. — Ну, я иду выпить. Пойдешь со мной? — объявляет Кирк, входя в комнату. Джейсон смотрит на него с неопределенным интересом. — По какому поводу? — Не пью девятнадцать дней, — Кирк улыбается, чертовски гордый. — Самоотверженность здесь, стремление к личным целям… — Джейсон хватает свой пиджак, который висит на кухонном стуле, — Беспрецедентно.

-

Он узнал об этом неделю назад. И как только узнал, сразу же бросился бежать. Конечно, в противоположном направлении от своих проблем, как он всегда делает. Рак. Чертов рак. Он сидел один, в сырости, в слишком тонкой палатке на слишком тонком брезенте, влажном от тепла его тела, и думал обо всем этом. О том, что он потерял отца, вернул его и снова потерял. Его отец умирает. Дребезжащий звонок телефона слышен на крыльце, где Джеймс разгружает свои походные вещи. Он облегченно вздыхает, когда звонок обрывается, но не проходит и десяти секунд, как телефон снова начинает звонить. — Блядь, ладно! — кричит он никому. Он топает внутрь, минуя все еще набитый чемодан и кучу нераспечатанной почты. Он думал, что вся хуйня, связанная с группой, должна отправляться на какой-то абонентский ящик, но увы. Он завален этим мусором — конвертами, коробками и пузырчатыми почтовыми упаковками всех форм и размеров. Звонок останавливается, когда он тянется за ним. Он возмущенно смотрит на аппарат, руки на бедрах, морщит брови. Джеймс первым прекращает разборки, отворачиваясь, когда кажется, что у собеседника окончательно сдали нервы. — Ебаная заноза в… — снова звонит телефон, — Сука! — он выхватывает трубку из подставки, вспышка гнева и раздражения раскаляется до бела и ослепляет все его тело, — Что? — Приятно слышать твой голос, Хэтфилд, — Ларс фыркает, — Было немного тихо без тебя, постоянно на меня орущего. Джеймс вздыхает, смягчаясь, несмотря на раздражение. — Чего ты хочешь, Ларс? — Пойдем в студию. У нас есть работа, — требование прозвучало как приказ, и прежде чем Джеймс успел ответить, Ларс сбросил звонок. На полминуты он позволяет себе сжать трубку, прежде чем повернуться обратно к машине. Возможно, от него воняет и он не ел. Но перспектива хоть как-то сблизиться с Ларсом перевешивает все это. Поэтому он превращает тридцатиминутную поездку из Лукас Вэлли в двадцатиминутную с той скоростью, с которой мчится по автостраде, и с рвением собирает свои блокноты и кассеты с подножки. Когда он спускается в студию, его ждет Ларс с кружкой чая, и распахнувшаяся дверь из золотистой сосны открывает его силуэт, как в лихорадочном сне. Откинувшись в офисном кресле, он улыбается Джеймсу, а рядом с ним — пустое место. Ждал, он ждал его. Джеймс без раздумий передает свои тексты единственному человеку, которому он позволил бы пролистать то, что, по сути, является его дневником. Все вещи, которые он не может или не хочет произносить вслух, находятся там, загадочные и нарочито двусмысленные. Ларс всегда хвалил его способность сказать так много, используя так мало слов; он удивляется, как долго ему удается все это расшифровывать. — Некоторые из текстов… — его брови взлетают вверх. Он делает вдох, — Они другие. — В каком-то плохом смысле? — Нет, не в плохом. Просто… я имею в виду, это очень личное, — Ларс поворачивает блокнот к нему, чтобы он мог видеть слова, нацарапанные наспех заглавными буквами, каракули на полях. Это дерьмо он писал, сидя в глуши и отмораживая себе задницу в снегу. Слова, нацарапанные свинцовым карандашом, пока его пальцы не онемели. Пистолет, заряженный и лежащий в ожидании. Джеймс чувствует, как на груди под хлопком поднимается румянец. — Я могу их переписать. — Нет. Они хорошие. Честные. — Я думал, мне больше не придется писать подобное. Но, похоже, раз уж мы в жопе, то так и остаемся, — он пожимает плечами, и это самодовольно и противно. Думать, что он когда-нибудь покончит с гневом, с печалью — это было ужасно наивно, — Я беспокоюсь. Понимаешь? Это не совсем мы. — Если мы с тобой пишем музыку, и исполняем ее мы, значит, это мы, — Ларс говорил ему об этом и раньше, но почему-то ему нужно слышать это снова и снова. Снова и снова, — Если кому-то не нравится, пошли они. Это мы. Ему трудно поверить, что когда-то было время, когда он ничего не боялся, когда провал не был мыслью на задворках его сознания, а смерть не дышала ему в затылок. В те дни они так беззаботно жили в созданном ими пузыре. В этой безопасности его ничто не могло тронуть. Теперь же каждая точка соприкосновения испачкана гнилью реальности. Ларс постукивает концом ручки по листу бумаги, похоже, пытаясь решить, как далеко он хочет отодвинуть повязку, как много раны он хочет увидеть. Его голос беспристрастен, когда он спрашивает. — Как Вайоминг? — Холодно, — Джеймс хмыкает, слабо улыбаясь, но улыбка почти сразу же исчезает. — Ты нашел то, что искал? — Ларс намеренно расплывается в словах. На случай, если Джеймс захочет отказаться от разговора. И это одна из милостей, которую им оказало время. Нежность. — Я, блядь, не знаю, — он ковыряется в складках джинсов, где он обрезал их, чтобы уместить голенище своих ботинок. Его колено, прислоненное к консоли, — единственная часть тела, которая кажется твердой. Связанную точкой соприкосновения, — Я не понимаю ничего из этого. Мой отец… он думает, что Бог спасет его. И он не хотел мне говорить, потому что считает, что признание этого дает ему силу. — Джеймс, — Ларс начинает, всегда рассудительный. Всегда реалист. Джеймсу хочется схватить его и трясти за плечи, пока он не поймет, по-настоящему не поймет: это все. Его отец умрет, — Прости, но ты должен понимать, как это звучит. — Я знаю, это звучит безумно. Меня так воспитывали, эта чертова религия, — он мог бы соединить для него все точки, — Вот почему моя мама умерла. Она думала, что молитва ее исцелит. Но это не так. — Почему ты не рассказал мне? — Ларс выглядит расстроенным. Расстроен тем, что только сейчас, спустя столько времени, узнал, что именно не давало Джеймсу покоя все эти годы. Что удерживало его на расстоянии вытянутой руки от любой подлинной связи. Почти всю свою жизнь он ограждал себя от разочарований, потерь и любви. Так мальчик стал мужчиной, так рука согнулась в кулак. — Потому что. Это, блядь, странно. Я не хотел, чтобы ты думал, что я… — он чувствует, как начинает злиться, и, вздохнув, бросает блокнот на панель управления. Он начинает сначала, — Мне не делали прививок, я не ходил к врачу, я никогда не посещал уроки здоровья. Я ходил в церковь, где кучка сумасшедших считала, что если закрыть глаза и произнести нужные слова, то это поможет вылечить сломанные кости. — Все это не меняет моего мнения о тебе. — Мой отец так верил в это, что я помню, как он читал Священное Писание и плакал. А мне всегда казалось, что со мной что-то не так, понимаешь? Что-то не так. Люди говорили, что могут разговаривать с Богом, — плечи Джеймса сгорбились в неубедительной имитации убежища, и он покачал головой, — Я никогда ничего не слышал. — И я тоже.

-

На Боба возложена нежелательная обязанность сообщить Джеймсу новость о том, что пока его не было, Кирк записывался. Но он записал не просто что-то, а ритм-гитару. Слышать это более чем неприятно, да и молчание, исходящее от Ларса, сидящего рядом с Бобом за пультом, тоже не помогает. — Ладно, начинаем, — Кирк просовывает голову в комнату управления с бритвой и баночкой крема, на его лице дьявольская ухмылка. Ларс ругается себе под нос, — Церемониальное бритье бороды. В честь окончания работы над барабанными треками Ларс пообещал, что впервые за несколько месяцев побреется. Он делает вид, что это была не его идея, пока Кирк уговаривает его выйти из комнаты в коридор. Их голоса затихают. Джеймс постукивает большими пальцами по стулу, на котором сидит спиной вперед. — Итак… — Боб выдыхает, опустив подбородок на руки, — Что там с гитарными треками? — Кирка? — Джеймс уточняет без необходимости. Боб кивает, — Чья это была идея? Записываться без меня? — Это Ларс предложил. Он мог догадаться об этом. Кирк никогда бы не сделал ничего подобного, если бы кто-то другой не дергал его за ниточки, как марионетку. — Оу. — Это все можно стереть. Начни сначала, переделай ритм-партии, — Боб успокаивает, как всегда, размеренно. Он борется со своим инстинктом отключиться от всего. Ларс жаждет перемен, неизвестности. Но Джеймс всегда рос там, где его посадили. Треки хорошие. Это и раздражает. Они свободные, мелодичные, с округлыми краями, которые Ларс всегда описывает, когда видит музыку в своей голове. Он так хочет все это переписать, начать все сначала, с ним на ритме, как это было всегда. Но по какой-то причине он говорит Бобу использовать их. Использовать все.

-

Они не были в «Whiskey» на концертах уже тринадцать лет. Грязный клуб, пропахший десятилетиями пота, дыма и выпивки, всколыхнул в Джеймсе нечто свободное. Что-то, что было подавлено перепроизводством и глянцевыми обложками журналов, стерилизацией знаменитостей. Здесь, за кулисами, на концерте, который они играют в честь дня рождения Лемми, это юношеское настроение заразительно. Стакан с Джеком и колой, стоящий у него под боком, постоянно опустошается. На нем дешевый черный парик, черная пуговица — необходимая одежда для концерта — и шарпи в руках. — Не двигайся, — он обращается к Ларсу, который переминается с ноги на ногу. Джеймс слегка дергает его за руку, на которой он копирует татуировку Лемми в виде туза пик со всей пьяной художественной способностью, — Я почти закончил. — Ты тупой? — спрашивает Ларс, осматривая его работу. Он смеется сквозь облако виски, выплеснувшегося из него, — Оно не на той руке! — Бля! — Джеймс проверяет свою руку, и да, она тоже неправильная. — Не переживай на этот счет, Джимми, — Ларс искрится озорством. Джеймс морщит нос от использования его подросткового прозвища и от того, что Ларс, похоже, уже в хлам бухой. Он ищет глазами прилавок, к которому прислонился, и щурится, чтобы сфокусировать взгляд. Еще рановато для того, чтобы мусорить, а им уже скоро выходить на сцену. — Где твой парик? — Я не надену эту ебучую штуку, — Ларс скрещивает руки на груди, обхватывая себя за плечи. Джеймс скучает по тому, как он обнимал его, как окружал все его тело своим, — Тебя не бесит, что Джейсон в нем хорошо выглядит? Как обычно. Джеймс окидывает его взглядом. — Как ты еще стоишь на ногах? — В ванной шел снег, — Ларс раскрывается так легко, что становится интересно, сколько людей знает об этом, и не беспокоится ли он о том, чтобы спустить воду в туалете, чтобы замаскировать звук, который он издает дорожка за дорожкой, — Когда твой рейс? Джеймс краснеет при мысли о поездке в Арканзас к отцу, которая, вполне возможно, станет последней. Это не то, чего он с нетерпением ждет, и он не контролирует мышцы своего лица, когда отвечает. — В понедельник. — Позвонишь мне, когда приземлишься? Просто чтобы я знал, что ты добрался? — Ларс зацепил указательный палец за цепочку ожерелья и провел им туда-сюда, туда-сюда, озабоченно морщась. Джеймс кивает, — Что не так? — Я не хочу его видеть. Что, если он изменился? Когда моя мама… — его горло сжимается от этих слов, и ему приходится останавливать себя. Остановить желание заплакать, покалывающее в носу, в глазах. Он же взрослый человек, — В конце она изменилась. — Если это важно для тебя, ты должен это сделать, — Ларс поправляет парик на голове Джеймса, заправляет синтетические пряди за уши. Он выглядит таким серьезным, удостоенным престижной чести приводить Джеймса в порядок в грязной комнате ночного клуба, — Ты всегда должен это делать. — А что, если я пожалею об этом? Ларс оглядывает его, тянется к авиаторам. Он разворачивает их и осторожно надевает на нос Джеймса. Кончики его пальцев задерживаются у виска на слишком долгое время. — А что, если нет?