Фактически гонзо

* * *

<С тобою влип, и эти отношения - красивый клип>

Влюбиться в Тихона по уши было самой тупой затеей из всех возможных, и если бы можно было отмотать время назад, Никита бы ни за что на свете этого не сделал. Кукуха, определенно, сказала бы ему спасибо, и, возможно, пришлось бы куда как меньше краснеть за свои выебоны, если бы не этот сраный кудрявый мудак. Возможно, Никита бы жил своей привычной жизнью второсортного сериального кривляки, которого не всегда узнают в столичных клубах, легко находил бы себе one night stand без лишних заморочек и не парился бы вовсе, но из песни слов не выкинешь, и теперь приходится как-то мириться со своими тупыми и необдуманными решениями. Каждый божий день приходится мириться, на самом деле, и проклинать все на свете, глубоко в душе ни о чем не жалея, такой вот парадокс. С Тихоном они знакомятся на съемках “Чумного доктора”, когда тот, казалось бы, свободен, как ветер и не обременен никакими обязательствами. Быстро сходятся за несколько коротких общих смен и стремительно переходят на левел доброго и ненавязчивого приятельства. Херня, в сущности, у Тихона в приятелях полплощадки ходит, начиная с режиссера и заканчивая вот той гримершей, которая шутки ради покрасила ему усы в ярко-рыжий, но Никите все равно это ужасно льстит. Льстит то, что Тихон не прошел мимо него, как мимо картонного статиста, у которого экранного времени-то будет от силы минут пять, если не порежут, а вполне себе принял за равного. И может, он просто рубаха-парень, как про него все говорят, а может, увидел в Никите что-то такое, что заинтересовало и заставило приглядеться поближе. С этой дурной мысли все и начинается. Тихон открытый и до ужаса пиздливый, улыбчивый и теплый несмотря на хмурую громову рожу. И да, на камеру он пыжится, сводит к переносице брови и поджимает губы, но стоит прозвучать окрику “снято”, как Тихон преображается и становится собой - дружелюбным болваном, которому так и хочется улыбнуться в ответ. И Никита улыбается. С первого, блядь, дня. На самом деле, с первой секунды, когда они еще только собираются на разбор сцены. Роль голимая - буквально несколько минут в кадре и пара реплик, немногим осмысленнее “кушать подано”, но Никите кажется тогда, что он ее всю жизнь ждал. Тупо ради того, чтобы встретиться с Тихоном и разбиться об него вдребезги. Чтобы за несколько недель пройти все стадии принятия от “ну норм же чувак” до “хочу, чтоб он меня выебал”. И Тихон, казалось бы, считывает его мысли на раз. Никита все ждет, когда же он скривит рожу, когда брезгливо руки не подаст при встрече или и вовсе по ебальнику съездит, но этого, как ни странно, все не происходит. И либо он ошибся, и Тихон нихуя так и не понял, приняв легкий флирт за приятельскую приязнь, либо… Оказывается, вполне себе “либо”, потому что Тихон отчаянно, хоть и крайне осторожно, флиртует в ответ. С оглядкой на окружающих, стараясь не палиться слишком уж откровенно, но совершенно точно флиртует. Тихон - вот же ебаное чудо, - если и натурал, то крайне неубедительный и, очевидно, открытый к гейским экспериментам, и дальше только вопрос времени, в общем-то, когда они перейдут от вот этих вот заигрываний к чему посерьезнее. Однако то, что Тихон совсем не свободен, Никита на свою беду понимает совсем не сразу. Очарованный и ослепленный, он не замечает слона в комнате слишком долго. Достаточно долго, чтобы увязнуть в этой нездоровой хуйне с головой. После съемок они держат связь, и это, думает Никита почти с гордостью, ни одной гримерше и не снилось. Ей - только улыбки, а Никите достается чат в телеге и пара эксклюзивных видосиков в кружочках, за которые многие бы душу дьяволу продали, если бы представился такой случай. Тихон маринует его, как заправский шашлычник - долго, со вкусом и в собственном соку. Иногда пишет, невинно интересуясь, как дела и в какой проект подтянули, изредка шлет какие-то мемы, а потом приезжает в Москву по каким-то своим жутко секретным делам, о которых он никогда не говорит толком, загадочно пожимая плечами, и все случается. Два часа ночи, стойкий перегар, Никита встречает его в своей прихожей, натянув шорты и вчерашнюю футболку, и понимает, что такой шанс выпадает только лишь раз в жизни. И да, Тихон, конечно, может дать ему в глаз - и будет прав, разумеется, - а может и не дать, и тогда… Тогда Никита просто кончится, как личность, потому что такого начала четверга он пиздец как не ожидал. И да, формально, Тихон не давал ему ни единого повода, просто порою интересовался, как житуха, и улыбался, приобняв за плечо, но все-таки в два часа ночи в чужом городе Тихон звонит именно ему и приезжает тоже к нему, а не к кому-то еще. Топчется на пороге, пьяный и явно разбитый вхлам, так, что из мелкого крошева ничего путнего не собрать. Смотрит как-то странно и даже не дергается, когда Никита, мысленно перекрестившись, прижимается к его губам своими без лишней трепотни. До съемок еще почти три недели, фингал успеет сойти, даже если у Тихона дохуя тяжелая рука, так что рискнуть стоит. Нет - так нет. Как пластырь оторвать. Но Тихон стоит неподвижно несколько мгновений, а потом, резко подхватив под затылок, целует в ответ, как с цепи сорвавшись. Будто бы только за этим и приехал, сука такая. Никите кажется, что он выиграл в лотерею, когда Тихон забирается руками под его футболку и оглаживает бока, а потом, прикрыв глаза, теснит к стене. Тогда он еще не знает, что ввязался в самое конченое дерьмо в своей жизни и, послушно вжимаясь лопатками в обои, тихо стонет, обнимая Тихона за плечи. За окном изнывает самый конец июня двадцать первого, удушливый и липкий, а Никита, совсем охренев от вседозволенности, орет в голос, растекаясь по своей разворошенной постели и охуевая от привалившего откуда не ждали всепоглощающего кайфа. Наверное, именно тогда он пропадает окончательно. В тот самый момент, когда Тихон, зажмурив глаза, двигается в нем рвано и беспорядочно, прикусывая за плечо. В тот момент ему еще было невдомек, что Тихон трахает кого-то другого, а не его. Грубо, потому что пытается наказать, и вместе с тем дохуя бережно, потому что просто сил нет справиться со всратой нежностью. Тогда Никите кажется, что Тихон просто такой. Жадный, ласковый, немного мужлан, привыкший трахать девчонок в мокрую скользкую вагину, но вместе с тем все же осознающий, что ебаться в жопу - немного не то, и делающий на это маленькую скидку. Никита был практически уверен все же, что он - первый такой опыт, и блядь, как же он, нахуй, ошибался, глядя на все происходящее сквозь свои ярко-розовые очки. Немыслимый идиотизм, с какой стороны ни посмотри. Весь июль проходит натурально в угаре - дурном, нездоровом и каком-то совершенно нереальном. Тихон мотается между Питером и Москвой так часто, что кажется, будто бы у него есть абонемент на телепорт, а не бесконечные билеты на сапсан. Иногда притаскивается поздно вечером, а наутро уже мчит обратно, оставив на кухонной плите ебучую половину омлета. А потом Тихон женится. Вот так просто и без объявления войны, но не меняется почти ничего: они задорно трахаются при каждом удобном случае, изредка проводят вместе выходные - когда графики позволяют, конечно, - и вроде бы все круто, но есть одно “но”. Тихон улыбается ему, а сам смотрит грустными глазами побитой неприкаянной псины и неприлично часто поглядывает на часы. Словно гадает, когда кончится эта пытка и можно будет пойти домой. И можно было бы подумать, что тот спешит к молоденькой жене, но есть в этой версии один подвох: в пустом гостиничном номере с нетронутой кроватью его никто не ждет, а ближайший сапсан до Питера отчалит только утром. Так что нет, нихера, дело вовсе не в супружнице, а в том, что мозги Тихону ебет что-то еще. Не страх спалиться - какое уж тут палево за закрытыми дверями квартиры в московском спальнике, - и уж точно не внезапно проснувшаяся совесть, благополучно дремавшая, пока Тихон совал в него свой хер, а что-то совсем иное. Что-то, чего Никите никак не понять. И только тогда до него доходит: Тихон был таким всегда, кольцо на пальце ничего не изменило, в сущности. Тихон принадлежит кому-то еще, и эта дурочка за семьсот километров от Москвы ровно в таком же положении, как и сам Никита. В идиотском и совершенно точно не выигрышном. Ревновать к ней не получается, хоть ты тресни. Никита правда пытается обозлиться и построить себе образ врага, но волоокая Ксюша, фанатеющая по Тихону в точности так же, как и он сам, на соперницу не тянет даже с натяжкой. Она точно также, как и Никита в Москве, покорно ждет этого мудня обратно в Питер, и наверняка гадает, что не так, ведь вся эта поебень с тихоновой тоскующей отстраненностью началась еще до нее. А значит, есть кто-то еще. Кто-то третий, от кого у Тихона сносит крышу наглухо, и из-за кого тот творит черт знает что, беря на себя обязательства перед людьми, которых, по-хорошему, и ввязывать в свои беды с башкой не стоило бы. Из-за кого пытается выстроить фасад благополучного семьянина, но в то же время трахается с мужиком. Будто бы не в силах отказаться от чего-то привычного, будто бы ищет на стороне от своей идеальной жены что-то безвозвратно проебанное. Однако Никита слишком мало знает о питерской жизни своего шибанутого на голову любовничка, поэтому осознание проблемы приходит к нему лишь через год или около того. У Тихона к тому времени успевает родиться сын, нарисоваться пара новых проектов и сформироваться совершенно однозначная репутация актера, который ближайшие лет пять не сойдет с экранов в принципе. Прятаться становится все сложнее, держать свои эмоции в узде - тоже, а мириться с положением вещей оказывается вообще почти невозможно. В конце концов, Никита уже успел привыкнуть к тому, что помимо семьи Тихон принадлежит лишь ему одному. Но вот в чем соль: Тихон ему, кажется, никогда и не принадлежал. Ни реально, ни даже, кажется, формально, втрахивая Никиту в кровать время от времени. Догадки все больше обрастают мясом, когда Никита всерьез вознамеривается выяснить, кто крадет у него Тихона без стыда и совести. Здравые рассуждения с опорой на голые факты, небольшой ресерч в инсте, и вот Никита уже в курсе, что той ночью, когда Тихон, едва стоя на ногах, заявился к нему на порог, кое-кто тусовался в роддоме, отменив спектакли на следующий день по случаю рождения первенца. Кое-кто, на кого Никита никогда не обращал внимания, а зря, получается. Кое-кто, кому Тихон принадлежал черт знает с каких лохматых времен и до сих пор, походу, принадлежит, а ему самому и тихоновой молодой жене достаются лишь жалкие объедки. И это бьет по нервам током. У них с Янковским впереди общий проект. Сильный, хлесткий и бескомпромиссный, завязанный на восьмидесятых и совершенно точно обязанный выстрелить. Роль хорошая, такой Никита еще не получал. Фактурная, сочная и определенно та, после которой его начнут звать на съемки, однако единственное, о чем он думает сейчас: как подосрать. Мерзко, низко и, возможно, не без последствий, однако ему хочется растоптать пресвятого Янковского чисто из спортивного интереса. Может, не на площадке, а после. Может, улыбаясь и охуенно отыгрывая общие сцены, но в голове держа великий план большой и бескомпромиссной мести. Какой-нибудь там, Никита еще не придумал, какой именно. Иван на площадке ведет себя исключительно профессионально, как назло, и срываться на него не получается. Он бесит всем собой - своим кривым шнобелем, открытым взглядом и неуверенной улыбкой, когда дубль доснят без эксцессов. Бесит просто потому что; и Никита, дурея от злобы, огрызается на него и говнится, стоит только камерам отключиться. Они как кошка с собакой, вот только срач всегда и неизменно разводит Никита, и почти все на площадке уверены, что он, нахуй, словил звезду. А он не словил. Он просто пытается отчаянно и достаточно безуспешно не выглядеть жалким обсосом в своих собственных глазах. Он, блядь, защищает свое, пусть и таким вот странным, никому не понятным способом. Да нет, глупость какая-то. Ничего своего в этой истории у нет нет. Только чужое, краденное и выдаваемое за собственность. Никита обыкновенный вор, воспользовавшийся открытой форточкой, но забывший, что украденное добро обычно счастья не приносит. Поэтому ему остается лишь жалко выебываться и отчаянно делать вид, что ни о чем не догадывается. Что словил звезду и реально настолько ебанулся, что решил потягаться с Янковским за пьедестал. Пусть не в личном зачете, но хотя бы в профессиональном. Нихуя у него, конечно, не выходит, потому что с этого мудака все, как с гуся вода. Иван уходит от прямого конфликта на площадке, игнорируя острые панчи, на гриме просто молчит, позволяя Никите вхолостую упражняться в остроумии. Между дублями тоже не ведется, отсиживается в стороне, уткнувшись в телефон и улыбаясь, и это бесит до звезд в глазах. Даже после, когда съемки заканчиваются, Янковский делает вид, что Никиты в его системе координат не существует, и когда выходит парочка весьма неоднозначных интервью, на которые вызверился бы даже святой, продолжает в том же духе. Филигранно ускользает от журналюг и лишь однажды позволяет себе снисходительный комментарий, что, мол, собака лает, а караван идет. Чем разумеется, выбешивает еще больше. И все это уже нездорово. Никите бы понять в этот момент, что он идет ко дну, как Титаник, и вот-вот уйдет под воду с головой. Остановиться, выдохнуть, подумать, а нахрена бы ему вообще сдалось выставлять себя конченым идиотом. Ради чего? Ради мерзкого удовлетворения, что зацепил за нутро? Или ради Тихона, что ли? Ну дак это ему никак не поможет Тихона заполучить больше, чем уже есть. То, что есть сейчас - ебаный максимум. Предел всех возможностей и апогей права собственности на чужого по всем фронтам мужика. Никите нечего тут ловить, но он все равно упрямо бьется лбом в стену, того и гляди - башку расшибет. Фигурально, конечно, но от этого ничуть не легче. Он чужой на этом празднике жизни, это правда, но никто не запретит ему завалиться на вечеринку без приглашения и испортить чинный фуршет своей оголенной жопой. На самом деле - оголенной душой. Душевным стриптизом под техно, который никому не всрался: ни ему самому; ни Тихону, делающему вид, что не замечает происходящего и держащему немой нейтралитет; ни даже, вот, Янковскому, которому вообще насрать, походу, на любого, кто решит до него доебаться. И нужно бы остановиться, правда нужно, но Никита не может. Он слишком глубоко завяз, слишком сильно измазался в грязи и, как будто бы выход лишь один - не менять курс, чтобы не прослыть еще и трусливым ссыкуном, испугавшимся общественного бугурта. В принципе, если начал позориться - то нужно позориться до конца. Скандальная репутация - тоже вполне себе репутация, даже если за нее придется заплатить парочкой хороших предложений по работе. И Никита продолжает этот балаган. Цепляет Янковского при каждом удобном случае, ведет себя, как долбоеб, и изредка ебется с Тихоном, когда перепадает. Получает пару отказов от студий, получает пятнадцать суток и ни одного сообщения от Тихона даже тогда, когда возвращается в Москву. И чего он, спрашивается, добился? Да хуй знает вообще, но если не задумываться над тем, что творишь, стыд так и не приходит, и Никита старается не задумываться.

* * *

<Дураков-Иванов под каблук премудрых Василис>

Декабрь двадцать третьего дается Ване непросто. Мерзкая погода; пробки по всему городу, с каждым днем становящиеся все плотнее и заебнее; бешеный график и бесконечная усталость, которая, кажется, больше никогда не уйдет. На досъемки “Слова пацана” он улетает совсем никакущим, мысленно желая тем мудакам, которые слили последние серии в сеть, лопнуть повдоль, а потом поперек срастись. Желательно, вкривь и вкось, чтоб другим неповадно было. И да, с одной стороны, этот слив лишь доказывает, что сериал хайпанул, и это, как ни крути, успех, а Ваня пиздец как кайфует, когда его проекты выстреливают, но с другой… С другой он честно планировал ебланить следующие две недели, пару раз показавшись в театре на несколько часов, а не нестись в Казань сломя голову ради того, чтобы снова скакать под камерами в растянутых трениках и по уши в бутафорской кровищи. Собирался выбраться куда-нибудь с Дианой, вдоволь наобщаться с сыном, который слишком быстро растет, чтобы упускать такую возможность, и даже, наверное, сгонять в родовое гнездо, потому что по матери соскучился, а вместо этого приходится закидывать шмотки в чемодан и снова уезжать. И Ваня любит свою работу, правда любит, иначе бы не рвал жопу на площадке каждый раз, но это уже как будто бы ту мач. Ваня устал - и от четкого пацанчика Вовы Адидаса и в принципе. За этот длинный год он слишком сильно устал быть всегда под прицелом: камер, людских взглядов и остроумия одного кудрявого клоуна, отчего-то решившего, что неплохо было бы самоутвердиться за чужой счет. Этот год выдался тяжелым, и Ваня хотел бы закончить его без лишней суеты в семейном кругу, а не в очередных разъездах. И уж точно он бы не хотел снова сталкиваться нос к носу с тем, кто всю весну противненько ебал ему мозги неясно за каким хуем. У Вани разные коллеги по цеху случались: и профессионально-хладнокровные, как Яценко; и скучновато-никакие типа Милы Ершовой; и пиздец какие навязчивые вроде Петрова с его идиотским панибратством. Изредка даже бывало, что везло и попадались такие, как Тиша или Саня Паль - свои в доску, с которыми на съемках себя ощущаешь совершенно по-домашнему, спокойно и уютно. Но таких - упорно брызжущих ядом и раздражающих, как Кологривый, ему еще не встречалось. Правду, видимо, говорят, что зачастую внешность человека отражает его нутро. Так вот этот уебан и рожей не вышел, и как человек тем еще говном оказался. Ваня не имеет ни малейшего желания сталкиваться с ним снова и молча с вежливой улыбкой сглатывать тупые доебки, однако работа есть работа, и приходится затолкать свои хотелки куда поглубже. Тем более, что общих смен, вроде бы, не предвидится, а в избегании неприятных ему людей Ваня всегда был мастером. Пара дней - и на свободу с чистой совестью, обратно ко всем своим грандиозным предпразничным планам. От всего, что порождает зверскую усталость и заебанность жизнью, есть верное лекарство - сон, отдых и добровольная самоизоляция, почти как в ковидные времена. Ну, практически от всего. Единственное, что не вписывается в этот сценарий, это усталость от Тиши и его выкрутасов. От того, как он уныло депрессует где-то там в своем ебаном Питере и время от времени греет Ване голову. Не так, конечно, как летом двадцать первого, когда у него совсем крышу унесло в свободный полет, но все же весьма ощутимо, чтобы напрячься. Тиша в последнее время сам не свой - мотает его страшно, почти пугающе. И то он по несколько недель делает вид, что Вани в природе никогда не существовало, то звонит среди ночи и шепотом затирает что-то дохуя проникновенное о проебанной своей жизни, а потом ласково по имени зовет так, как никто кроме него не кличет. Ванько. Так Тиша говорит, явно улыбаясь и прикрывая глаза, совсем как раньше. И Ваня, тихонько выбравшись на балкон, чтобы не перебудить весь дом, слушает эти его тихие печальные стенания, даже через трубку ощущая стойкий перегар и уебскую нежность, не то свою, не то чужую. Тиша ни о чем не просит и тем более, упаси боже, ничего не требует, однако от этой вот херни каждый раз Ване все равно не по себе. Будто бы и правда просрано все на свете, просто Тиша это понимает уже, а он сам до этой революционной мысли еще не дошел. Наутро наваждение, разумеется, развеивается, и Ваня мысленно над собой посмеивается даже. Во дурак, снова повелся почти, снова едва не поддался тишиному бешеному обаянию, как тогда, три года назад, а всего-то и нужно было просто голову включить. Что сейчас, что тогда. Сейчас, чтобы не забивать себе голову всякой чушью, а в двадцатом… В двадцатом, чтобы вовремя понять, чем все обернется, и обойти по большой дуге этого очаровательного болвана и просто работать. Всем бы сейчас проще было. Впрочем, что уж теперь копья ломать - что сделано, то сделано. В веселом угаре посреди белорусских просторов Ваня и представить себе не мог, во что вляпывается. Считал, что просто хорошо проводит время без всяких там обязательств, и по возвращении в Москву все само собой как-нибудь на нет сойдет, вот и велся на Тишу тогда, берегов не видя. Дурел с него, сам лез обниматься, целовал, прикрывая глаза, и ни о чем не парился. Ну, разве что о том, чтобы запас смазки с гондонами всегда водился, а больше его решительно ничего не волновало: ни то, как он очутился в койке другого мужика, ни даже то, как потом из всей этой щекотливой ситуации выбираться, не обронив достоинства. Все эти блядки на съемках никто и никогда всерьез не воспринимал из его коллег, и Ваня придерживался того же курса. Было и было, подумаешь. Все ж просто, как день: после последней хлопушки все разъедутся по домам, обратно в свои жизни, и финита. Поэтому он, не запариваясь, с Тишей дурачился днем, а ночью, прикусив наволочку, подмахивал с удовольствием и кончал с хером в жопе. Отличный опыт нестандартного тимбилдинга на площадке. Тиша ебал его до звезд в глазах, грел по ночам, когда в их вагончик просачивался стылый дубак, а еще веселил беспрестанно, безбожно запарывая дубли, и Ваня неожиданно для себя втянулся в этот странный быт. Ваня просто тогда отпустил себя и наслаждался ситуацией, нимало не заботясь о том, как вся эта херня со стороны выглядит. Не задумываясь даже о том, что всю эту херню рано или поздно, когда съемки закончатся, придется расхлебывать. Они ведь с Тишей уже оказывались на одной площадке, и ничего. Перебрасывались сообщениями иногда, иногда трепались по фейстайму и все вроде бы было ноу хомо и без драмы, хотя Ваня уверен, что уже тогда что-то витало в воздухе, когда Тиша крепко обнимал его за плечи на прощание, прежде чем укатить в Питер. Уже тогда что-то искрило и томно наклевывалось, просто не сложилось. Кончилось, так и не начавшись, без всяких там последствий. Вот и теперь, как Ваня наивно считал, все будет по старой схеме. Ну да, в этот раз они далеко зашли, гораздо дальше, конечно, чем когда у костра по вечерам сидели плечом к плечу на съемках “Огня” в те несколько смен, что вместе отработали, но Ваня почему-то был уверен, что проблемой это не станет. То, что случилось в Беларуси, останется в Беларуси, так он думал, самонадеянный еблан, но где-то явно просчитался, потому что на этот раз отделаться от Тиши оказалось решительно невозможно. Впрочем, их бурный минский роман, плавно перетекший в дружбу с привилегиями, как ни удивительно, какое-то время совершенно не тяготил. То есть, да, было немного странно, конечно, время от времени трахаться с мужиком в своей московской квартире, а не в тесном трейлере посреди нихуя, но чего только в жизни не бывает. С кем другим бы ни под каким соусом, конечно, но с Тишей получалось как-то само собой и без неразрешимых внутренних противоречий, вот Ваня и пользовался случаем. Случаями. Каждый раз, когда Тиша наведывался в Москву по каким-нибудь своим делам. Тем более, что Тиша был удобным. Не качал права, не разбрасывал по квартире свадебные каталоги и не выпивал кофе с ваниной мамой, жирно намекая, что пора что-то менять или разбегаться. Тиша вообще не вел с ним серьезных бесед, только дурачился и отменно трахал, и это было глотком свежего воздуха. С Тишей всегда было охуенно. Пьяно, одурело, запретно и пиздец как спокойно. Они хранили одну тайну на двоих, лелеяли ее и не захлебывались рутиной, видясь от силы пару раз в месяц, а то и реже. А потом появляется Диана, и становится понятно, что либо она, либо никто. Не великая любовь, конечно, но точно та самая женщина, с которой стоило бы связать себя узами брака. Идеальная жена, которая идеально впишется не только в ванину семью, но и в его жизнь. Красивая, амбициозная и веселая, она смешит Ваню почти так же, как и Тиша, а еще - не то по неосторожности, не то из холодного расчета, - она носит под сердцем его ребенка, и жизнь делится на до и после. Диана нравится маме, она чем-то на нее до боли похожа и становится тем самым лучшим другом, которого так не хватало. С ней дурачиться и улыбаться по утрам так же легко, как и с Тишей. Трахаться, впрочем, тоже, и Ваня, решив, что лучше и быть не может, плывет по течению, сжигая за собой мосты. Тиша на сенсационные новости реагирует прохладно, будто бы не верит до конца или попросту отрицает очевидное. Приезжает еще несколько раз зимой и весной, потом в начале июня, а уже в конце месяца, аккурат когда появляется Олежа, без всяких предупреждений отменяет свой визит и пропадает с радаров на пару недель. Не отвечает ни на виноватое ванино сообщение, что с сапсана встретить не получится, ни на горделивое хвастовство, что сын весит три семьсот пятьдесят и совершенно очаровательный сморщенный урюк. И вот так, оглядываясь назад, Ваня, положа руку на сердце, может сказать, что с июня двадцать первого Тиша идет по пизде. Неумолимо, но с упорством бронепоезда. Это не сразу бросается в глаза за хлопотами с мелким, но когда жизнь входит в более или менее устоявшуюся колею, Ваня ощущает все особенно остро. Нет ни звонков, ни сообщений, ни даже свежих фоток в инсте, будто бы был человек, и внезапно кончился. Потом, конечно, спустя долгие месяцы, Тиша слегка оттаивает, и все возвращается на круги своя, но уже как-то не так. Как-то через пыльное стекло и сквозь вату, не так остро и не так одуряюще, как было раньше. Словно Тиша теперь подбирает слова в сообщениях и тщательно выверяет рядом с ним каждый свой жест, чтобы не всколыхнуть ничего ненароком. В койке они оказываются все реже, и Ване бы радоваться, что наконец-то минская история себя изжила, но вот в чем прикол: радоваться не выходит, как ни старайся. Чужой и отстраненный, какой-то заученно-холодный Тиша пугает почти до усрачки, и лишь изредка пробивается в нем что-то прежнее - солнечное и беззаботное, - когда тот, забывшись, прикрывает глаза и, обнимая за плечо, шепчет “Ванько”. А потом тихо и счастливо смеется, уткнувшись носом в ванин висок совсем так же, как тем летом, когда все началось. А после - снова захлопывается, делает лицо кирпичом и даже бровью не ведет, когда Ваня сбегает из его гостиничного номера еще до полуночи. С Тишей определенно происходит какая-то хуйня, и закрывать на это глаза уже тупо не получается. Ваня пытался и потерпел фиаско. Он почти два года наблюдает за этим фееричным пике истребителя и, кажется, пришло время признать, что проблема все-таки есть. Когда Тиша по какой-то дурной упорке совершенно на ровном месте решил жениться, Ваня только глаза закатывал - ну, с кем не бывает, он сам вот тоже в ЗАГС без особых раздумий пошел, когда приперло. Когда этот придурок пахал на износ, не щадя себя и забивая каждый свободный день в своем расписании съемками или спектаклями, в принципе, тоже вопросов не возникало - ипотека сама себя не выплатит, да и с маленьким ребенком дома особо не отдохнешь, так что, какая разница, где заебываться. Ваня знает, он это проходил уже и повторять пока не тянет. Но теперь, когда тишина жизнь, казалось бы, вошла в колею и совсем скоро выйдет очередной “Гром”, все это кажется странным. Особенно после после минувшего лета, когда Тиша, бесконечно ошиваясь в его трейлере на очередных съемках у Мирзоева, выглядел самым счастливым долбоебом на земле. Лета, когда они снова очутились в одном кадре и на одной волне, но совсем уже в других декорациях. Вместо тихого туманного леса за пределами трейлерного парка оживленные питерские улицы. Вместо пачки мальборо электронка у Тиши между пальцев. Вместо беззаботного развеселого угара - угар умеренный и строго по расписанию, а вместо этого вот ощущения, что вся жизнь впереди, и можно творить, что бог на душу положит, вороватые поцелуи и торопливый секс где попало. Ваня от этого питерского загула оклемался быстро, едва только в Москву вернулся, а вот Тиша уходит в себя, да так и не возвращается. Возможно, это откат; возможно, выгорание, но с осени Тиша сам не свой. Выглядит совершенно загнанным и измученным, когда раз в пару недель набирает по фейстайму; не улыбается больше, как прежде, и все чаще первым заканчивает разговор, сославшись на усталость. И все бы ничего, но потом, через час-другой Ваня видит его в онлайне, и не может понять, что не так. Да, в последние годы у них с Тишей совсем не клеится, пожалуй, только рассыпается все, как карточный домик, и Ване бы порадоваться - не этого ли он хотел, блядь, - но на душе почему-то все равно погано. Тогда, три с половиной года назад, ему казалось очень привлекательным легко и без драмы разбежаться, кто куда, а сейчас ощущение такое, что Тиша, постепенно от него отдаляясь, кусок души с мясом вырывает. Бьет в самое уязвимое место, когда без прежнего задора почти заученно - будто по бумажке, - рассказывает, что у него в жизни творится, а потом, все так же ровно и без эмоций слушает, чем Ваня поделится в ответ. Они не были такими раньше, просто теперь будто умерло что-то, и Ваня от этого устал. Ни вырваться из порочного круга, ни вернуть все на круги своя. Тихон набирает его номер все реже - за декабрь, вот, ни разу не позвонил, - и Ване кажется, что он где-то по-крупному проебался, когда думал, что станет проще, если с Тишей не пересекаться и не говорить, потому что проще не становится. Становится только сложнее с каждым днем. И да, говорят, что на ошибках учатся, но это не ванин случай. Его ошибки - ну, если их, в теории, все-таки признать, - теперь уже хер исправишь, так что лучший выход - делать хорошую мину при плохой игре, а еще думать поменьше. Как показала практика, думать - особенно наперед, - вообще не его конек.

* * *

<Декабрь сменит пятьсот дней лета>

Жизнь на грани истерики - вот его новая привычная реальность. Утром ты просыпаешься, открываешь глаза и думаешь лишь о том, как пережевать и выплюнуть этот день, чтобы не свихнуться ненароком. Улыбаешься окружающим, привычно хохмишь по накатанной, пашешь, как вол, а сам внутри оглушительно орешь на одной ноте. Никто не слышит - вот и славно, никто не замечает ничего необычного, вот и здорово. Маска чувака, который к успеху пришел, прилипает к роже намертво. Не гротескная, с выебонами и репутацией человека, способного на дебош и капризы ради любви к искусству, а нормальная такая, почти скромная с осознанием своих ачивок. Денежки водятся, слава какая-никакая тоже, дом - полная чаша. Не к чему подкопаться даже, чтобы заподозрить в Тихоне этот внутренний первобытный крик, но с каждым днем Тихон все ближе к тому, чтобы однажды завопить в голос, а потом сбежать, куда глаза глядят, и никогда больше не возвращаться - ни к этой жизни, ни к этим людям, ни к себе самому, от которого тошнит почти физически. Можно в глухой лес, можно на необитаемый остров, только бы от него все отъебались и он сам наконец мог бы отъебаться от себя. Простые человеческие желания. Абсолютно невыполнимые, но от этого не менее заветные. Это вряд ли депрессия, совершенно точно не выгорание и наверняка даже не ранний кризис среднего возраста. Просто в последнее время Тихон все чаще осознает, что просрал все шансы быть собой, а не набором клише и криво слепленным медийно-сказочным персонажем. И у него вроде бы все хорошо, все правильно и чинно, но как-то никак. Когда Тихон был мелким и все его кореша поголовно грезили о том, чтобы вырасти миллионерами и жить свою лучшую жизнь, в которой велик, приставка или собственная комната - не что-то на богатом, Тихон просто хотел хотел вырасти и быть счастливым. Вот таким же, как в босоногие десять. Не растерять бешеную жажду приключений, не стать скучным взрослым дядькой и всегда есть пломбир вперед супа, потому что тот вкуснее. Пришло время признать, что у него нихрена не получилось. Даже с мороженым вышла херня какая-то - нет от него кайфа больше, да и горло нужно беречь, чтоб не остаться без голоса накануне спектакля или длинной тяжелой смены. Это не депрессия, не выгорание и не кризис среднего возраста - это что-то похлеще. Абсолютный похуй к происходящему вокруг и жизнь по инерции. Безразличие, апатия, темная глубокая ямища, из которой выбраться в обозримом будущем нет никаких перспектив. И да, что-то светлое поднимает в нем голову, когда Тихон целует сына в кудрявую макушку или выходит на сцену любимого театра. Он забывается в эти моменты, дышит полной грудью, а потом спускается с небес на землю и все начинается по новой. Пришло время признать, что по-настоящему счастливым Тихон был лишь тогда, когда был моложе, свободнее и без занозы в сердце. В общем, до того, как по собственной дурости с Ванькой спутался, да так и не смог его отпустить. Впервые они сводят знакомство еще далеким летом девятнадцатого, и Тихон пропадает чуть ли не с одного короткого взгляда. У них мало общих смен, но и этого хватает, чтобы влипнуть по уши. Кривой ванькин нос, живые умные глаза и тощая жопа отпечатываются буквально на изнанке век. Его редкие, но тем и ценные улыбки, тихий неуверенный смех в ответ на тупые шутки и прохладные пальцы, которыми он невзначай касается тихоновой ладони, передавая ему гитару, потому что ближе к ней сидел… Они западают в душу. А загорелая ванькина рожа, пережаренная на модном курорте, идиотская шапка из реквизита, с которой он практически сросся на площадке и какая-то странная скованность в жестах остаются лучшими воспоминаниями с тех съемок несмотря на свою несуразность и нелепость. Ванька весь тогда был соткан для Тихона из противоречий и на поверку оказался совсем не похож на того хренова сноба, которым его выставляли желтушники. Он оказался дохуя вежливым трудолюбивым засранцем, который выкладывался на съемках на всю катушку и изредка, чуть-чуть оттаяв и осмелев, подтягивался по вечерам к общему движу. Впрочем, все еще выглядя так, будто бы не совсем уверен, что ему тут рады. Но ему были рады. И Стася, поглядывающая в его сторону как гордая мать на чадо, социализирующееся в песочнице, и Курцын, которого хлебом не корми, дай только кого-нибудь по плечу хлопнуть по-приятельски, и даже Константин Юрич, с которым Ванька все-таки, кажется, был знаком и прежде. Но больше всех радовался, разумеется, сам Тихон, так и норовя вечно присесть поближе, чтобы томно пялиться. Трех недель Тихону вполне хватило, чтобы понять: он хочет Ваньку себе со всеми его заебами, но тогда он так и не решился. Не набрался смелости всерьез прощупать почву, а потом, когда его смены неожиданно кончились, уехал домой в Питер, все же оставив Ваньке свой номер отвальным вечером в курилке. Забил его сам в ванькин айфон чуть подрагивающими пальцами, старательно улыбался, изо всех сил делая вид, что он вот со всеми так, а Ванька просто последним остался. Тихон, если честно, почти уверен был, что на этом все и кончится. Что Ванька вежливо поулыбается ему, чтобы не выглядеть мудаком, а потом навсегда забудет и об этом номере, и о Тихоне, но он ошибся. И был пиздец как рад, когда тот взял и позвонил через пару недель. А потом снова и снова. В Беларусь они с Ванькой ехали уже закадычными корешами, а вернулись из нее любовниками, и в таком угаре Тихон, наверное, еще не был никогда. Хотелось постоянно Ваньку лапать и нести какую-то вздорную чушь. Они отчаянно выдавали химию в кадре там, где надо и где не надо на радость потирающему руки Мирзоеву, отчаянно палились перед стаффом, прикидывающимся слепоглухонемыми, и вели длинные бессмысленные беседы на ступеньках своего вагончика, множа бычки в консервной банке, приспособленной под пепельницу. Ванька улыбался ему широко и солнечно, смешно сдувая с глаз длинную челку, как придурок угарал с тупых приколов, запрокидывая голову, и, зажмурившись, тихо матерился, когда Тихон неспешно втрахивал его в кровать. Между дублями расслабленно приваливался к плечу, касался невзначай и грел свои вечно холодные, как ледышки, пальцы в тихоновых карманах, пока переставляли свет на ночном сете. В конце лета, когда понадобились досъемки, практически ничего не поменялось. Ванька мотался между Москвой и Минском, как в жопу ужаленный, но добравшись до отеля, топал не к себе в номер, а прямиком в тихонову кровать. Иногда трахаться, а иногда и просто отсыпаться после изматывающей дороги, но неизменно он проходил мимо своей двери и сворачивал в соседний номер. Его не смущала ни Вера, ни косые чуть насмешливые взгляды мудроженщины Шпицы, ни даже то, что когда доснятый материал уйдет в продакшн, они с Тихоном окончательно разъедутся по разным городам. Ванька жил моментом, и Тихону бы тогда насторожиться и охолонуть, но он, влюбленный дурак, был уверен, что семьсот километров - это плюнуть и растереть, когда вот такое происходит между двоими. Такое честное, откровенное и настоящее. Спрятанное от посторонних и не имеющее ни единого шанса, разумеется, на то, чтобы стать повседневностью, но от этого не менее ценное. Он понял свою ошибку не сразу, и поначалу долго не мог поверить, что все это реально происходит. Казалось, что Ванька вот-вот позвонит и, заржав в трубку, признается, что все это выдумки журналистов и досужих сплетников, а Тихон выдохнет с облегчением. Но Ванька не звонит. Ванька живет свою жизнь, по мере сил ревностно оберегая ее от досужих сплетников, ждет вместе с Дианой сына и, будто бы издеваясь, через долгие несколько месяцев зовет в Москву, потому что соскучился, сволочь такая. Секс выходит дохуя горячим и почти злым. Торопливым, в тихоновом гостиничном номере с видом на тихий переулок и как будто бы прощальным. А после, Ванька, задумчиво пуская дым в потолок, несет какую-то ахинею о том, что в целом, ничего не изменилось, как бы, но нужно бы теперь быть осторожнее. Но все, разумеется, меняется, и когда Тихон в следующий раз срывается в столицу на позорную свиданку, не ощущая в себе ни грамма чувства собственного достоинства, Ванька сливает его. У Ваньки появляется сын, и он удосуживается сообщить о том, что торчит у родильной палаты лишь тогда, когда Тихон уже подъезжает к Москве. И это пиздец как разматывает. Ожидаемо, неизбежно, но все равно застает врасплох. Их время кончилось вот именно в эту минуту, думает Тихон с фатальной обреченностью осужденного на казнь, и отчаянно желая ударить побольнее в ответ, вспоминает о Никитосе. Том самом Никитосе, который уже давно клинья к нему бьет, чутко прислушавшись к своему гей-радару. Никитосе, которого Тихон старательно сливает вот уже третий год подряд и все никак не сольет окончательно. И да, Никита, конечно, вообще тут не причем, но злость такая сильная и отупляющая, что становится как-то похер. В здравом уме Тихон бы ни за что не стал впутывать кого-то третьего в его с Ванькой гейскую драму, но здравый смысл из чата вышел, стоило ему прочесть ванькино сообщение, а на его месте вольготно угнездилось желание натворить какой-нибудь срани, чтобы плохо было не только Тихону, но и вообще всем, кто под руку подвернется. Так же плохо, как и ему самому, одним махом влившему в себя сотку коньяка, принесенного проводницей, и нихуя не опьяневшему даже на голодный желудок. На Ленинградском вокзале он меняет маршрут. Едет сначала в какой-то бар, в котором они как-то раз в Ванькой зависали весной, а потом спустя несколько часов, окончательно растеряв остатки совести и стыда, по присланному Никитосом адресу. Едва стоя на ногах, вваливается в чужую квартиру и чужую жизнь, не снимая ботинок, и тащит всю свою грязь за собой. Никитос лезет сосаться прямо на пороге, будто только такого расклада и ждал. Подслеповато щурится - ну точно, он же очкарик, вспоминает Тихон совсем не к месту, - а потом вцепляется намертво и все, дороги назад уже как будто бы и нет. И в целом, не слишком-то и понятно, кто кого пользует этой ночью, но секс получается отменным. Заполошенным, прямо как с Ванькой в первый раз, жадным и каким-то по-дурному выворачивающим наизнанку. Возможно потому, что прикрывая глаза, Тихон думает о ком-то совсем другом, а Никитос, будто что-то почуяв, лишний раз не пиздит и не сбивает с этих сладких мыслей. Наутро от себя становится противно, особенно когда он видит с десяток ванькиных сообщений в телеге, но как будто бы, отвечать на них теперь смысла нет - только душу себе травить. И Тихон трусливо откладывает телефон, так и не открыв чат. Теперь в Москву он приезжает к Никитосу. Непонятно, в сущности, зачем именно - не то затем, чтобы себе самому побольнее сделать, не то чтобы совсем крышей не уехать от одиночества, которое славная девочка Ксеня из Питера, прилипшая к нему в последнее время намертво, заполнить не в силах. Сапсаны выматывают, и собственная брехня по кругу тоже бодрости не добавляет. Тихон чувствует себя жонглером на канате - один раз наеб<i>(н)</i>ешься, и поминай как звали, но продолжает творить херню невзирая на последствия. Ему все еще хочется доказать Ваньке, что на нем клином свет не сошелся. Хочется показать, что и без этой снобской рожи у Тихона все хорошо, но все попытки улетают в молоко. Он несколько раз светится с Никитосом в московских барах, отчаянно рассчитывая напороться на журналюг; выкладывает в инсту пару сторис с Ксеней, а потом, в приступе какого-то безумия, не иначе, решает, что полумеры - не выход, и покупает кольцо. Он жалкий, тупой и отчаявшийся уже привлечь к себе внимание, делает Ксене предложение - нахуй бы оно все это Тихону не упало, - но та неожиданно его принимает, и в августе Тихон, отчаянно натягивая на лицо оскал смертника, как миленький топает в ЗАГС. Ванька даже не удосуживается его поздравить его с большим событием, просто продолжает хранить радиомолчание и делать вид, будто в душе не ебет, что там у Тихона происходит, зато Никитос напротив устраивает форменную истерику. Орет в трубку около получаса, а потом, выдохшись, интересуется, стоит ли ему нахуй пойти или есть еще какие-то варианты. И Тихону бы сказать тогда, что нет, никаких вариантов, но он зачем-то смеется и лишь отмахивается: мол, ничего не поменялось, жди третьего, я буду. А потом, поддавшись дурному веселью, глухо добавляет: только теперь бы надо как-то поосторожнее быть. И они осторожничают. Никаких больше баров и клубов, только короткие встречи за закрытыми дверями и переписка. На звонки Тихон почти не отвечает, чтобы лишний раз не нервировать свою новоиспеченную супругу. Так проходит почти полгода, а потом неожиданно пишет Ванька, говорит, что будет в Питере проездом, что хочет увидеться, и Тихон оказывается меж трех огней: женой, любовником и тем, кого действительно хотелось бы видеть в своей койке. Ему бы слиться, ему бы послать Ваньку ко всем хуям, но не получается от слова совсем, и Тихон, как послушный телок, прется в апарты на Марата, забив на гордость. Прется и попадает в ванькины прохладные руки, чтобы осознать, что, в сущности, он по-прежнему безнадежно пропащий. За два с лишним года многое меняется: в доме появляется ребенок, Никитосу наглухо срывает башню, график становится совершенно нечеловеческим, а желание жить стремится к нулю, но одно остается неизменным. Они с Ванькой до сих пор не могут друг друга отпустить и перестать мучить. Ничего уже не осталось от той пьянящей легкости, которая была в самом начале, когда они не могли никак натрахаться в белорусской глухомани, но отказаться от этой сраной пародии на отношения сил нет никаких. Они все еще тянутся друг к другу, все еще касаются друг друга совершенно неосознанно, оказываясь рядом, заставляя Диану тактично отводить взгляд, Ксеню - немотивированно злиться, а Мирзоева - снова в предвкушении потирать ручонки. Ванькино “проездом” оказывается встречей с продюсерами, так что в очередной проект Владимира Владимировича они вкатываются легко, непринужденно и без лишних раздумий. И все повторяется по новой: буря, искра, безумие; бешеный темп съемок и бешеная усталость; ночи в отеле, благо Тихона дома никто не ждет в эти несколько недель; охуевающие взгляды гримеров, замазывающих засосы, и смущенно ржущая Люба Аксенова, которая старательно делает вид, что ничего такого не происходит. Что никто не ебется практически перед ее салатом, едва сдерживаясь, чтобы не поебаться прямо на нем. Они с Ванькой все еще, как и несколько лет назад, искрят друг об друга, стоит им оказаться рядом; разбиваются вдребезги и ведут себя так, будто бы все еще в Минске, и весь этаж гостишки в их распоряжении, а все окружающие делают вид, что нихренашеньки не замечают. Даже гримеры, мать их, потому что проще закрыть глаза на факты, чем искать новую работу. Они оба уже не те, что раньше, но кое-что остается неизменным: стоит Ваньке посмотреть на него, и Тихон готов хоть на край света вместе смотаться, лишь бы это никогда не заканчивалось. Но заканчивается рано или поздно вообще все, даже самое незыблемое, не говоря уж о мимолетном и имеющем свой срок годности, и Ванька уезжает домой, как только Мирзоев дает ему вольную. Берет билет на вечерний сапсан, собирается второпях и испаряется, не дожидаясь следующего утра. Никаких долгих прощаний, никаких сожалений и угрызений совести. Все просто и без изысков - попользовался и дал по съебам. Осень дается трудно. Зима - и того хуже. Без Ваньки в Питере совсем пиздец, но и в Москву ехать повода как будто бы нет. Никитос технично ездит по мозгам; Ксеня смотрит с жалостью, и приходится признать: он не справляется. Не справляется с ситуацией, в которую сам же себя и загнал по дурости. И да, Тихон безумно благодарен Ксене за сына - смышленый пацан растет, красавчиком будет сто пудов. Он благодарен даже Никитосу, несмотря на его пьяные телеги в чате и идиотские дебоши на исторической родине - тот всегда рядом был, когда совсем невыносимо делалось, но все же… Все же, Тихон бы не отказался от реальности, где их обоих не существует в его системе координат. Реальности, где он не женился на едва знакомой девчонке в дурном угаре и не поперся хуй знает куда, забив адрес в приложение такси, в ту ночь, когда Ванька нервно поджидал своего наследника. Эта реальность точно была бы проще, но Тихон оказался слишком тупым, чтобы себе ее организовать, поэтому теперь приходится довольствоваться тем, что есть. Впрочем, в начале весны этот фурункул тотальной неудовлетворенности собственным жалким существованием все же вызревает, безобразно больно лопается, и терпеть становится невмоготу.