Para bellum

Тодороки знал, что ад существовал.

Прямо сейчас, прямо перед ним.

Невыносимо горячий воздух, по ощущениям, буквально сжигающий легкие изнутри, выступающие на глазах слезы от нестерпимо яркого света и отчетливый запах гари, резко ударивший в нос; Тодороки требуется всего секунда, чтобы со всех ног броситься к колодцу. Он едва успевает выйти из своей кельи, чтобы найти причину истошных криков снаружи, как перед глазами предстает огромный, всепоглощающий пожар. Монастырь, простоявший на этом самом месте несколько сотен лет, где Тодороки провел столь ненавистное детство и где в конце концов обрел утешение, горит беспощадным пламенем, которое плевать хотело на воспоминания, хранившееся в этом месте. Люди беспорядочно метаются из стороны в сторону, хватают столько ведер, сколько могут унести физически, и в панике бегут к колодцу, воду в котором наскоро освещают служители. Молитвы смешиваются с криками, слов уже не разобрать, только имя Господа Бога в них выкрикивается особо истошно и отчаянно, будто моля остановить эту кару небесную. Огонь играет своими языками, поджигая все новые и новые дома. Всё настолько окутывает плотным дымом, что не каждый в панике замечает, как солнце вдруг становится красным, яркой вспышкой озарив багровеющее небо, плавно затягивающееся черными, как смоль, тучами. Их не получится заглушить. Кару не остановить, увы. Перед ними предстало вселенское зло, которого люди на своем веку еще не встречали. Земля содрогается. Шото прижимает ведро покрепче к себе, не давая святой воде бесполезно расплескаться по земле. Священники стоят над колодцами с огромными нагрудными крестами, до изнеможения в голосе выкрикивая молитвы и рисуя невидимые кресты на воде. У них просто нет другого выхода, у них просто не осталось ничего, кроме Бога и их веры в него. Солнечный свет окончательно исчезает и на землю опускается густая пелена мрака, освещаемая лишь жуткими языками красного пламени — становится страшно. Еще страшнее становится, когда Тодороки наконец замечает, как люди от безысходности бросаются в освещенный колодец неподалеку, предпочитая смерть в святой воде адскому пламени. Кто бы учел, что Господь не жалует таких, как они. Тряхнув головой, парень оставляет ведро и бежит к колодцу, чтобы остановить это безумие. Он для них — глас Бога, глас их спасителя, отрезвляющий от безумия и кошмара их участи. Буквально выдернув за шиворот следующего смертника из колодца, Шото быстро всучает в руки спасенному мужчине наполненное святой водой ведро, которое другой священник оставил на камне, рядом с большим нагрудным крестом. Одна лишь деталь ускользает от глаз напуганного Тодороки, старавшегося из-зо всех сил успокоить остальных и впопыхах схватившего чужой крест, не подумав. Может, и не одна. Мужчина, которого священник только что почти вынул из колодца, нервно кивает, обхватив ведро обеими руками, будто спасательный круг, и бежит что есть сил прямо к огню, прямо к своей героической смерти. Новая волна преданности Господу, окатившая несчастного с ног до головы, через пару мгновений обращается адским пламенем, пожирающим его тело до самых костей. Заживо. Судьбу Господа не обмануть, от предначертанного не скрыться. У Тодороки земля едва не уходит из под ног, когда до его ушей доносится вопль человека, которого он собственной рукой обрек на подобную смерть. Господь, упокой его душу, умоляю. Шото требуется наполнить и наскоро освятить еще с десяток ведер, перед тем, как он наконец начинает слышать мученические вопли о помощи. Не такие, которые слышны во дворе вот уже минут двадцать так точно, а животные, наполненные ужасом и абсолютным отсутствием здравости ума. Так кричат только перед своей кончиной, надрывая глотку, когда приходит осознание, что смерть теперь неизбежна и ты смотришь ей прямо в лицо. Боясь оглянуться, парень в бреду опускает взгляд на землю. Рядом с Шото, возле подола его черной рясы, догорает труп священника, чей нагрудный крест он схватил впопыхах, просто по привычке. Парень присматривается к трупу, стараясь игнорировать подступающий к горлу комок, из-за которого хочется только кричать, обжигая легкие: теперь Тодороки чувствует в руке вес креста главного настоятеля храма, павшего в борьбе за своего Господа. В его теле множество буквально выжженных дыр, словно его окропили лавой, не иначе. Они начали атаковать. Осознание пробивает холодом позвоночник, скручивается где-то в желудке. Шото вдруг шипит от боли, кинув вдруг раскалившийся крест куда-то на выжженную траву рядом. Ладонь пульсирует, приводя владельца в чувства, чтобы тот наконец нашел в себе силы оглянуться вокруг. Собственный крест на груди предательски нагревается, дразня и жирно намекая на то, кто же все таки вот-вот явится сюда. — Господи, — единственное слово, срывающееся с уст. Он ведь поможет, да? Да? Дороги устланы трупами, пожар уже охватил практически всю территорию монастыря, выжившие плачут и истошно кричат в ожидании своей смерти. Детский плачь разносится по двору, заставляя что-то внутри буквально леденеть от ужаса. С неба летят огненные искры, шары, языки пламени буквально спускаются на землю из туч, словно молнии. Голова идет кругом, в ушах звенит, будто он стоит прямо под звонящими колоколами, глаза жжет так, что приходится жмуриться. Должно же быть спасение, от них, Господи. Яви же наконец рабам твоим свой лик, заслони своим образом верных твоих послушников, избавь от этих страданий... Голова проясняется, как только в ней всплывает тот самый, необходимый образ. Тодороки выдыхает и, перекрестившись, бросается к людям.

«Я говорю тебе: ты Петр, и на этом камне Я создам Церковь Мою, и врата ада не одолеют ее»

— Бегите! За мной! — некоторых людей приходится резко поднимать с земли, отрывая от предсмертных молитв. Шото первым делом находит пару выживших звонарей, и поручает им спасать всех, кого они увидят и смогут найти. Только бы успеть. — В храм! Скорее! Главный храм монастыря стоит посреди разрухи и беспощадного пожара, словно равнодушный к нему Ноев Ковчег. От его стен отражается алый свет огня, его колокола слышат все предсмертные крики, а образ Девы Марии внутри утопает в своих слезах; однако дьявольский огонь не смеет тронуть здание, только грозится злыми языками пламени укусить его стены. Кто он такой, этот Дьявол, чтобы посягнуть на саму церковь — невесту Иисуса Христа? Толпа выживших, переполненная стонами и плачем, бежит к вратам церкви, словно видит при них самого апостола Петра. Внутри виднеется желтый свет от зажженных на люстрах свечей, и об это свечение разбивается огонь дьявольский, не смея с ним даже соприкоснуться. Шото останавливается у дверей храма, поторапливая всех выживших, чтобы успеть закрыть храм до появления тех, чей образ человеческому разуму даже не вообразим. Парень поднимает голову вверх: черные тучи расходятся, образуя щель, из которой льется грязно алое свечение, а вслед ним на землю обрушается кровавый дождь. В воздухе тянет гнилью и металлом. У Шото начинают сдавать нервы. Он кричит изо всех сил, подгоняя хромых и калек, готовый в любое мгновение захлопнуть тяжелые ворота церкви. Бравые звонари подхватывают людей на руки, занося всех, кого только могут внутрь, когда с неба вдруг раздается оглушительный рёв. Боль от раскаленного на груди креста становится невыносимой, по ощущениям, кусок металла уже давно прожег себе дорогу до самого сердца. С последним ребенком на пороге, Тодороки всем весом наваливается на дверь, наказав всем запереться изнутри. Рев небес заставляет до скрежета сжимать зубы, кое-как справляясь с болью в голове и груди: ему стоит больших усилий просто не закричать. Как только последний луч надежды церковного света скрывается за тяжелыми вратами, Тодороки падает без сил на колени, спиной к храму. Он тяжело дышит и держится за голову обеими руками, мучаясь от омерзительного рева и смеха посланников ада. Они уже вовсю прыгают по двору, сжигая то, что еще кое-как уцелело, и прославляют Сатану, что не выходил из Ада миллионы, а то и более, лет. Над головой вдруг раздается знакомый голос, различимый среди мучительного потока звуков. — Меня так встречаешь, хах? — эту усмешку в голосе можно узнать из сотни. Прямо перед Шото опускается пара босых ног. Чужую голень, играючи, обвивает тонкий черный хвост. Демон явился к нему в человеческом обличье? Его грубо хватают за копну цветных волос и дергают назад, вынуждая смотреть демону в лицо. Чёрный дым с трупным привкусом не оставляет ни малейшего шанса видеть достаточно чётко: только два алых глаза зияют в полумраке, и опасно сверкает оскал. Острым чёрным ногтем демон проводит по чужой шее, оставляя тонкую кровавую полосу, и бережно поддевает цепочку, дернув, чтобы отодвинуть раскаленный крест. Священник стискивает зубы от нахлынувшей боли, которая как назло отдается в каждой клетке человеческого тела, туманит рассудок и сворачивает в узел измученную душу. Выжженное на груди распятие привлекает дьявольский взгляд, вызывая довольную ухмылку: с наслаждением демон вводит ноготь в рану, проворачивая внутри, будто нож. Сознание сужается до размытого очертания алых глаз перед лицом, в которых буквально танцует огонь ненависти и чистого наслаждения. Мыслей нет, воздуха нет, нет абсолютно ничего, сам Бог его не слышит. Не слышит, как Шото кричит от боли где-то в глубине души, в реальности сумев лишь открыть рот в невыносимой агонии. Демон потешается, одним резким движением вынимая палец из раны и отпуская разноцветные волосы. Раньше заставить Шото испытывать боль было куда сложнее. Тодороки жадно хватает ртом воздух. Он стал практически пацифистом за последние несколько лет пребывания в монастыре, где все давным-давно позабыли, что такое насилие и физическая боль. Старые раны вдруг обнажаются, отбив у Шото весь пацифизм за одно мгновение. Он вдруг хватается за цепочку, рывком срывая с груди крест, и наотмашь бьёт им демона по лицу что есть сил. Существо замирает на мгновение, отвернув голову, словно от пощечины: на щеке кровоточит ожог, болезненный даже для демона. Забыл, видимо, кто у кого в долгу. — Сука, — усмехается тварь, тряхнув головой, и ловит глазами пристальный гетерохромный взгляд. — Давно мы не виделись, двумордый. Теряешь хватку. Фыркнув куда-то в сторону, дьявол со всей дури бьет Тодороки в лицо. Рев наконец умолкает, а перед глазами остается лишь темнота. Спасибо, наверное.