Романтики с большой дороги

      — Ну так всё же! Мне обещали историю.       Чжунли вежливо забрал у неё сумерский плащ, чтобы вместе со своим сюртуком сдать его в гардеробную, и вернулся отодвинуть ей стул у одного из небольших столиков за ширмой, с виду совсем простой. На самом деле, ширма эта изображала становление Долины Гуйли и её первых поселенцев. Метафорически, разумеется. Про себя Фурина подумала, что Чжунли выбрал себе замечательную профессию — подозрительное тяготение к древней истории и основательные в ней знания легко можно было объяснить профдеформацией и глубоким погружением в тему.       — Что ты так внимательно изучаешь?       — Ширму. И ковыряю фундамент вашей легенды, — Фурина хитро прищурилась: — На сколько поколений назад биографию придумали?       — Кроме тебя никто не спрашивал, — рокочуще засмеялся Чжунли — словно лавина сошла глубоко в горах. — На пять.       — Сойдёт, — протянула Фурина, постучав ногтями по столу. И повернулась к удачно подошедшему официанту: — Вино из османтуса, будьте добры.       Тот почтительно склонил голову с тихим «Ваша Честь».       Фурина давно слышала про этот ресторан, даже навещала его, кажется, при прошлом владельце. Разумеется, всем крупнейшим рестораторам рассказали о её визите и своей невзрачной по фонтейнским меркам одеждой она никого не обманет. Впрочем, неважно. В Лиюэ ценили приватность гостей. Если их и будет кто-то подслушивать, то это всё те же агенты Цисин, а те, скорее всего, и так в курсе, что Фурина просто продолжает свою переписку в очном формате. Может, хотя бы из уважения к Мораксу подслушивать начнут, только если услышат что-то очевидно политическое, а так ограничатся наблюдением из угла потемнее.       — Я догадываюсь, почему в Ирминсуле ничего не было. Дело в том, что история, которую я тебе начал рассказывать, — это не пересказ какой-то известной пьесы и даже не метафорическое изложение исторического события. Точнее, на момент написания её начала, это ещё не было историческим событием, сейчас уже стало. — Чжунли отпил вина, ностальгически и печально улыбнувшись, но затем, словно опомнившись, посмотрел на неё, и его потускневший было взгляд засиял, словно самое дорогое золото: — Попробуй?       — Всегда поражалась умению вашего народа просто оставить в покое рабочую рецептуру и ничего в ней не менять, — заговорила Фурина, отпив сладковатого вина, и довольно зажмурилась, вспоминая, как попробовала его, точно такое же по вкусу, в первый дипломатический визит в Лиюэ.       Уже потом, пару столетий спустя, она узнала, даже не от него самого, а от кого-то из его адептов, что этот конкретный сорт вина Моракс предлагал далеко не каждому гостю, а только тем, с кем рассчитывал быть друзьями. И, собственно, без угрызений совести стащила у него похожую манеру угощать особо нужных ей чиновников и дипломатов тортами собственного приготовления.       Друзьям — мечтала она долгими одинокими ночами, когда ближе к рассвету понимала, что уже не уснёт, — она бы пекла пирожные, а не эти чудовища, перегруженные сиропами, пропитками и вязкой мастикой. Пирожные у неё получались кривее, но вкуснее.       …Вот вернётся в Сумеру — и испечёт. И девочкам сделает, отпраздновать премьеру. Всех накормит. На Чжунли, может, потренируется, — он бессмертный, выдержит.       — Вы не представляете, — продолжила она, вернувшись в реальность, — сколько вин я успела оплакать за свою недолгую жизнь. Всё потому, что мои сомелье жить не могут без экспериментов и перекрёстных размножений виноградов. А мне, может, обычный рецепт нравился, скучный!       — Безобразие, — улыбнулся Чжунли.       — То есть, они, конечно, не мои. Свои собственные. Фонтейнские. В общем, вы понимаете, о чём я.       Чжунли кивнул. С виду согласно, может, даже понимающе. В отличие от Нилу, которая своё несогласие скрывать умела ровно так, чтобы знающим её людям это было заметно, по нему — что сейчас, что в божественном прошлом — даже ближайшим друзьям почти невозможно было определить, что он думал о собеседнике и его высказываниях, потому что он на гениальность и глупость реагировал одинаково вежливой улыбкой. Фурину спасал опыт, позволявший ей чаще остальных замечать едва заметно сузившиеся зрачки и проступившие на коже гео-узоры.       Она, однако, пусть и признавала за условными коллегами-архонтами право и дальше считать её членом Семи, будто после исполнения проклятия ничего не изменилось, но соглашаться с ними не собиралась.       С едой Фурина промучилась какое-то время для приличия и в конце концов с капризным вздохом отдала Чжунли меню. Тот не глядя заказал им обоим какие-то разные блюда, часть из которых она даже не опознала на слух.       — А я думала, это художественная литература. Написано, во всяком случае, как какая-то смесь художки и эссеистики.       — Так и есть, — впервые на её долгой памяти Чжунли растерянно побарабанил пальцами по столу, будто в неуверенности. — Вопрос в личности автора. Это я написал.       На заре своего восхождения Фурина бы изумилась. Сейчас, однако, она откинулась на спинку своего стула, улыбнувшись и свесив одну руку почесать дремавшую где-то под этим стулом Друга.       — Так устали от законов?       — Подумал, что могу сотворить что-то, кроме законов. Это моё устремление довольно быстро превратилось в план, который оставил Лиюэ без покровительства Рекса Лаписа, или эти два концепта просто слились в один — если не на письме, то хотя бы в моём разуме, за которым не всегда поспевала физическая реальность в виде работы наших почт. Скорее всего, второе, иначе хоть что-то юная Кусанали в Ирминсуле бы отыскала. А получился не совсем рассказ…       — И не совсем предсказание, — закончила за него Фурина. — Точно. Событие А — главный герой покидает родину, потому что больше не может на ней находиться, — равно событию Б — вы отказываетесь от своего статуса, потому что несли его слишком долго и чувствуете, что он, как и вы, себя исчерпал. Нам нужно было искать не текст, а историю, которую он рассказывает. Которую вы рассказываете.       Чжунли кивнул, словно беспомощно — даже странно было применять к нему, непобедимому, такое слово — пожав плечами.       — Я не мог поведать тебе это напрямую, потому что, даже трижды проверенные, письма — всё равно ненадёжный способ коммуникации, но мне виделось нужным сказать хоть что-нибудь. И, возможно, поделиться с тобой чем-то, что будет интересно человеку за личиной бога.       — Литературой.       Хотя, конечно, это она лукавила. Гораздо большим. Человеку была нужна не литература. Человеку был нужен человек. Чжунли поделился с ней доверием, куда более глубоким, чем то, которое позволяло им сплетничать про дипломатических представителей соседних государств.       Они взглянули друг на друга одинаково растроганно.       — Да. И то, что у тебя осталось в письмах, это, дай недра памяти, десятый по счёту черновик, — вдруг фыркнул Чжунли, окутав их обеих пряным дымом, — закономерности течения экономических циклов описывать было в разы проще.       — Из-за дистанции. Когда вы пишете про экономику, вы имеете дело с абстракцией или чем-то, крайне к ней близким — одним текстом, парой страниц или абзацев, вы описываете логику поведения целого пласта населения. Она не требует эмоциональной вовлечённости, более того, эмоции повлияют на объективность создаваемого вами механизма, и он просто не будет работать. Идея — требует. Иначе она тоже не будет работать.       — Всё так. Хотя, ты знаешь, я тоже много об этом думал. Возможно, текст получился таким необычным ещё и потому, что им можно описать не только смерть Рекса Лаписа.       — А что ещё? Нет, я понимаю, вы очевидно опирались на классическую нарративную структуру путешествия героя, в процессе которого он для себя что-то новое открывает и потом возвращается туда же, откуда ушёл — домой, то есть, в вашем случае, в Лиюэ — просто уже в ином статусе, и либо находит там принятие, либо нет. Это распространённый сюжет. Классическая структура, я бы сказала.       — Да, — терпеливо кивнул Чжунли, — верно от первого до последнего слова.       — …Слушайте, может, я не выспалась просто, но я не понима… — а потом Фурина вдруг поняла. Усмехнулась, приобняла себя одной рукой, а другую оставила в шерсти Друга, чтобы не нервничать. — Вы догадывались, что всё так закончится?       — Однозначно — нет. Я верил в тебя, как в Фурину, которая пыталась спасти свой народ, поставленная в максимально невыгодную стартовую позицию, и рассчитывал на Фокалорс, как на максимально приближенную к чистому рацио сущность, у которой должно было быть какое-то решение вопроса, иначе её объективная имперсональная природа не допустила бы создания подобной схемы. На подобный исход для тебя, я, пожалуй, мог только надеяться. Возможно, эта надежда тоже отразилась в тексте и повлияла на его содержание. Я не знаю. Я не самый опытный прозаик, Фурина.       — И в итоге каждый из нас отправился в своё путешествие, в процессе открыв для себя что-то новое, — Фурина пытливо наклонилась ближе: — Открыли?       — Этим же самым текстом, например, да. Божествам должно быть не к лицу творить — мы для этого слишком омнипотентны, слишком приближены к миру идей, чтобы осознанно увеличивать эту дистанцию, пытаясь выразить любой из знакомых и понятных нам концептов с помощью неидеального человеческого языка. Зачем добровольно лишать себя крыльев, чтобы с земли описывать небо?       — Потому что во влюблённом отчаянии, с которым бескрылый будет пытаться описать, какие бывают облака, и будет скрываться идея — и свободы, и простора, и вечности. А ещё, наверное, потому что по земле бродят и другие, кто порой тоже поднимают головы к небу и гадают, что на нём спрятано. Похоже на правду?       — Очень даже. — Тут Чжунли сокрушённо покачал головой: — Надеюсь, ты поверишь моему искреннему признанию, что я ни в коем случае не планировал терзать тебя философией на первый же день встречи.       — Нужно было начать со второго, — тут же понимающе закивала Фурина. И, не давая старому другу дальше оправдываться, подняла ладонь: — Я бы не спросила, если бы не хотела услышать ответ.       В этом возвращении к истокам было что-то успокаивающее. С Мораксом во времена её правления их разделяли сотни квадратных километров. Едва ли ему было дело до потенциальной судьбы государства, с которым у Лиюэ не было даже общей границы. Парадоксальным образом именно эта дистанция подарила Фурине шанс хоть на какую-то близость, лишённую обязывающего формализма, которым были пропитаны её отношения с каждым из соотечественников. Близость была странная — но а что в её проклятой жизни было нормальным? Порой ей не хватало не то знаний, не то жизненного опыта, чтобы ответить хоть что-нибудь не мучительно позорное, и она задерживала ответ месяцами, листая учебники с кодексами одной рукой, а тяжеленные романы и философские трактаты другой, словно там могли найтись ответы, как в конце школьного учебника.       Получалось редко, но иногда собственные лихорадочные рассуждения вдруг складывались в неплохое объяснение, и Фурина записывала сразу его, чтобы не забыть и не молчать.       Учитывая, что Моракс прожил на свете добрые шесть тысяч лет, особой разницы между двумя неделями и двумя месяцами он не видел. Фурина до сих пор помнила глубоко потрясший её рассказ про одного из адептов, величественного яка, который так основательно задумался над природой естественной материи, что сам слился с нею, окаменев в одну из внушительных скал, пронизывавших небо в адептских землях. Настоящие бессмертные действительно по-другому измеряли время. В каком-то смысле Фурина, застрявшая в насаженном ей лимбе между смертными и богами, была вынуждена разделять и этот подход тоже, но настоящей отстранённости от повседневного бытия не испытывала никогда.       Наверное, поэтому им и было друг с другом интересно.       — Но мне не менее интересно услышать, что открыла для себя ты.       Палочки для еды им не приносили, однако они всё равно появились на столе, хорошо Фурине знакомые. На её собственных искуснейшим образом были вырезаны пенистые волны — их «барашки» повторяли оттенок её волос, а синяя вода — на разных палочках своя — цвета глаз. Она тепло улыбнулась, проведя пальцами по древнему, словно тоже начавшему каменеть дереву.       — Вы знаете, я посадила занозу, — с чувством сказала Фурина, прожевав первый нефритовый мешочек. — Я же постоянно ходила в перчатках — ну, потому что одно прикосновение к кому-то нечеловеческому, и моя легенда сыграла бы в ящик. Не то чтобы я вообще никогда не сажала занозы… — Нет, она слишком любила помогать мелюзинам, когда они просили о помощи её, а не кого-то более компетентного. — Но мы работали, декорации красили, ох, а какие у нас декорации получились — я вам нарисую сейчас — так вот, и я её не заметила. И забыла про неё! И она заросла. И потом пришлось её пинцетом доставать. И больно было. Но, на самом деле, не очень. Представляете?       Любой знавший её фонтейнец решил бы, что несчастная Фурина всё-таки тронулась головой от горя и веса умирающей нации на своих изящных худых плечах, что проклятие её сломало, а казнь Фокалорс нанесла непоправимую мозговую травму, в следующие месяцы можно ожидать развития тяжелейшей речевой афазии.       Чжунли — сдержанно вежливый консультант похоронного бюро с многовековой историей — только запрокинул голову и с наслаждением расхохотался.