Романтики с большой дороги

      Фурина водила карандашом по пергаменту. Карандашами в Лиюэ почти не пользовались, все пометки делали чернилами, может, иногда разбавляя их, чтобы комментарий бросался в глаза только после прочтения основного текста, но у госпожи Ху нашлись и они — с какого-то крупного международного фестиваля, в котором участвовал Фонтейн. В том, что Фонтейн в каком-то фестивале действительно участвовал, Фурина даже не сомневалась, потому что была у них такая национальная идея: организовывать праздники и их с размахом праздновать, однако вспомнить, что именно это был за фестиваль, без подсказок хозяйки бюро так и не смогла. Чтобы не расстраивать юную госпожу, слишком многое знавшую об устройстве похорон и строительстве надёжных гробов, в которых можно было упокоить даже божество, Фурина немедленно сослалась на свою чрезвычайную занятость: в год она согласовывала десятки, если не сотни подобных мероприятий. Может, запросом конкретно этого ансамбля вообще занималось посольство…       Ху Тао, кажется, передумала расстраиваться, но твёрдо вознамерилась пересказать Фурине всё, что та пропустила, занятая попытками спасти свою страну от печального уничтожения.       Тут уж Фурина не возражала. Ху Тао, конечно, порой трещала со страшной скоростью, и Чжунли, она была уверена, разбирал где-то половину, а на остальное просто безмятежно кивал, делая вид, что крайне занят работой, но по сравнению с судебными приставами, воодушевлёнными мелюзинами или её секретарями, которые пытались сообщить ей краткую характеристику очередного важного гостя по дороге от тронного зала до обеденной, где этот самый гость её дожидался, ничего непреодолимо сложного в этих разговорах не было.       Нахмурившись, Фурина решительно обвела набор прилагательных и вынесла его в начало предложения. Потом, закусив губу, потянулась за ластиком и одновременно с этим подняла взгляд:       — Простите, я рефлекторно пытаюсь его превратить в пьесу или сценарий. Такое только именитые актёры с ходу выговорят, и то не факт, что чисто.       — Сценарий? — повторил неологизм Чжунли с той же безмятежностью, припасаемой, видимо, для чрезмерно энергичной молодёжи (куда входила и Фурина), попивая чай.       — А это у меня придумали новую форму творчества. Берут более навороченную камеру, — камеры в Лиюэ пользовались определённым успехом. Ху Тао успела начать рассказывать про работу криминалистов, прежде чем Чжунли, заметивший, как у Фурины побелело лицо, поспешно отправил её к какому-то крайне важному клиенту, у которого хворала то ли мать, то ли двоюродная бабушка, вот на месте и разберётесь, госпожа Ху. — И записывают на неё изображение — только уже в движении, а не в статике. Кино снимают.       — Как интересно. Возможно, в ближайшее время у человечества появится новый надёжный способ фиксировать информацию. Во всяком случае, какие-то пару лет объективности обеспечить должен.       — Это точно, — плёночные изображения было гораздо сложнее исказить, не испортив кадр целиком, только сжигать или рвать на кусочки. Куда более грубое и заметное вмешательство, чем подменённый текст, в котором одна дата заменена на другую, а жертва выставлена зачинщиком, или заказная колонка от опытного эссеиста, который манипулировал так ловко, что в репутационном скандале, основанном на голословном обвинении, виноваты оказывались все, кроме него и заплатившей ему кругленькую сумму газеты, из которой этот слух, больше подходящий для жёлтой пьесы, и вылез.       Хотя что-то Фурине подсказывало, что выставлять кадр в нужном ракурсе настоящие дельцы научатся довольно быстро.       — Вы не хотите эти две сцены поменять местами?       — Давай попробуем, но тогда нарушится симметрия с двумя последними сценами из следующей части.       Фурина хищно прищурилась:       — А их я тоже хочу поменять местами.       Друг с удовольствием нежилась в золотистой тени огромного дерева, толстый крючковатый ствол которого был испещрён наполненными стихийной энергией рунами, и то и дело лениво замахивалась лапой на особо осмелевший листочек. Печати, горевшие гео, она внимательно изучила, посмотрела на Чжунли с Фуриной, уже знакомо мяукнула, словно незадачливые двуногие могли не знать, чьих рук это дело, после чего немедленно потеряла к обоим всяческий интерес.       Тем не менее, она всё равно иногда мяукала, чтобы Фурина лишний раз не переживала.       Кусавшая край карандаша Фурина сосредоточенно соображала, какой сюда можно поставить синоним вместо архаизма — она временные границы ещё хоть как-то видела, а те, которые не видела, всегда списывала на общую пафосную манерность речи богини справедливости, но Чжунли верил, что тысяча лет назад была совсем недавно и носитель современного языка непременно всё поймёт. Переживать не переживала, однако подступающую беспомощность чувствовала.       — Поменяла, — вздохнула она и улеглась назад в траву, раскинув руки в стороны, словно очень странная морская звезда. — Посмотрите? И хватит, наверное, на сегодня. Расскажите лучше, что это за место. Я такого не помню.       — Когда-то давно это было одной из моих обителей. Чуть менее давно, однако, мне пришлось заточить здесь моего старого друга, гео-вишапа Аждаху, когда эрозия до того сильно исказила его память и разум, что превратила его во что-то… совершенно иное. Он перестал помнить себя. Меня тоже. Много чего.       Фурина совсем иначе взглянула на покрытый кристаллическими ветвями старый ствол. Ей вдруг стало душно и темно, но вместо того, чтобы попытаться ослабить ворот рубашки, она резко рванула с пояса свой дар и положила на землю перед собой. Тот пульсировал, задыхаясь, словно выброшенная на берег рыба.       — Плен никакой стихии не по нраву, — заметил Чжунли, сейчас как никогда сильно похожий на Моракса, с острым, хищным интересом взглянув на её артефакт предупреждающе сузившимися зрачками. — Возможно, это в них говорит память первого, самого унизительного заточения, которому их подверг Небесный Порядок.       — Эрозия тоже не сама по себе появилась. — Когда в Тейвате царили только стихии, они не знали старости и забвения. Всё было единым и существовало само в себе, заключённое в бесконечный цикл увядания, за которым неизбежно следовало обновление, несущее в себе хотя бы инстинктивную память о прошлом. Разрушение… пришло гораздо позже. — Я одно время думала, что у меня тоже она. Когда первые столетия начала забывать.       — Надеюсь, если не молюсь, что нет, милый друг, — покачал головой Чжунли. — Слишком рано. Аджаха прожил долгие тысячелетия, прежде чем эрозия начала брать своё. Гидро изменчивее гео, но это не делает его более подверженным этому истощению.       — А что тогда делает? — душно ей больше не было, и она успокаивающе спрятала дар под своей ладонью, словно забеспокоившегося Друга. Тот не перестал гневно пульсировать, но хотя бы больше не захлёбывался чужим, неестественным воздухом. Темно не было тоже.       Было просто страшно, потому что она знала, что Чжунли ей ответит.       — Горе. Боль. Просто время.       — Поэтому вы отказались от небесных цитаделей и божественной сущности. Люди помнят иначе — а значит, и живут иначе.       — Да. Сама суть этого мира такова, что ничто не может существовать вечно в своей изначальной форме: либо оно будет искажено до неузнаваемости… — И тогда целая страна, целый народ, столь же гениальный, сколь и гордый, сгинет в земных недрах, уничтоженный за инакомыслие, а поверх его земель, на которых он жил, в которых растил детей, пролягут новые земли, которые заселят новые люди, в которых родятся новые поколения, уже не знающие о гробнице под своими садами и живущие так, словно их никогда не было. Словно кто-то подделал документы в ящике главного редактора. — Либо исчезнет. — Обращённое в прах. Сожжённое и истлевшее, как киноплёнка, которая не поддалась фальсификации. — Как выглядит исчезновение, я видел. Решил посмотреть, будет ли толк от искажения, которое я навлеку на себя сам, — кажется, в таких условиях происходящий процесс принято называть изменением.       — …Вы часто здесь бываете, да?       — В последнее время — всё чаще и чаще.       Поднявшись, Фурина молча взяла его под локоть, вместе с ним устремив взгляд на простую деревянную табличку на совсем древнем языке. Дар бурлил сдержанным негодованием, в которым нет-нет, а тоже проступал страх — не то перед забвением, не то перед небесами, его породившими.       Скорее всего, мало кто осмеливался с ним об этом заговаривать. Но у Фурины в рюкзаке лежал свиток с историей путешественника, вдруг заблудившегося в лесу, знакомом ему с глубокой юности, напуганного собственной беспомощностью перед ослабшей и захиревшей памятью. В какой-то нарративной структуре это называлось первым испытанием, в которым герой осознаёт, что не готов встретиться с брошенным ему вызовом сейчас и должен к нему подготовиться, но в настоящей жизни, не в истории, подчинённой законам жанра, вокруг героя не было наставников или помощников. Идти приходилось наощупь, а перспективу выкручивать наизнанку своими руками.       Поэтому она осмелилась:       — Вы начали забывать? Или ушли до того, как всё началось?       — Я не знаю, — пожал плечами Чжунли. — Кто виноват в том, что я не помню, что было пять тысяч лет назад? Что порой забываю, как выглядит Гуйчжун, — Фурине не хватило духу поправить его на «выглядела», — или какой фрукт не переносит Хранитель Облаков? Естественная забывчивость, в той или иной форме свойственная всему живому и стареющему, или уже эрозия? Или, может, моя эрозия — это смотреть, как вокруг все умирают, а я остаюсь жить, с каждым из них теряя часть себя, как всегда, когда нас оставляют близкие? Какой ответ я сам хочу услышать на этот вопрос? Прости, Фурина. Боюсь, я не могу тебе ничего ответить.       — Вы к себе… — начала Фурина и осеклась: горло сжало болезненным спазмом. — Вы к себе просто непомерно жестоки. Скажите мне лучше вот что, вы помните, как она смеётся? Слышите её?       Смех помогал. Фурина до сих пор помнила, что одна из её первых горничных, с которой они, помнится, сплетничали про первых герцогов (за одного из которых Жекки, чтоб её, умудрилась выскочить замуж, после того как всё того же смеха ради вызвалась сопроводить Фурину на очередной приём, как её фрейлина!) морщила нос, когда хихикала. Иногда, когда ей было совсем плохо, она не помнила ни имени, ни внешности, ни даже веснушек на этом самом сморщенном носу. А смех слышала, будто и сейчас стояла с ней рядом.       — Да.       — Ну вот. Значит, и помните.       Живым существам в принципе это дело шло — смеяться. Даже сейчас, вспоминая не далёкое прошлое, а всего лишь полторы недели назад оставленный Сумеру, Фурина видела своих друзей улыбающимися или смеющимися или прячущими улыбку, чтобы ворчащий на лень сотрудников Зубаир не заметил неуместного веселья.       Люди помнили иначе, чем боги. Пожалуй, в этом вторым было чему поучиться у первых. Фурина не возражала быть проводником.       — Мне не хватало тебя, Фурина, — тепло ответил ей Чжунли, Рекс Лапис, Моракс. — Спасибо, что приехала искать мою память.       — Спасибо, что нашлись живым.       Неожиданно на эти слова отозвался не Чжунли, только улыбнувшийся, а дар, причём невнятным, рокочущим гулом. Растерянная, Фурина опустила на него взгляд, взяла в ладони:       — Вы знаете, что это такое?       — Только догадываюсь. — Но он не только не предпринял попытку протянуть руку, чтобы взять у неё амулет и посмотреть поближе, а, напротив, даже слегка отодвинулся, улыбаясь чуть ироничнее, чем до этого. — Вопреки легендам, которые о нас ходят, мы не обладаем полной властью над вверенной нам стихией. Я не решаю, кто получит благосклонность гео. Что-то — или кто-то — принимает это решение за меня, а я с ним не спорю. Я мог бы выбирать их сам, была бы у меня полная власть — выражаясь юридическими терминами, был бы у меня суверенитет…       Фурина стиснула челюсти — и дар в одной руке, а локоть Чжунли в другой, — так, что заболели зубы и пальцы одновременно, и решительно высвободилась, слишком широкими шагами вернувшись под дерево.       — Шутить изволите? — хлёстко поинтересовалась она и тут же перечеркнула все свои старания показаться суровой и холодной, как невесть откуда взявшийся маленький упрямый айсберг в первородном море, взяв на руки Друга, а дар вместо этого пристегнув к поясу.       Друг, которая успела задремать на небольшом солнечном пятачке, растерянно муркнула, но возражать не стала — может, почувствовала, как у неё дрожат руки, может, просто решила, что подремать сумеет и на руках.       Чжунли покачал головой, дружелюбно медленно моргнув. Честное слово, всё равно что большая старая кошка. Фурина покосилась на свою спутницу, которая так же лениво моргнула ему в ответ, явно не понимая, что у её человека опять стряслось и с чего вдруг она начала нервничать, если до этого отлично держалась, и рассчитывая получить ответ у более благоразумного… сородича по характеру. Вздохнула: чужое спокойствие было заразительным, ей действительно перехотелось истерить.       Ужас какой. Это её всю жизнь так контролировали? Нёвиллетт же тоже дракон, просто водный, неужели, тоже на неё моргал, когда она предпринимала попытку бушевать?       — За какие, простите, шиши? — устало поинтересовалась она вместо этого.       — Даровал не я, — в глазах Чжунли замерцал совершенно не сдержанный и не консультантский весёлый огонь. — Спрашивай не с меня.       За какие шиши, постаралась подумать на Дар Фурина, на всякий случай уперев руки в боки.       Дар хранил молчание.       Глупо было ждать от сгустка элементальной энергии осознанных рассуждений, будто это была какая-то сильно современная версия телеграфа — теле…фон? Звуки же передаёт, слова всякие?.. Наверное, через пару веков и до такого додумаются. Тем не менее, Фурина всерьёз развлекла себя мыслью тоже попробовать перейти на шантаж, не дождавшись ответа на прямой вопрос, — типа, «я тебя сейчас тут оставлю и уйду в Лиюэ одна», — но потом решила, что она будет выше этого.       …Ей, в конце концов, не так срочно.       — Ладно, — махнула она рукой, изобразив, что моментально потеряла интерес к теме разговора, и обманув ровным счётом никого. — С вас спрошу остаток истории. Мне своим детям надо что-то рассказывать, в конце концов.       Чжунли снова галантно предложил ей локоть, с многовековой тактичностью и намёком не напомнив ей, что когда она пару минут назад в него вцепилась, то оставила неплохой такой синяк.       Джентльмен, понимаете ли.