Фактически гонзо

* * *

<Ну а в груди то ледяной Скайрим, то пыльный Морровинд>

Тихона срывает с резьбы страшно и неумолимо, и даже самому стремно делается, каким мерзким типом он может быть. На носу премьера “Игры”, и Котков с Артемом настойчиво просят согласование графиков по пресс-туру. В театре все билеты проданы до конца сезона, и худрук тонко намекает, что еще пара-тройка замен в последний момент и с первым составом Тихон может попрощаться. Ксеня, обиженно поджав губы, все чаще смотрит на него, как на пустое место, и, кажется, собирает вещи - не то проведать родителей на солнечном юге, не то насовсем. Даже Никитос, кажется, устав эпатажно заигрывать с журналистами и творить какую-то дичь, все настойчивее зовет в Москву и все глубже оскорбляется, когда Тихон отказывается от его заманчивых предложений. Но Тихону на все это, в сущности, насрать. Здоровый вот такой вот болт он кладет на всех, кому от него что-нибудь очень нужно, и уходит в отрыв. Все начинается почти безобидно - пара рюмок настойки на Некрасова по пути домой. Дальше - больше. Когда Ксеня отчаливает на историческую родину, демонстративно хлопнув дверью, пара рюмок плавно и совершенно незаметно перетекают в ноль семь вискаря практически ежедневно. Тихон теряет счет времени: не помнит, какое сегодня число, слабо представляет себе, какое сейчас время суток, потому что белые ночи не помогают, и уже даже не пытается прикинуть, как много он проебал в этом своем загуле. Впервые за долгое время ему, ну, не то чтобы хорошо, но хотя бы терпимо. Не так сильно саднит внутри, не так сильно хочется забыться и стать кем-то другим. Возможно потому, что Тихон уже и есть кто-то другой, а быть может, просто из-за того, что он наконец-то нашел свой обезбол. Не самый вкусный и с мерзким привкусом кошачьей мочи во рту по утрам, но в целом, вполне терпимый. Горькая пилюля. Сладкое забвение. Весна плавно сменяется летом, постоянно вибрирующий от звонков и сообщений телефон затихает, не то разрядившись, не то заебав всех звонящих глухим радиомолчанием, а Тихон наконец выдыхает. В квартире пусто и глухо, как в склепе, а еще холодно пиздец как, потому что кондей пашет сутками без перерыва и без пощады, но Тихону даже нравится. Мертвая ледяная пустыня внутри - и она же снаружи. И да, будь он в своем уме, он бы уже давно осознал, что страдает картинно и безудержно, как малолетняя педовка, которую родаки оставили дома одну и уехали на дачу. Посреди ночи, если присрется, включает погромче сопливую пацанскую лирику Скриптонита, курит на подоконнике и хлещет прямо из горла, но Тихон не в себе, поэтому осознать не получается. А еще не получается взять себя в руки, да и не хочется вообще-то. И так по кайфу. Может быть, если он опустится на самое глубокое дно, куда свет даже не заглядывает, все наконец от него отъебутся, списав со счетов, и тогда можно будет с чистой совестью быть просто собой, а не набором опций и функций. Начать все заново, с нуля, и на этот раз все сделать правильно. Денег хватит и на алименты, и на неустойку по контракту Баббл, и даже на то, чтобы худо-бедно протянуть несколько месяцев, пока какой-нибудь вконец отчаявшийся режиссер не возьмет его в свой проект несмотря на так себе репутацию. Никитоса же, вон, покупают, а он вообще столько хуйни натворил, что не вышепчешь, так что и Тихону рано или поздно кто-нибудь кинет подачку. Додумать эту мысль он, правда, не успевает, потому что в дверь настойчиво кто-то колотит. Тихон морщится - незваный гость совсем не попадает в бит, - и почти на автомате убавляет звук. Обычно это решает проблему, но сегодня - хрена лысого. Стук не прекращается. Он неровный - то нервный и почти торопливый, то с перерывами, будто у неведомого долбилы рука уже почти отвалилась, а вот желание выдать пиздюлей охреневшему соседу все еще не угасло. Тихон вздыхает. Рано или поздно это должно было случиться, как ни крути. Рано или поздно он должен был заебать соседей в край, и хорошо если там, за порогом не местный участковый, а всего лишь какая-нибудь разъяренная бабулька или пытающаяся уложить пиздюка замученная молодая мамка. Или мужик с монтировкой, который пришел предъявить от лица всех обитателей парадной. В общем, любой кроме участкового сойдет, потому что в отделение не хочется, а хочется дослушать плейлист и добить сегодняшнюю бутылку. И пока Тихон вяло размышляет, стоит ли вообще обозначать свое присутствие, или проще сделать вид, что в квартире решительно никого нет, на подоконнике рядом оживает вот уже несколько дней молчавший телефон. Взгляд на него Тихон бросает непроизвольно, почти машинально. Он привык хвататься за айфон даже посреди ночи, а эту тупую привычку вот так просто не отпустить даже когда ты в говно. Замирает. Моргает несколько раз неверяще, а потом сердце сжимается болезненно, будто спазмом, и кажется, будто бы и не пил вовсе. “Ванько” - высвечивается на экране. “Ванько” - перекручивает где-то внутри, и Тихон прикрывает глаза. В какой-то момент стук в дверь и виброзвонок синхронизируются - да нет, конечно, нихера подобного, просто игра воображения, - и Тихон, сделав свой выбор, обреченно хватается за телефон. Он всегда выбирал Ваньку, какой бы выбор ни стоял перед ним, вот и в этот раз все по накатанной. Перед Ванькой он бесхребетный и безвольный, а еще - до пизды беззащитный, особенно вот в таком вот раздрае. И надо бы вырубить айфон, конечно, а не подставлять мягкое пузо, но Тихон не может. Он, как тупая крыса, зачарованно замирает при звуках дудочки, а потом, больше ни о чем не задумываясь, покорно идет навстречу любому дерьму, лишь бы к Ваньке поближе быть. Патовая ситуация. - Надо поговорить, - выдыхает Ванька, стоит только принять звонок. Он какой-то запыхавшийся, какой-то нервный, а еще - полузабытый. Звучит будто бы из портала в две тысячи двадцатый. Будто бы ему, суке такой, не поебать на Тихона вовсе. Он явно хочет сказать что-то еще, но Тихон, прикусив изнутри щеку до крови, чтобы позорно не растечься, как мороженое на солнце, его опережает: - Да, правда надо? - запальчиво рявкает он, а потом, прикрыв глаза, уточняет со злостью: - Тебе или мне надо? Внутри все, конечно замирает от ванькиного голоса, но это не значит, что Тихон станет снова вести себя как безнадежный долбоеб и сюсюкаться. Хватит. Насюсюкался уже, и вот к чему это привело. Ванька - его все, но вместе с тем Ванька еще и блядская раковая опухоль, которую пора либо вытравить уже из себя, либо она Тихона и убьет. - Мне, - быстро отзывается Ванька, и это, ну, типичный он. Мне надо, а вы все хоть усритесь, но извольте устроить. Барские ванькины замашки всегда подбешивали, конечно, но сейчас натурально доводят до белого каления, и Тихон, громко хрипло рассмеявшись, язвительно советует ему, потянувшись к сигаретам: - Ну так и сходи нахуй, что ли. Ванька вызывает его на ковер, как нашкодившего школьника. Явно намекает на то, что Тихону стоит сорваться и на всех парах лететь в Москву, чтобы с ним<i>,поговорить</i>,а Тихон тупо слишком заебался уже для такой херни. Тихон не поедет ни сейчас, ни вообще. Хватит с него. Ванька может сходить нахер вместе со всеми остальными, кто считает, что Тихон им чего-то там должен. И не просто вместе сходить, а возглавить шествие. Ванька пораженно молчит долгую минуту, наверняка растерянно хлопая глазами - Тихон знает эту его я-не-ожидал-от-тебя-такого рожу. Ну да и насрать, пусть хоть какую рожу изображает, уже не колышет. А потом он рассерженно выдыхает и цедит: - Слышь, ты там охренел вконец, да? Я тебе сейчас дверь высажу, если не откроешь. Я знаю, ты дома, у тебя свет горит. И привычная картина мира рушится, точно карточный домик. Тихон застывает, сжимая телефон в руке, отупело пялится на свои колени и не может поверить, что это реально происходит. Что Ванька там, за дверью, всего лишь в нескольких метрах. Злобно пыхтит, топчется на месте и сто пудов ничуть не меньше, чем Тихон, офигевает от происходящего. - Как ты меня нашел? - наконец негромко спрашивает Тихон, нервно отпивая еще глоток вискаря. Плещется уже на самом дне, но у него в запасе есть еще пара бутылок, так что можно не переживать - если захочется допиться до зеленых чертей, топлива хватит. А впрочем, может, он уже и допился, раз Ванька мерещится. Ванька, который этого адреса не знает и знать не может. Ванька сначала молчит, а потом устало уточняет: - Мы что, серьезно вот так будем разговаривать, Тиш? - и, вздохнув, просит: - Открой уже, кончай дурить. Я все равно не уйду. - Рано или поздно уйдешь, - философски замечает Тихон, выбивая из пачки сигарету и прикуривая, а потом, не удержавшись, с нескрываемым сарказмом заканчивает: - Ты ведь всегда уходишь, Ванько. Ты по-другому не умеешь. Выходит, правда, не столько саркастично, сколько тоскливо, и врезать себе хочется за это с непреодолимой силой - ну потому что сколько можно-то, блядь? - и Ванька, будто бы уловив суть, спокойно парирует: - У меня нет обратного билета, и я не уеду, пока тебя не увижу. Так что если хочешь от меня побыстрее избавиться, просто открой эту ебучую дверь и все. Тут явно кроется какой-то подвох, но после почти добитой бутылки Тихон его не улавливает. Какое-то большое наебалово кроется в ванькиных таких непривычных уговорах, однако Тихон решает, что он обмозгует все это как-нибудь в другой раз. А сейчас он делает еще пару жадных торопливых затяжек, сминает недокуренную сигарету в пепельнице и, махнув рукой на здравый смысл, чувство собственного достоинства и банальную логику, плетется в прихожую, чтобы все-таки отпереть Ваньке дверь. Все равно ведь не отвяжется, мудак такой. С Ванькой всегда так было: проще дать, чем объяснить, почему нет. Ванька твердолобый, упрямый, как осел, и совершенно не привык к тому, чтобы ему хоть в чем-то отказывали, и поэтому Тихон почти уверен, что он не блефует, когда говорит, что не уедет, пока не добьется своего. И лучше избавиться от него как можно скорее, пока запал на посраться не кончился. Ванька взъерошенный и выглядит явно уставшим. У него синяки под глазами, рожа помятая и заросшая, а еще - явно несвежая футболка, и лишь огромным усилием воли Тихон не шагает ему навстречу, чтобы стиснуть покрепче, прижать к себе и уткнуться губами в висок. Нельзя давать слабину, блядь, иначе все снова полетит в пизду, как и много раз до этого. Все снова вернется на круги своя, а Тихон смертельно устал уже от этой карусели, где Ванька беззаботно восседает на красивой расписной лошадке и мчится вперед, а сам Тихон лишь пытается поспеть следом и не расшибить себе лоб. Ванька тем временем теснит его внутрь квартиры, вваливается без приглашения и захлопнув дверь, смотрит внимательно. Разглядывает жадно, до боли знакомо прищуриваясь, а потом прикусывает губу и нерешительно придвигается ближе, потянувшись рукой к шее. Тихон уворачивается с трудом, чуть пошатнувшись и цепанув плечом стену. А потом, решив, что точка опоры не помешает, прислоняется к ней и, помотав головой, бубнит: - Ну что, увидел? Вот он я, Ванько, - и, горько усмехнувшись, заканчивает: - Миссия выполнена, а теперь вали обратно в свою идеальную жизнь и больше не приезжай. Он почти уверен, что Ванька так и поступит - съебется в туман, успокоив свою совесть, но тот удивляет. Молчит долго, застыв посреди прихожей и рассматривая Тихона, как в первый раз, а потом вздыхает и негромко, но уверенно огрызается: - Не свалю, - а затем на мгновение прикрывает глаза и с неожиданной обезоруживающей честностью, добавляет: - А ты натурально дебил, если думаешь, что у меня идеальная жизнь. Она не идеальная, Тиш, даже не близко. Я в аду живу. Котел, конечно, ничего. С удобствами, там, всякими, но сути дела не меняет. - Не понял, - озадаченно тянет Тихон, склонив голову на бок, но Ванька лишь плечами пожимает: - А хули тут понимать? Я облажался и теперь приходится делать хорошую мину при плохой игре. Приходится всех вокруг и себя заодно убеждать, что все охуенно, - продолжает он почти равнодушно. - Но нет, все совсем не охуенно. - Тебя пожалеть? - едко уточняет Тихон, снова начиная злиться. Ну конечно, он-то губу раскатал, что у Ваньки хоть что-то в голове на место встало. Что Ванька заметил, блядь, его загул и забеспокоился, а этот эгоист сраный только о себе и может пиздеть. Вон, не поленился даже четыре часа в сапсане на квадратной жопе отсидеть, только бы снова на себя одеяло перетянуть, говнюк самовлюбленный. Такие, как Ванька, не меняются, и Тихон, стиснув зубы, цедит вдогонку: - Ты приехал, чтобы поныть, я правильно понимаю? Ну давай, изливай душу, Ванько, я весь - одно большое ухо и жилетка для твоих горьких слез. Это жестко и почти жестоко. Теперь Ванька точно должен психануть, но вместо этого он поднимает на Тихона какой-то беспомощный взгляд и тихо выдыхает: - Я приехал потому, что беспокоился за тебя, дурака ты кусок. И потому, что скучал, - а потом, окончательно сдувшись, заканчивает практически одними губами: - А еще сказать, что мне без тебя пиздец, Тиш. Полная жопа мне без тебя, вот так вот. - И что мне теперь делать с этим сакральным знанием? - запальчиво вскидывается Тихон, разом подобравшись, но все же не до конца въезжая в смысл сказанного, на что Ванька лишь плечами пожимает. - Да что угодно. Хоть на хлеб намажь, - а потом, помявшись, неловко заканчивает, резко стушевавшись: - Мне просто показалось, что ты должен быть в курсе. Надо было бы, конечно, еще в Минске понять, что это конечная, и дальше поезд не идет, но я тупой, Тиш. Ужасно тупой. И из-за того, что я тупой, мы находимся здесь. Не самый хреновый, конечно, расклад, из всех возможных, но и не самый радужный. Тихон задумчиво пялится на него, удивленно моргая. Неожиданно. И пиздец как похоже на сопливое признание. Признание собственной капитуляции? Очень в ванькином стиле, конечно, снова упирающееся в “я” с большой буквы, но тем не менее. Ванька, стоя напротив и не отводя взгляда в сторону говорит ему практически прямым текстом, что не готов отпустить, а это значит, что Тихон не выдумал себе ничего. Не выдавал годами желаемое за действительное, а всегда просто чувствовал, что есть что-то такое между ними эдакое. Эдакое ебнутое на всю голову, но вполне себе реальное, а не нафантазированное. Только вот толку-то с этого теперь, когда все уже проебано давно? А Ванька тем временем незаметно подступает ближе и, глядя снизу вверх до боли знакомо и одновременно совершенно по-новому, продолжает гнуть свою линию: - Возвращайся в мир живых, ладно? А то я что-то заебался не спать по ночам, гадая, то ли просто бухаешь, то ли уже в канал какой-нибудь нырнул вниз головой, - и, криво усмехнувшись, прикусывает губу, чтобы еще чего не ляпнуть, однако Тихон не лыком шит, и раз уж пошел такой разговор, нужно додавливать. Докапываться до самой сути, раз уж пошла такая пьянка с внезапными откровениями. - Скучал бы по мне? - отчаянно паясничая, спрашивает он у Ваньки, растягивая губы в подобии улыбки. Получается херово с непривычки, но и этого достаточно, чтобы Ванька взбесился. - Ну ты дурак, что ли? - ожидаемо звереет Ванька, резко помрачнев и делая еще шаг вперед. Практически припирая к стенке. Тяжело дышит, хмурится, а потом выдает неожиданно серьезно: - Я за последние месяцы извелся, Тиш. Я приехал, как только смог. Я, сука, в конце концов, почти двое суток у тебя под окнами проторчал, пытаясь вычислить квартиру, и ты задаешь мне такие тупые вопросы? Снова<i>я-я-я</i>. Порочный круг какой-то. Всегда и все через “я” ы Ваньки обретает смысл. И всегда все выходит через жопу, но по-другому он не умеет. И обычно Тихон хавает эту я-фиксацию, находя в ней что-то иное, что хочет найти. Обычно он щадит ванькины чувства, не вынуждая выворачиваться наизнанку и говорить прямо, но на этот раз ему глубоко насрать на тонкую ванькину душевную организацию и неумение говорить словами через рот. На этот раз Тихону важно услышать ушами, а не додумывать, достраивая реальность своими хотелками. Поэтому он безжалостно уточняет: - И все-таки? - и, глядя на ванькино раскрасневшееся от злости лицо, любуется реакцией. И Ванькой, конечно, тоже любуется, блядь, как же без этого. Ванька всегда был особенно хорош в бешенстве, вот и сейчас так и прет от него чем-то первобытным и сладким. Чем-то настолько притягательным, что глаз не оторвать. Ванька дышит тяжело, смотрит волком, а после, сдавшись все же, рявкает почти с отчаянием: - Да я бы ебнулся без тебя. Так понятно или нужен спич на полчаса? И Ванька, конечно, тот еще эгоистичный сученыш, но сейчас он вонючий, небритый, вымотанный и злющий, как сто чертей, стоит прямо посреди тихоновой прихожей, примчавшись из своей Москвы просто потому, что сердце не на месте было, и это искупает все его грехи. Искупает все четыре года невнятной мучительной хуеты, в которую Ванька превратил их жизнь. Тихон не думает о любви - даже мысленно боится произносить это ебучее слово на букву “л”, чтоб не было потом больно, - но если это не она, тогда ее вообще не существует, блядь. Где-то на улице заливисто лает собака, громко хлопает дверь чьей-то парадной, а Тихон только сейчас замечает, что у Ваньки на плече болтается дорожный рюкзак. Тот самый, с которым он между Москвой и Минском мотался далеким летом двадцатого. И все становится на свои места как по щелчку пальцев. Правильно Ванька говорит: расклад не самый радужный, но и не самый хреновый. Какой уж есть, другого не будет. Просто теперь Тихон знает, что не ему одному порою на стену лезть хочется от тоски, а это, пусть и немного, но все же примиряет с действительностью. Волосы у Ваньки непривычно короткие с колким ежиком на затылке, зато губы знакомые от и до. Теплые, чуть обветренные и с привкусом крепких сигарет. Он отвечает на поцелуй жадно, обхватывает рукой за шею и прижимается всем собой, с грохотом роняя свой рюкзак на пол. Голова плывет и кружится - не то от вискаря, не то от ванькиного запаха, - а потом отключается вовсе. Кажется, именно так и ощущается счастье. Тихон уже почти забыл, каково это, но готов вспомнить прямо сейчас.

* * *

<Как пара мы давно не торт, но спали снова вместе>

От Тиши разит виски и табаком. Не сладкими пидорскими сосалками с какой-нибудь там клубникой, к которым тот пристрастился в последние пару лет, а старым-добрым мальборо, и если закрыть глаза, то можно даже представить, что не было последних четырех лет. Но Ваня на эту срань не ведется, потому что - ну чего уж теперь после драки кулаками махать, - все эти годы были. Перемалывали их обоих, пережевывали, доводили до ручки и заставляли совершать множество необдуманных поступков. Заставляли отдаляться друг от друга, потом сближаться, а потом снова ширили пропасть еще пуще прежнего. Вот только все равно, как ни старались, не развели насовсем. Тиша сжимает его почти до треска в костях, вылизывает рот и гладит затылок своей огромной лапищей, а Ваня, обхватив его рукой за шею, просто не может поверить, что это происходит. Что у него получилось. Что после стольких неотвеченных звонков - сто семьдесят восемь, он считал, - и стольких непрочитанных сообщений - со счета он сбился где-то на третьей сотне, - Тиша не спустил его с лестницы, а целует прямо сейчас и никак не может успокоиться и отлипнуть. В квартире накурено, хоть топор вешай, аж глаза слезятся. Да, точно, от дыма слезятся, а не от того, что Тиша, пьяненький и дохуя любвеобильный, мелет какую-то чушь между поцелуями и нагло лапает его за жопу. За окном уже занимается рассвет, золотящий тишины спутанные кудри, и кажется, будто бы время остановилось. А потом Тиша замирает, отступает на полшага и, беспомощно заламывая брови, вдруг выдает внезапно: - Да нихуя ты не настоящий, я просто до белки допился. Чем и портит момент безнадежно. Не удержавшись, Ваня громко ржет, почти до слез, а потом улыбается ласково и предлагает: - А ты проверь утром. Если никуда не денусь - значит, не допился. И Тиша, серьезно кивнув, разворачивается и шлепает куда-то вглубь квартиры. Как выясняется, в спальню. Устраивается на кровати, переворачивается на бок и все так же беспомощно спрашивает: - Побудешь со мной, ладно? Пока я не усну. И кажется, что Ваня недооценил глубину его запоя. Тиша совсем никакой, вот просто в говно, на самом деле, и таким Ваня его, пожалуй, еще никогда не видел. Удивительно, как еще умудрился какие-то беседы на пороге вести. И становится совсем не смешно. Ваня ложится рядом, подкатывается ближе и обнимает. Правильно он сделал, что в Питер сорвался. Еще немного, и кажется, Тиша бы тут совсем безвозвратно чердаком потек в четырех стенах. Когда Тиша, угомонившись, наконец засыпает беспробудно-мертвецким нетрезвым сном, Ваня осторожно выбирается из-под его тяжелой руки и, торопливо выкурив две сигареты подряд, воровато ищет ванную. Двигается по квартире наугад и наощупь, ощущая себя немного не в своей тарелке - тут и там натыкаясь на ксенины вещи, - но потом, пару раз медленно выдохнув, решает: да в жопу это все. Не Тишу, в смысле, и не мечты о том, чтобы наконец освежиться, а ложный стыд и чувство неловкости. В конце концов, он был в тишиной жизни сильно<i>до</i>, чтобы теперь чувствовать себя последней сволочью, расхаживая по семейному гнездышку. Теплый душ расслабляет почти до невменоза - шутка ли, он два дня потел под злым северным солнцем, лишь ненадолго укрываясь в тени ближайшей кофейни, чтобы пожрать, - и огромного труда стоит не сползти по стенке вниз и не свернуться клубком прямо на дне ванны, валясь с ног от усталости. Однако на кровати раскинулся Тиша, и к нему под бок хочется сильнее, чем просто принять горизонталь, так что Ваня, обтеревшись первым попавшимся полотенцем, в него же и заматывается, а потом возвращается в спальню. В квартире дубак, но от Тиши идет такой жар, что можно не бояться замерзнуть. Тиша всегда был как печка, грел собой и неизбежно опутывал руками и ногами, поэтому одеялом Ваня не заморачивается. Просто подныривает под руку и тут же оказывается в медвежьем захвате. Тиша даже во сне к нему тянется. Вздыхает, тычется носом в загривок и сжимает так, что не продохнуть. Душит перегаром и всем своим немалым весом, а еще смешно посапывает на выдохе и щекочет шею отросшей челкой. Он в порядке. В обратном, конечно, но у Вани есть несколько дней, чтобы Тишу пересобрать заново. Склеить то, что разъебалось вдребезги, и обмотать изолентой поверх, чтобы в следующий раз прочнее было. Подумать только, он чуть Тишу не просрал. Не забил тревогу сразу; не допер, что давно стоило вмешаться. Слишком долго доходил до мысли, что без Тиши жизнь не станет проще и спокойнее, а станет просто пресной и никакой. Что в Тише почти все его улыбки и и настоящий, а не вымученный смех. Что Тиша - и есть сама жизнь, и без него натурально пиздец. Что-то подозревать, конечно, Ваня начал еще в самом начале весны, когда Тиша пропал с радаров, но бежал от этих мыслей отчаянно. Не хотел признавать, что однажды ошибся по-крупному, а потом лишь продолжил проебываться на каждом шагу. К апрелю, когда выяснилось, что Тиша гасится не только от него, стало тревожно. Особенно после того, как написал Котков и, вежливо расшаркавшись, полюбопытствовал, не в курсе ли Ваня, куда Тишу черти заныкали. А в начале лета, когда Тиша так и не появился ни на одной промке Грома, совсем шарахнуло по мозгам. Что-то случилось, понял Ваня тогда, и это неожиданно больно ударило под дых. С Тишей случилась какая-то невероятная хуйня в диапазоне от больничной койки до погоста, потому что иного объяснения его внезапному исчезновению не существовало. Впрочем, Ксеня быстро развеяла его сомнения. “Жив. Здоров. Бухает и переживает кризис среднего возраста”. Грубо, без предисловий и без дальнейших пояснений. Она Ваню никогда не жаловала, впрочем. Вряд ли о чем-то догадывалась, но явно недолюбливала, так что и такой ответ был подарком. Или криком о помощи, но в таком разрезе на ситуацию Ваня тогда не смотрел, а зря, потому что Ксеня, конечно, молоденькая и не очень-то умная, однако к его-то возрасту уже пора было бы понять, что женщины думают не мозгом, а чем-то совсем иным. Каким-то таким органом, блядь, который мужикам природа жадно зажмотила. И после этого Ваня как с катушек слетел. Казалось бы, чего переживать-то, ну забухал и забухал, с кем не бывает, однако на Тишу вся эта история была непохожа совсем, и Ваня принялся планировать вылазку в Питер, ультимативно освободив целую неделю в начале июля. Он не знал еще, что Тише скажет; не знал, как достучаться, раз у других не вышло, но почему-то был почти уверен, что если у него не выйдет, то не получится уже ни у кого. Даже у Ксени, судя по сторис в инстраграме, свалившей куда-то на малую родину. Питер встретил нереальной жарой и каким-то дурацким ощущением, что если не сейчас, то уже никогда. Найти Тишу оказалось делом техники. Казалось бы, в этом огромном городе отыскать человека, что иголку в стоге сена нащупывать, но у Вани было преимущество - тишин пароль от эппл айди еще с тех времен, когда тот свой телефон на ночном сете в Киявце в каких-то кустах продолбал, а значит, и примерная геолокация. Первые сутки в городе его гнал азарт, и лишь уже сидя на ограждении детской площадки в небольшом дворе-колодце, Ваня понял, что в душе не ебет, а что дальше-то. Решимость, с которой он купил билет на сапсан и выслеживал Тишу, куда-то развеялась и проснулась уебская робость. Он знал квартиру. Накануне видел, как Тиша, чуть пошатываясь, ввалился в подъезд, едва не растянувшись об порожек, а потом, спустя несколько минут на третьем загорелся тусклый свет. Но что если Тише уже все равно? Что если прогонит? Выставит за дверь - и все. Просто посоветует катиться ко всем чертям и не мешать ему ломать свою жизнь. Да нет, глупости какие-то. Ваня всегда знал, как подобрать к Тише ключик, подберет и теперь. Просто на этот раз ключиком будет честность, а не отвратительно-кислые на языке гнилые ультиматумы. Раньше, когда Тиша намекал, что они заигрались и как-то все хуево складывается, Ваня говорил: если ты решишь, что на этом все - можешь не возвращаться, держать не буду. На этот раз он, засунув свою гордость куда поглубже, скажет: вернись, потому что<i>без тебя я не вывожу</i>. Вот так просто. Нет, сложно, конечно, мучительно сложно, но язык у него не отсохнет впервые за четыре года наконец Тише сказать прямым текстом, что без него херня какая-то, а не жизнь. Чтобы Тиша понял, что игрой в одни ворота эта история никогда не была. Ну, если для него это все еще хоть что-нибудь значило. И Ваня, забросив рюкзак на плечо, решительно оторвал жопу от ограждения. Поднялся до третьего, звонил по давно выученному наизусть номеру раз за разом и ломился в дверь до победного. Даже слова, когда Тиша наконец соизволил впустить его в квартиру, нашлись сами собой.<i>Мне без тебя пиздец</i>. И на глазах в Тише просыпалось что-то, чего Ваня не видел даже прошлым летом, когда они ебались, точно оголтелые. Что-то в нем дрогнуло, и все встало на свои места. Тиша сопит ему в загривок, и Ваня, еще совсем недавно уверенный, что этой ночью не уснет, как и предыдущей, проваливается в темноту. Ему снятся промозглое весеннее утро, поцелуи в плечо и катастрофически узкая для двоих кровать в трейлере. Не в первый и не в последний раз снятся, впрочем. Вот бы туда обратно, думает Ваня, улыбаясь. Вот бы еще там понять, что лучше не будет никогда. Что навсегда самой счастливой точкой в таймлайне останется жесткая тесная койка в хлипком стылом вагончике посреди нихуя, сколько бы лет не прошло. Что как бы высоко они оба ни взлетели и как низко ни пали с Тишей - вместе или по отдельности, - сколько бы обязательств на себя ни взяли и сколько бы херни не натворили, та свобода, что была у них тогда, была самой сладкой и пьяной в жизни. Что ее-то и стоило поймать за хвост и не искать добра от добра. Наутро Ваня, как и всегда, ничерта не вспомнит. Наутро все еще хуевые решения останутся с ним, как ни мечтай об обратном. Наутро он попытается создать новый самый счастливый таймлайн. Точку респауна. Точку ноль. Осторожный, почти невесомый поцелуй в плечо кажется продолжением сна, и Ваня тихо блаженно выдыхает, не открывая глаз. Спине почти горячо от того, как Тиша жмется к нему тесно-тесно, и в первый момент даже мелькает мысль, что не было этих четырех с лишним лет. Морок какой-то, наваждение, а они все еще там, в двадцатом, и сейчас в дверь забарабанит кто-то из условно ранних пташек. Кто-то типа Сони, вечно давящей подушку в соседнем трейлере до последнего и регулярно высаживающей им дверь около восьми, потому что на завтрак опоздать можно, а вот на грим - ни хрена подобного. Но кровать мягче, и отрощенная специально для Дениски Титова челка не щекочет нос. А еще накурено пиздец как, да и солнце из окна по векам не бьет - мешают блэкауты, а это значит, что нет, чудес не бывает. Не бывает машины времени, да и сон собаки - мимо, даже если очень сильно захотеть. Ваня ворочается, вытягивает затекшую ногу и медленно, все еще не совсем осознавая себя, переворачивается на спину. Тиша смотрит на него, точно завороженный. Внимательно, недоверчиво и так ласково, что ебнуться можно, а потом шепчет: - Ванько, ты откуда здесь? - Ты сам меня вчера впустил, - вскинув бровь, тихо хмыкает Ваня, разглядывая в ответ его помятую похмельную рожу. Зарос, как черт; круги под глазами; бледный и замотанный. Но такой знакомый и родной, что просто ебнуться можно. Такой<i>свой</i>, что хочется беспорядочно целовать его заросшие щеки и шептать всякую хуйню, не задумываясь даже, что именно несешь. Наваждение какое-то. - Не, я не об этом, - тем временем мотает головой Тиша, будто бы ничего не замечая, а затем, помявшись, бубнит: - Ты же просто в Питер не особо… Ну… Ты понял. И, стушевавшись, замолкает, одним махом рассеивая морок. Возвращая в реальность, где все у них через задницу. Ваня прикусывает губу - весь расслабон как рукой снимает от этих слишком серьезных для только продравшего глаза человека разговоров, - а потом решительно отвечает: - А теперь буду особо. И почаще, иначе ты тут совсем человеческий облик потеряешь, - и, зарывшись пальцами в спутанные, совсем потерявшие свой привычный лоск тишины кудри, заканчивает очень тихо: - Я мудак, Тиш, и я перед тобой виноват. “Прости меня” было бы уместнее, но до такой степени Ваня еще не преисполнился. Тяжело ему дается все вот это нормальное и человеческое, как хребет себе переламывать, но рано или поздно он научится и этому. Или не научится. Тиша смотрит на него, как на восьмое чудо света, а после все-таки уточняет недоверчиво и с легкой, явно деланно насмешкой: - Ты серьезно сейчас? Реально из своей Москвы мотаться станешь, чтобы я не одичал? Ваня кивает. Коротко, но уверенно. Предельно серьезно, кусая нижнюю губу почти до крови и не отводя взгляда, и Тиша, удовлетворившись таким ответом, сгребает его в охапку. Не спрашивает о причинах, не разводит сопли, не язвит почем зря, хотя мог бы чисто из вредности, а просто сжимает до треска в ребрах - до дурного нытья за ними, где-то у самого сердца, заполошно колотящегося и сбивающегося с привычного темпа, - и окутывает собой, точно тяжелое ватное одеяло. Нежно любимое и ужасно вонючее. Тычется носом в щеку, наваливается сверху и прижимается приоткрытым ртом к ваниным губам. Полотенце, которым Ваня обмотался выйдя из душа, за ночь сбивается черт знает куда, и он всем собой чувствует, как Тиша, завалившийся в кровать прямо в одежде, елозит по голой коже тканью. А хотелось бы, конечно, чтоб без нее. - В душ вали и зубы почисти, - севшим голосом требует Ваня, неохотно отбиваясь от жадных голодных поцелуев, а затем, чуть прищурившись, ворчливо заканчивает: - Я не собираюсь трахаться с твоими потными подмышками и богатырским выхлопом. Про остальное - засаленные волосы и колючие щеки, - он тактично умалчивает, надеясь, что тишин похмельный мозг сам достроит параллели, но особо на это не рассчитывает. В принципе, он так соскучился за последние месяцы, что и потные подмышки не слишком смущают, но как будто бы Тише сейчас нужно дать немного пространства и возможность остудить голову. Осознать, что как раньше уже не будет. Что будет как-нибудь по-другому. Ваня еще и сам не знает как, но совершенно точно не так, как все эти четыре года. Может, постояв под душем, Тиша решит, что для начала им все-таки надо прояснить некоторые нюансы. Не хотелось бы, конечно, но нельзя ведь лишать его такой опции, размышляет Ваня вяло, прислушиваясь к тому, как в ванной шумит вода. А может, ничего у него в голове не щелкнет даже, и потом Ване снова самому придется затевать непростые неловкие разговоры. Точки над “i”, все дела. Поговорить-то реально надо, не все ж трусливо и бездушно ебаться, как у них повелось. Впрочем, душ тишину голову не остужает совсем. Кажется, только лишь больше распаляет, и когда тот ныряет обратно в кровать, становится еще жарче, чем минут десять назад. И как бы Ваня не собирался с мыслями, чтобы худо-бедно обсудить расклад, становится настолько похеру, что даже не смешно. Потом. Все потом. Он пиздец как соскучился, чтобы сейчас чесать языком. Тиша весь мокрый с головы до ног, подминает под себя решительно и неумолимо, присасывается к шее и бормочет: - Неделю тебя из койки не выпущу, понял? Что хочешь с этим делай, как хочешь, крутись, но я в ближайшие дни даже слышать не хочу, что у тебя там какие-то дохуя важные дела, которые нельзя сделать потом, - а после, почти задохнувшись, прикусывает кожу и сжимает пальцы на бедре. За засосы и отметины с Дианой, конечно, придется объясниться, как и за свой внезапный отъезд из города, из-за которого пришлось переносить отпуск, но это случится не сегодня и даже не завтра, а сейчас Ваня запрокидывает голову, бьется затылком в подушку и громко стонет, стискивая Тишу коленями. С Дианой он порешает. Диана умная, и наверняка давно уже поняла, что кольцо на пальце - нихуя не символ вечной любви в их случае, а скорее, некий такой договорняк, и пока Ваня не придет к ней с предложением разойтись по-тихому, предпочтет закрывать глаза на любую херню. Она сама не святоша, гуляла от бывшего мужа в поисках выгодной партии, так что должна понять и не поднимать шум. А Ваня взамен просто пообещает, что семья останется семьей, и все будет ровно. Отличный план, просто охуенный и, на первый взгляд, как будто бы даже без изъянов. Просто потому, что во всей этой идиотской истории главный изъян - это сам Ваня, не сумевший вовремя понять, что правильно, а что - херня на постном масле и путь вникуда. Ему не следовало, конечно, ввязываться во весь этот фарс с оседлой семейной жизнью. Не только ведь себе нервы теперь портит и душу наизнанку выворачивает, но время назад не отмотаешь, поэтому придется иметь дело с последствиями. Потом, через несколько дней, а сейчас… Сейчас он, как с цепи сорвавшись, в чужом городе и в чужой постели вылизывает тишин рот и, обхватив его руками за шею, громко стонет, потираясь стояком о твердый живот. Не испытывая при этом, кстати, никаких угрызений совести. Тиша тянет его мучительно медленно, трахая двумя пальцами по слюне, и это почти невыносимо. Невыносимо хорошо и пиздец как мало. Такими темпами они до вечера тут не управятся. - Смазку возьми. В рюкзаке во внутреннем кармане, - хрипит Ваня, комкая простынь, на что Тиша, замерев, неверяще уточняет: - То есть, ты вот настолько самоуверенный говнюк, да? Ехал сюда чисто с одной целью - поебаться? - Пургу не неси, - отмахивается от него Ваня, прикрывая горящее лицо рукой. - Она там хрен знает с каких времен валяется. Может, с Минска еще, я, блядь, в душе не ебу. Нашел, когда салфетки доставал в сапсане. Судя по сроку на бутылке - видимо, реально еще с Минска. Тиша с сомнением хмурится, вертя ее в руках, но Ваня ерзает по кровати, бьет его пяткой по заднице, поторапливая, и сомнения, кажется, отпадают. Не засохла - и ладно, так все равно лучше, чем никак. Тиша ебет его непривычно ласково. Сначала тремя пальцами, а потом своим здоровым членом. Двигает бедрами медленно и плавно, закидывает ванину ногу себе на плечо и прижимается губами к лодыжке. В полумраке комнаты - благословенно-проклятые блэкауты, чтоб их, - не видно почти нихрена, но именно от этого ощущения обостряются до предела, и Ваню снова выбрасывает ебаным флэшбеком в самое начало. В ту ночь, когда они оба, безобразно трезвые и дохера смелые докурили на ступеньках своего трейлера, а потом в кромешной тьме Тиша зажал его у двери и, не встретив ни малейшего сопротивления, отсосал, как в последний раз. Те же вайбы. Сейчас тоже - как в последний раз. Или все-таки, как в первый? Ваня громко стонет, вздрагивает и, ухватившись за тишино плечо, тянет его к себе. Хочется ближе. Хочется впервые не просто трахаться с ним, а… Или не впервые, блядь. Мысль Ваня не додумывает. Отчаянно стремается додумывать, вместо этого вцепляется в тишины мокрые волосы пятерней и подается навстречу. Целует жадно, торопливо, размазывается тонким слоем от того, как Тиша, не сбиваясь ни на секунду, все так же неспешно двигается внутри. Лицо и шея горят, перед глазами мутно, в заднице громко хлюпает, а внутри что-то разлетается на острые осколки. Вот так все должно было быть. И было же. С самого начала было, просто Ваня в себе это задушил, задавил и вытравил, малодушно убеждая себя в том, что секс по дружбе - тоже вполне ничего. Без обязательств, там, всяких, и без громких слов. Сойдет на нет - да и хуй бы с ним, не сойдет - ну и так нормально. Он ошибался. Без Тиши ему совсем не нормально. Без Тиши ему тотальный и беспросветный пиздец. И дело ведь не в сексе даже, а в том, как Тиша его чувствует. Как поддает жару, ощущая накатывающий оргазм, и в то же время осторожно, почти невесомо касается щеки мозолистым пальцем. Как тычется носом в шею, как мажет по взмокшей коже губами и с силой сжимает своей ручищей ванино бедро, срываясь на беспорядочные и глубокие толчки. Как стонет тихо-тихо, как шепчет что-то глупое и влюбленное, а потом беспомощно прикрывает глаза. Ваня опрокидывает его на спину одним рывком. Тело непослушное, разморенное, но подчиняется все равно, и Ваня, перекинув ногу через тишино бедро, усаживается сверху. Упирается рукой в грудь и опускается на его член одним слитным движением. Ноги дрожат, колени предательски разъезжаются в стороны, но это ничего. Зато Тиша, ухватив его за жопу, натурально дуреет и отъезжает к ебени матери. Его взгляд Ваня чувствует всем собой, как насквозь прошивает, и мозги коротит окончательно и бесповоротно. Настолько, что он, склонившись ниже и прогнувшись в спине, шепчет хрипло: - Тиш, не надо так больше. Я ж реально без тебя ебнусь, - а потом, уткнувшись носом в плечо, добавляет уже практически одними губами: - Я же… Договорить не получается. Язык не поворачиватся. Выходит только приподняться и, опершись локтем о постель, присосаться к Тише намертво. Накрывает со всей дури, так, что аж бедра мелко трясутся. В ушах звенит, а пульс херачит где-то в горле с такой бешеной скоростью, что аж не по себе становится. Тиши тоже шибко надолго не хватает: он кончает следом, натянув Ваню на себя и коротко дернувшись всем телом. Спускает внутрь, придурок этакий, сыто жмурится и выглядит так, что даже возмущаться не шибко хочется, а затем обнимает за плечи, прижимает к себе намертво и растекается по кровати. До разговоров дело доходит только вечером, когда в буквальном смысле проебав полдня, они наконец выбираются пожрать в какую-то лапшичную неподалеку. Тиша выглядит почти совсем как раньше - побрился на радостях, что-то сообразил с отросшими патлами и уже в прихожей, притормозив у комода, даже облился какой-то туалетной водой со смутно знакомым запахом, - вот только взгляд у него теперь совсем другой. Спокойный, вдумчивый и искрящийся, и такого Ваня, кажется, не видел вообще никогда, даже в ту весну, с которой все началось. Тиша смотрит на него так, будто бы уже разгадал самую большую тайну вселенной, опять обскакав Ваню по всем фронтам. Впору бы злиться - Ваня ненавидит чувствовать себя идиотом с задней парты, в то время как кто-то, решив все задачки, лыбится довольно и подмигивает, мол, ну чего тут сложного? - но это же Тиша. На Тишу злиться невозможно по дефолту, будь он даже трижды ботаником в уроках простых истин этой злоебучей жизни, так что Ваня улыбается ему в ответ, воровато оглянувшись, касается пальцами запястья прямо на улице и с честью принимает тот факт, что сам он бревно тупое и никогда не постигнет сложных хитросплетений бренной материи. Он позволяет Тише без единого сомнения быть лучше себя самого. Проницательнее, мудрее и просветленнее, и не ощущает никакого внутреннего противоречия. Тише вообще гораздо лучше него. И честнее. Так нахуя вести счет и на что-то злиться, если можно просто порадоваться, что Тиша в его команде, и рано или поздно тот все равно не выдержит и поделиться всеми инсайтами, до которых успел дойти? С Тишей всегда так. С ним понемногу Ваня учится быть кем-то, кому есть дело до других. Кто прислушивается к себе и к окружающим. К близким. Тиша не только играючи перекраивает его, но и, одурело излучая свет, отогревает собой вот в такие моменты, как сейчас, так что пусть смотрит, Ване не жалко. И можно было бы, конечно, не раскрывать рта, а просто молча запихивать в себя не то удон, не то рамен, чтобы подольше насладиться этим затишьем, но Ваня выбирает бурю и через какое-то время, все-таки не выдержав и отложив палочки, осторожно интересуется: - Может, все-таки расскажешь, что за херня с тобой происходит? Уже довольно поздно, в зале занята всего-то пара столиков, и все они на приличном расстоянии, так что можно разговаривать спокойно, не опасаясь лишних ушей. Никому нет до них дела, и в этом, конечно, прелесть небольшой забегаловки в тихом центре Питера. В Москве их бы уже сто раз запалили и подсели поближе, чтобы сделать пару фоток исподтишка, а тут нифига подобного. И то ли северная столица реально куда культурнее первопрестольной, то ли их дурацкий маскарад с кепками дает плюс сто к скрытности. А может, в Питере всем просто насрать, кто там сидит за дальним столиком в углу. Хоть черт лысый, лишь бы ужинать не мешал. - А это обязательно? - уныло уточняет Тиша, опуская взгляд в тарелку, а после с надеждой тянет: - Может, замнем для ясности? Я уже в норме, правда. - Ты в норме, потому что невозможно одновременно бухать до невменоза и ебаться без продыху. Приходится выбирать что-то одно, чтоб мотор не перегрелся, - парирует Ваня ехидно, чутка понизив голос. А после, склонив голову набок, добавляет уже серьезнее: - Но знаешь, рано или поздно мне придется уехать, и я не хочу, чтобы мне снова звонил Котков, и ныл, что ты его в черный список кинул. - Вытащу его из черного списка, как только ты свалишь, клянусь, - неуверенно улыбается Тиша уголком губ, а затем, тряхнув головой, заканчивает: - Слушай, не парься. Все уже. Я протрезвел, осознал, что был не прав, дохуя раскаиваюсь и больше так не буду. Доволен? - Не доволен, - вздыхает Ваня, потянувшись к своей бутылке с пивом. Безалкогольным, между прочим, чтобы не провоцировать. И, пожевав губу, продолжает давить: - Мне надо знать. Что за тайны мадридского двора вообще? Тиша молчит долго. Задумчиво вертит в пальцах палочки, ковыряется ими в миске, а потом, опасно сощурившись, наконец кивает. - Ну, раз хочешь знать, то конечно. Только потом не жалуйся, лады? - тихо говорит он, подперев щеку рукой. В его взгляде больше нет былого спокойствия, только пустота какая-то, и Ваня даже жалеет на мгновение, что затеял этот разговор, но потом одергивает себя. Конечно, проще все, как выразился Тиша, замять для ясности. Но он не за этим сюда приехал. Он приехал, чтобы… Чтобы что? Чтобы научиться с Тишей как-то по-новому взаимодействовать. Не только лишь ебаться от случая к случаю до потери пульса, но и вернуться к истокам, когда они могли полночи трепаться о какой-нибудь ерунде в непроглядной темноте вагончика, рискуя проспать выставленный на пять утра будильник. А еще - чтобы нащупать что-то новое. Да, их развело по жизни, разбросало, разметало и пережевало, но они все еще могут попытаться заново. Вот Ваня и пытается. Залезть в душу и докопаться до сути. Не трепаться больше только о какой-нибудь ерунде, а еще и иногда обсуждать то, что действительно важно. Для них обоих. - Не буду жаловаться. Жги, - уверенно кивает он, и Тиша, немного поразмыслив и усмехнувшись невесело, пожимает плечами: - Да я просто понял, что хуйня у меня какая-то, а не жизнь. Несуразная, дурацкая и вообще как будто бы не моя. Я совсем другого хотел, понимаешь? Вот и решил, что мне проще вообще сломать все, чем наивно латать заплатками этот расклад, - а потом, рассмеявшись тихо и как-то неестественно, продолжает: - Мне нужно было перезагрузиться. Избавиться от всех, кто считает, что я им должен, как земля колхозу. От тебя, кстати, тоже. И можно было бы выбрать способ получше, согласен, потому что дерьмо я теперь буду разгребать за собой долго, но весной идея показалась мне просто гениальной. - Ну конечно, любая идея покажется гениальной, если ты в говно, - ворчит Ваня не слишком-то довольно, а затем, слегка прищурившись, уточняет с любопытством: - Я-то тебе какое плохое зло сделал? Тиша неопределенно пожимает плечами, нервно хватается за сигаретную пачку, но вовремя опомнившись, выпускает ее из пальцев и вздыхает. - Да ничего ты не сделал. Вообще ничего за четыре года, сечешь? И я решил, что пора с тобой завязывать. Совсем. Иначе дальше только хуже будет, - тихо отвечает он, отведя взгляд в сторону. - Заебало хуже горькой редьки все это дерьмо. И вот сейчас кажется, будто бы они вообще впервые разговаривают по-настоящему. Тиша - без опасений ляпнуть чего-то лишнего, а сам Ваня - полностью отдавая себе отчет, что может услышать не самые приятные вещи. И внутренний трус, конечно, крайне недоволен таким положением вещей - как бы чего не вышло, - однако Ване, на него, по сути, поебать. Лишь бы не замять для ясности. Лишь бы снова не смалодушничать. Лишь бы снова - хуй знает, в какой раз, - Тишу не продолбать по собственной глупости. - Какое дерьмо? - жадно цепляется к словам он, и Тиша, скривившись, бросает как-то скованно, но предельно честно: - Да твое дерьмо, Ванько. Ты же весь такой дохуя простой, особенно когда пропадаешь на полгода сначала, а потом как черт из табакерки появляешься и снова тебе что-то от меня надо. Но так, не всерьез надо, а чисто по приколу, - и, сминая в руке салфетку, заканчивает едва слышно: - Я просто устал за тобой бегать. Они молчат несколько долгих минут. Тиша - потому что уже высказался на все деньги, а сам Ваня потому, что мозг закипает и язык не ворочается. И нужно что-то сказать сейчас - вот прямо немедленно, блядь, - но все слова кажутся либо тупыми, либо бессмысленными, либо вообще пустыми по своей сути. И тогда Ваня выдает первое, что приходит на ум, с отчаянием вцепившись в край стола: - Значит, теперь моя очередь бегать за тобой. Вот так просто и без изысков, лишь огромным усилием воли не потянувшись навстречу. Тиша вскидывается, смотрит на него так, будто впервые видит, и в глазах его столько всего разом, что горло перехватывает. Он явно хочет что-то сказать. Свести все к шутке наверняка, поржать и забыть, но нет, думает Ваня, не сегодня, и торопливо добавляет: - Хрен ты от меня отделаешься, - и, нервно поджав губы, тянет с вызовом: - Ты что, думаешь, я из-за твоего волшебного хуя сюда сорвался, что ли? Да ни хера подобного. - Уже не думаю. Поэтому и говорю, что я в норме, - неожиданно мягко обрывает его Тиша, а потом, толкнув под столом коленкой, фыркает: - В голове у тебя, конечно, насрано, но я тебя, дурака, не первый день знаю, и жест оценил. Так что, будем считать, что запой окончен, кризис миновал, а я, как хороший мальчик, как только ты сядешь в сапсан, извинюсь перед всеми, кого довел до ручки, и буду отмаливать грехи свои тяжкие в порядке строгой очереди. И если это не безусловное принятие, то Ваня вообще в душе не ебет, каким оно должно быть. Тиша его прощает. За всю хуйню, которой немерено было в последние годы. За равнодушие, за тупость и за то, что сейчас они уже совсем не те, что раньше. За то, что у них обоих обязательства, и за то, что не срослось по-нормальному - беззаботно, ярко и с привкусом вседозволенной ебанцы. - То есть, в конечном итоге, ты решил все свалить на меня? Ловко, - с трудом не разъебавшись на месте от этой внезапно-шокирующей мысли, с напускным весельем хмыкает Ваня, толкая его коленкой в ответ и делая жадный глоток из бутылки. Безалкогольное пиво, конечно, говно, но в горле пересохло знатно. Тиша же громко ржет, запрокинув голову, будто бы и не было этой пятиминутки разговоров о важном, а потом ехидно замечает: - Не все. Но вот Никитос - точно твой косяк. Если бы не ты, родной, я бы точно мимо прошел и перекрестился, а так - сто пудов, ты виноват, - и, уткнувшись в свою миску, сосредоточенно вылавливает из нее кусок мяса. - Какой Никитос? - почти рассеянно уточняет Ваня, вертя в руках запотевшую от духоты бутылку, на что Тиша лишь плечами пожимает невинно: - Ну, Никитос, - а после, чуть прищурившись, ворчит: - У нас что, много Никитосов среди общих знакомых, что ли? Думай давай, подсказывать принципиально не буду. Соображается мучительно туго и со скрипом, и лишь через пару минут до Вани наконец доходит. Ну точно, блядь. - А Кологривый-то тут причем? - вскидывается он и по тишиным глазам видит, что попал в точку. Яснее от этого, правда, не становится. Вместо ответа Тиша красноречиво толкается кончиком языка в щеку изнутри, отводит взгляд и, да ну нахуй, быть такого не может… А если вдруг и может, то Ваня-то тут каким боком вообще? А сразу после внутри неожиданно ширится что-то темное, жуткое и совершенно неведомое раньше. Черная дыра ебучая, и Ваня в нее падает, теряя точку опоры. - Ты с ним трахался, - почти неверяще тянет он, тихонько присвистнув, а потом, справившись с первым шоком, качает головой и с напускным равнодушием любопытствует: - Ладно, окей, это странно, но я-то тут в чем виноват? Ну, помимо того, что вовремя этого не отсек и не оторвал тебе хер. А в голове беспрестанно крутится: да во всем. И в первую очередь в том, что не сумел вовремя себе хер оторвать, и тыкал им в кого попало без резинки. Господи, какой же пиздец. - Ревновать, что ли, вздумал? - тем временем ухмыляется Тиша, совершенно не впечатленный тирадой и ваниным сложным лицом. - Так поздно уже. Но ревновать, оказывается, никогда не поздно. Особенно Тишу и особенно дойдя до простой и ужасно разъебывающей мысли, что на него у Вани могли бы быть совершенно эксклюзивные права, если бы не собственное тугодумие. И вот это неожиданно злит больше всего. Не тот факт, что Тиша с кем-то там трахался даже - такая себе сенсация, в принципе, потому что сына своего он явно не в капусте нашел, как впрочем и Ваня, - а злит, скорее, сама идея, что все совсем по-другому бы могло сложиться. - К вот этому вот? - кривится Ваня, изо всех сил кося под дурачка и пытаясь не подавать вида, как его зацепило. - Ну нет. Я просто к тому, что тебе не обязательно было выбирать самого душного долбоеба во вселенной, чтобы с ним поебаться. И не обязательно сейчас сваливать все на меня. Впрочем, теперь хотя бы понятно, на кой хрен этот болезный мне нервы мотал в прошлом году. На тишином лице бродит какая-то странная, почти самодовольная улыбка, и это бесит почти так же сильно, как сенсационные новости о его сомнительных похождениях. Ваня сжимает бутылку покрепче, с трудом избавляясь от кудрявой щербатой рожи перед мысленным взором, и, тряхнув головой, хмурится. - Он про нас знает, да? - не спрашивает даже, а так, делает вид. А затем опускает бутылку на стол и задумчиво тянет: - Поэтому цеплялся и доебывался? Я-то, дурак, думал, что он просто нажопился из-за того, что я с ним не братаюсь и не вожусь, как с мелкими на площадке, а дело-то совсем в другом. Дело в том, что этот гондон штопаный вздумал со мной тебя делить, вот только сообщить об этом как-то не удосужился. - Я ничего ему не говорил, - быстро открещивается Тиша, на что Ваня лишь глаза закатывает. - Ой, да у тебя на роже вечно все написано, - отмахивается он, закусывая губу. - Даже говорить не надо. Думаешь, твоя дорогая супруга меня просто так на дух не переносит? Сто пудов, тоже догадывается, просто по натуре не скандалистка. И собирается было выдать еще что-нибудь столь же бессмысленное чисто чтобы последнее слово не досталось Тише, но Тиша неожиданно огрызается: - Ну ты вот, например, ничего на моей роже не вычитал за последние три года. Ну или старательно делал вид, что нихера дальше своего носа не замечаешь. Я три ебучих года спал с другим мужиком, не особо шифруясь даже, а ты нихрена так и не понял, - заявляет он прохладно, а после, видимо что-то обмозговав, добавляет: - Ты Никитосу не нравишься, это факт. Возможно, он даже о чем-то догадывается, но не более. - Что не помешало ему вылить на меня ушат дерьма, выставив себя полным неадекватом, - хмыкает Ваня слегка успокоенно, а потом, не удержавшись, прижимается коленом к тишиному бедру и, не удержавшись, язвит: - Надеюсь, что ты хотя бы в гондоне его ебал, а то бешенством заразиться не хочется. - Да ты и сам бешеный, - почти с нежностью тянет Тиша в ответ, давясь смешком. Ваня смотрит на него, и что-то внутри сжимается от этой нежности. Он задумчиво прищуривается, улыбается уголком губ, а потом неожиданно даже для себя выдает: - А знаешь, почему я нихрена так не понял? - и, дождавшись, когда Тиша вопросительно приподнимет бровь, продолжает тихо: - Да потому что ничего у тебя там серьезного не было с твоим Никитосом. Если бы было, я бы просек. Если бы между мной и тобой что-то посыпалось бы, у меня бы щелкнуло. Вот как сейчас, Тиш. Так что суй ты свой хер в кого хочешь, они все равно все неизменно будут жопой чуять, что целиком ты им не достался. Потому что ты мой. - Самоуверенно, - хмыкает Тиша, подперев щеку кулаком и глядя на него спокойно и как-то просветленно. Ваня лишь глаза закатывает. - Есть немного. Зато честно, - припечатывает он, а потом, решив, что на сегодня серьезных разговоров достаточно, почти светски предлагает: - Давай счет попросим? Курить охота. И трахаться. А здесь ни то, ни другое никто не оценит. И Тиша, громко заржав, поспешно кивает. У Вани уже никогда не будет на него эксклюзивных прав, это правда, но у него есть кое-что, чего никому больше не обломится. У него есть сам Тиша - без шелухи, настоящий и со всем своим мягким нутром. У него есть тишина искренность и еще… Да, Ваня все еще не готов даже мысленно произнести слово на букву “л”, но когда-нибудь он обязательно сумеет это сделать. Чисто ради того, чтобы посмотреть на тишину охреневшую рожу. Чисто ради того, чтобы наконец сказать то, что надо было бы сказать еще четыре года назад.

* * *

<Ваше Высочество, как поживает ваше сучество?>

Удушливо жаркое московское лето Никита не любит, сколько себя помнит. Липкое и плавящее мозги, оно не дает перевести дух даже ночью, заползая в окно и оплетая собой. Кондей сломался на прошлой неделе, не выдержав тридцатника, а привычная жизнь - прямо сейчас. И да, возможно, он слегка драматизирует; возможно, привычная жизнь начала ломаться еще весной, но именно в эту минуту ситуация ощущается уже необратимой. Фатальной, до обидного банальной и попросту невыносимо тупой. И нужно было еще в самом начале догадаться, что ничем хорошим не закончится маниакальное желание отхватить себе чужого мужика, но тогда Никита наивно думал, что выгорит, и нужно только как следует поднапрячься. Что если быть тем, кто ждет всегда, то рано или поздно Тихон перестанет уходить. В фигуральном, конечно же, смысле, но тем не менее. И просто фантастика, блядь, каким же тупым долбоебом надо было быть, чтобы на это надеяться столько лет. Некоторые люди не меняются и не меняют своих привычек и привязанностей. Особенно такие, как Тихон. В канале его молоденькой супруги свежие фотки с отечественных югов - натурально ренессанс образцово-показательной семейной жизни; в его собственном - свежие посты, написанные явно уже самим Тихоном, а не рвущей на себе волосы Наилей; в аккаунте баблов видосы с автограф-сессий какой-то очередной яндексовской хуеты, на которых Тихон широко улыбается дождавшимся его триумфального возвращения фанаткам и с явным удовольствием подмахивает стопки комиксов. И все вроде бы просто восхитительно. Глянцево, выверенно и ровно с той долей искренности, чтобы никто не почуял подвоха. Все совсем как раньше, до минувшей весны, когда Тихон пропал с радаров без вести. Из этого уравнения уходит одна лишь только переменная: Тихон больше не отвечает на его звонки и сообщения. В последние пару месяцев даже перестает воровато проглядывать чат, а потом в какой-то момент и вовсе кидает в черный список, как последний мудак. И можно было бы подумать, что у Тихона мозги в каком-то странном порядке встали на место, и тот решил, что от интрижки на стороне - особенно такой, за которую от журналюг может прилететь по самое не балуйся, - пора избавиться, если бы не одно “но”. У<i>“но”</i>кривой шнобель, гнусавый голос и просто потрясающе счастливый еблет, по которому ужасно хочется съездить пару раз кулаком. Или не пару. Выходит, Никита не был для него ни привязанностью, ни даже привычкой. Был просто, сука, никем. Мусором, который можно вымести за порог и забыть о нем на веки вечные. И если до сегодняшнего дня еще можно было жить в своих радужных фантазиях и лелеять надежду, будто бы совсем скоро все окончательно вернется на круги своя, то теперь становится предельно ясно - нихрена подобного. Тихон свой выбор сделал. В этот раз Тихон приехал в Москву не к нему. Тихон топчет узкие улочки московского центра и просиживает барные стулья каких-то локальных гламурных разливаек совсем в другой компании. В его сторис за прошедший день настоящий калейдоскоп бурной столичной жизни, а еще - то и дело мелькает Янковский, расслабленный и абсолютно довольный жизнью. Будто бы затраханный, мелькает в голове предательски, но Никита раздраженно отмахивается от этой мысли и с упорством, достойным лучшего применения, продолжает листать короткие видео, дурацкие и какие-то противно-слащавые. И вроде бы ничего такого, просто два старых друга отлично проводят время вместе, но если присмотреться повнимательнее… Короче, нетрудно заметить то, что ты и так знал, просто предпочитал делать вид, что что-то изменится со временем. Янковский, попадая в кадр, смотрит на Тихона с такой нежностью, что, блядь, натурально зубы до скрипа сводит, и становится ясно как день: что-то есть между ними такое, чего Никите, наверное, никогда не понять. Больное, ненормальное, задушенное и затоптанное, но ужасно настоящее. Настоящее у Тихона в глазах, когда он смотрит в ответ. Когда хватает за плечо и притягивает к себе ближе. Когда смеется на всех этих видео, запрокинув голову, так легко и свободно, как с Никитой не смеялся никогда. И всегда оно было, это настоящее, просто Никита был до крайней степени идиотизма слеп, чтобы заметить все вовремя и пройти мимо без последствий. Миопия чувств высокой степени, мать ее так. Они оба несут на камеру какую-то ахинею про свою достоевщину, которая вот уже скоро должна выйти на кинопоиске, шутят какие-то свои шутки и откровенно заигрывают с аудиторией. А еще - откровенно заигрывают друг с другом, и если оголтелые фанатки будут только лишь гадать, как много гомоэротики в этих взглядах и прикосновениях, то Никита, вот, знает совершенно точно. Сто процентов, тщательно замаскированных под фансервис и хиханьки с хаханьками. И от этого в груди все сжимается с такой силой, что кажется, будто сейчас лопнут ребра. Обидно и ощущается как самая большая наебка в мире, на самом-то деле. Обманутые ожидания горчат на языке, но, стоит признать все-таки, что обманывается лишь тот, кто хочет обмануться. Тихон никогда ему не принадлежал и глупо было на что-то надеяться. А еще - Тихон ничего ему не обещал и не клялся в вечной любви, видимо, приберегая все слова для своего кривоносого уебана. Жизнь в принципе несправедливая штука, в которой одним достается все, а другим ничего, и вот Янковский точно из первой категории, с золотой ложкой в жопе потому что родился и с нею живет, а сам Никита… Никита из тех, кому вечно приходится с боем выгрызать себе место под солнцем. Иногда успешно, а иногда и не очень. Прямо как сейчас. Сейчас - сколько ни грызи, все равно только зубы обломаешь. И это тупо, конечно, но хочется устроить разборку. Безобразный, мать его, скандал. Не потому даже, что все это больно, а чисто из принципа, чтобы оставить последнее слово за собой. Чтобы не быть терпилой, который все это говно молча схавает и не поморщится. Никита берет телефон, листает до нужного контакта и жмет на вызов. А сразу после сбрасывает, вспомнив, что все равно не дозвонится. Айфон летит - не в стену, разумеется, он ведь не какая-то там истеричка, - а всего лишь на кровать, а сам Никита, продышавшись, чиркает зажигалкой и жадно затягивается дымом, едва не закашлявшись. Из распахнутого окна нихуя не веет ночной прохладой, поэтому остыть получается не сразу, но когда наконец удается, даже смешно с себя становится. Почти до слез. И можно было бы, конечно, вылакать пару бокалов виски для храбрости, а потом, засунув в очко собственную гордость, взять и набрать другой номер, который точно будет доступен - ну еще бы, пресвятой Янковский выше того, чтобы мелочно блочить всех, кто его раздражает, - но это даже в теории выглядит жалко. Ничего же не изменится, если высказать все-таки Тихону свои претензии, просто станет еще чуточку гаже всем непосредственным участникам этого неловкого взаимодействия, и всех делов. А может, гадко станет лишь одному Никите. Да нет, с гарантией, только ему самому и станет мерзко от этого неловкого и поистине идиотского выяснения отношений, потому что Тихон просто не поведется на эту хуйню и поспешно свернет разговор до лучших времен, а его придурочный любовничек и вовсе, скорее всего, развеселится от чувства собственного превосходства. Да ну нахер. И как бы заманчиво ни было подгадить и испортить этим мудакам вечер ну хотя бы в теории - если, например, Янковский выбесится на ситуацию и хлопнет дверью, а Тихон останется со своим стояком наедине, - Никита все же приходит к мысли, что это лишнее. Он лишний. По крайней мере, сегодня точно. У Тихона все хорошо. Особенно прямо сейчас, учитывая, что последняя его сторис, в которой легко угадывается отельный номер с отличным видом, запощена всего каких-то жалких минут двадцать назад, и в ней - вот же святая простота, - тот умудрился запалить чужой айфон, брошенный экраном вниз на прикроватной тумбочке. У Тихона, блядь, все просто восхитительно, и нужно быть совсем конченым, чтобы ради своего ущемленного эго лезть в бутылку сию минуту. Нужно быть совсем идиотом, чтобы вот сейчас сжечь все мосты, учинив разбор полетов и выставив себя полным придурком. Все равно не поможет. У Тихона все заебись, у самого Никиты - не очень, но лучше сделать хорошую мину при плохой игре и проигнорировать все подчистую. И сторис эти, и невозможность прозвониться, и собственное уязвленное самолюбие. Изобразить рожу кирпичом и занять выжидательную позицию, потому что, ну очевидно же, что это - не точка. Рано или поздно у этого злоебучего сноба, по которому Тихон так отчаянно сохнет, опять что-нибудь замкнет, и вуаля. К кому в прошлый раз Тихон притащился за утешением? К кому таскался раз за разом, как только что-то не клеилось? То-то и оно. И да, возможно Никита никогда не был и не будет его привязанностью, но дурной привычкой определенно уже успел стать. Нужно просто занять выжидательную позицию, не делать резких движений и не рубить с плеча. Тихон никогда не будет принадлежать ему всецело, это факт, однако три года - достаточный срок, чтобы принять такой расклад. Три года - достаточный срок, чтобы смириться с мыслью, что ты можешь быть согласен и на такую малость, лишь бы все оставалось по-прежнему. На подачку от Тихона, на объедки с барского стола злоебучего Янковского, на недолгие часы, когда ощущаешь себя живым и дохуя счастливым. И ради этих часов Никита готов и дальше оставаться даже не на втором плане, а каким-то там обоссаным статистом. Да, самоуважения в нем осталось совсем немного, гордости - и того меньше, но это ничего. Так бывает, когда любишь. Так бывает, когда отчаянно ждешь чего-то в ответ на свою любовь. Никите просто не повезло позариться на чужое - давно уже забитое, застолбленное и помеченное, но нарочито-бесхозное и никому не всравшееся. Если бы он только знал тогда, в девятнадцатом, что Тихон такой твердолобый однолюб, обошел бы десятой дорогой, но время назад не отмотаешь, и приходится как-то жить с тем, что есть. На руке не самые хорошие карты, однако блеф никто не отменял, да и пасануть можно в любой момент до лучших времен. Вот Никита и пасует: сторис Тихона смотрит с левого аккаунта, не пишет ему вот уже пару месяцев и больше не откровенничает с желтушниками. Делает вид, что ему поебать совершенно и на Тихона, и на его драгоценного Янковского. Делает хорошую мину при плохой игре и просто ждет, когда Тихон в очередной раз нарисуется на его пороге, разъебанный в щепки и отчаянно ищущий утешения. Одно Никита упускает из виду, воодушевленный и обнадеженный своими размышлениями: когда этой весной все пошло по пизде, Тихон к нему не пришел. Второе, что он проебывает безнадежно, окрыленный своими фантазиями: это не его айфон валяется на тумбочке в отельном номере где-то в центре Москвы прямо сейчас, когда у Тихона все охуенно. И третье - но самое важное, - о чем Никита не задумывается прямо сейчас, но поймет спустя много лет: со своими дурными привычками Тихон прощается без сожалений. Раз - и все. Как пластырь оторвать.