Романтики с большой дороги

      Что рассказывали своей богине жандармы? Много чего. Про недостаток финансирования, про необходимость пенсий полицейским в отставке, про барахлящих меков, про преступников, которых, Ваша Честь, простите, но удушить бы на этапе в Меропид. Про канувшие в первородный океан дела на две полупустые странички с никакими уликами или, наоборот, про целые тома с подробными описаниями, кто, кого, когда и как, с которыми они ничего не могли сделать, потому что у этого самого «кто» было железное алиби и всегда — деньги, очень много денег. Про кражи, проникновения со взломом, торговлю — и органикой, и нет — шантаж, клевету, похищения и убийства.       Про то, что делать, если на вас идёт с агрессивными намерениями идёт вооружённый преступник. Прямо по порядку: вербальное предупреждение — выстрел в воздух — выстрел в цель. Вам, конечно, не пригодится, Ваша Честь (ей пригождалось не раз, но ровно на последнюю треть), но для делопроизводства такая конкретика необходима. Как иначе определять, где самооборона, а где — самоуправство.       Фурина кивала, поджимала губы, находила средства и на пенсии, и на реабилитацию, и на меков, по-божественному снисходительно склоняла голову перед людской слабостью, хотя внутри у неё тоже всё закипало от ужаса и ненависти и желания своими руками свернуть шею человеку с пожизненным, запоминала имена и пыталась одних — разыскать, а других — подвести под запись, чтобы у прокуратуры появился повод предъявить заслуженные обвинения.       И подписывала статью в кодексе, придравшись только к пунктам про состояние аффекта. Обычный гражданин не отличит психоз от простого намерения убить, а, помня закон, замешкается — и может лишиться жизни. Аффект взяли на себя Нёвиллетт с мелюзинами, придумали какую-то гладкую медицинскую формулировку, которую она, разумеется, уже не помнила.       Вода, безликая и бездушная, никого не предупреждала и ни в какой воздух гейзером не взмывала, а просто лилась с пальцев так же легко, как фальшивые самоуверенные речи лились в своё время с языка. Только отличие от речей, вода — и власть — была настоящая. Фурина чувствовала её лихую ярость, не сдерживаемую дамбами людских приличий, а сквозь неё чувствовала страх и горе — и свои собственные, и чужие, отозвавшиеся.       Мир ожил.       Фурина облекла фантазию в гибкие, ливучие формы гидро. На песок ступили яки, выставив белеющие пеной рога, с небес спикировали водные кондоры, разбрызгивая с невесомых, не отражавшихся на песке крыльев холодные капли. Усыхавшие бутоны брызнули во все стороны новой сочной зеленью, из-под обезвоженной земли за вожделенной влагой потянулись на поверхность пустынные растения, сухие и колючие, раздирая в кровь незащищённые ноги.       Упёршись в землю кончиком сотканного из гидро меча и скрестив на его рукояти руки, как на судейской трости, Фурина нашла взглядом главаря, безуспешно пытавшегося отогнать от затухавшего костра её бешеного яка — с короткими толстыми рогами, который вёз Нилу. Дёрнула пальцем.       На сей раз гидро не нырнуло вперёд, повинуясь её первому приказу, а коснулось её штанин, немедленно пропитав их влагой, потёрлось мокрой головой об колено. Вскинуло пушистые тёмно-синие уши с разорванной белой бахромой, подняло длинный, плещущий синевой и лазурью хвост и открыло глаза — гидро ну никак не могло сделать их зелёными, но, ведомое её памятью, постаралось, окрасив их в глубокий бирюзовый, как у коралловых рифов близ города.       Последний гидро-конструкт отозвался на её тихий всхлип подводным гулом, потому что не умел отвечать урчанием, и по-кошачьи ловко, едва касаясь песка и почти не оставляя влажных отпечатков, потёк вперёд — закончить начатое.       Потоки в голове ревели, предвкушая расправу, но Фурина не выдержала и, прижав ледяную сферу к горячему сердцу, отвернулась, оставив правосудие воде, а себе, как всегда, трусливо забрав заботу о живых и невинных.       — Дай я посмотрю, — сказала она девочке, которая всё пялилась Астету в лоб, дрожащими ладонями сжимая его голову. Океан в её руках послушно потянулся к неподвижному юноше, словно людская кровь была для него всё той же водой, только посолёнее и поплотнее.       — Мозговые центры не задеты, — сквозь зубы ответила та, — но мне не нравится аритмия и ожог, он прямо над сердцем.       Фурина в очередной раз задумалась, чему детей учат в Сумеру, а самое главное, зачем. Она опустила руку Астету на плечо, с трудом оторвав её от словно прилипшей к пальцам сферы. Океан ненадолго хлынул в его кожу, соединяя порванные клетки и обожжённые вены, но потом вдруг метнулся обратно к ней, словно внезапно начавшийся отлив. Голову повело.       — Пока так, — промямлила Фурина. — Курош, донесёшь его до яка. Нилу, идти можешь?       — Могу, — отозвалась та ещё неразборчивее, а потом вдруг распахнула глаза — яркие, что гидро, которое ощущалось, тем не менее, как-то не так, как своё собственное, — и вцепилась ей в руку. — Посмотри…       На неё посмотреть, поняла Фурина. Чтобы лично разглядеть за вымышленным культурологом Каролиной божество, которое, прогневавшись, вызвало на головы контрабандистам грозу. Она покачала головой, как в зале суда, силясь растянуть свой обман на подольше, словно ей могли чем-то помочь эти жалкие полчаса иллюзии:       — Потом. Я устаю их держать.       Рассечённые конструкты сливались в формы поменьше — в дребезжащих хвостами змей, в скорпионов размером с охотничью собаку, во всю фауну, которую Фурина ассоциировала с пустыней.       Только один оставался неизменным, метался вокруг главаря с немым упрямством. Кошачьи лапы стучали по песку в такт её сердцебиению.       — Нет, — разумеется, заупрямилась Нилу. Вода стекала по её волосам, по лицу, по одежде, смывая кровь и оставляя тонкую новую кожу. — Посмотри… Каролина, — скривив лицо, Фурина отвернулась, пристыженная, — Фокалорс, — зажмурилась от страха и боли перед чужим мёртвым именем, — да посмотри ты!..       Слабой дрожащей ладонью Нилу схватила её за плечо и развернула к тому, что осталось от костра.       Сначала ей показалось, что это просто тень.       Это тень одновременно с конструктом припала к земле, поджидая момент, когда главарь повернётся к ним спиной, размахивая кинжалом перед свернувшейся в шипящем, издыхающем огне гадюкой размером с питона.       Это тень, крадучись, ступила ближе, брезгливо отряхнув лапу от крови и с предвкушением махнув хвостом влево-вправо.       Это тень навострила уши — одно целое, другое разодранное — и оскалила зубы.       Но её конструкты не отбрасывали тени.       А потом тень — живая — повернула голову к конструкту — всему, что у Фурины осталось, — и стукнула его лапой. Тот послушно замер.       Тень — не-Тень, но Фурине не хватало смелости назвать её иначе даже мысленно — повела плечами, почти играючи, и взлетела в воздух всколоченной, покрытой песком седой фурией. Её когти разодрали главарю щёку прямо поверх незаживших царапин, которые Фурина оставила своими ногтями, проложили четыре кровавых полосы на груди. Контрабандист повалился на землю, но у него был нож — Фурина застыла в ужасе, потому что она не переживёт этого второй раз, она просто умрёт от разбитого сердца с гидро в руках… — и Кошка — не иллюзия, не тень, а её Кошка, которая, как оказалось, никогда не совершала одну и ту же ошибку дважды, иначе почему у неё было порвано только одно ухо, — извернувшись, впилась зубами прямо ему в запястье.       Нож выпал из скованной судорогой ладони. Только тогда Фуринин конструкт, отмерев, прыгнул на него и отшвырнул куда-то во тьму.       Костёр погас окончательно, когда в него влетела последняя водная птица, стихли и отблески шального пиро. Скала погрузилась в кромешную тьму, над которой зловещим рёвом пророкотал гром.       Всё смолкло. Где-то вдали удирали контрабандисты — Фурина сомневалась, что они, если доберутся до населённого пункта живыми, после такого рискнут хоть раз снова кого-нибудь ограбить. Их панические вопли заглушала всё та же безразличная к людским тяготам скала.       Вымокло всё насквозь.       Но на этот раз Фурина повела плечами в прилипшей к ним рубашке и почувствовала такое облегчение, что едва удержалась на ногах. Меч в руке остался, но его поддержание требовало от неё слишком много сил, поэтому она слила его в ямку между камнями и сделала два неуверенных шага вперёд.       Кошка любопытно принюхалась к себе-конструкту, уже более доброжелательно — теперь, когда тот не стоял между ней и её смертным врагом, очевидно, — навострив уши.       Впрочем, интерес к иллюзии она потеряла довольно быстро и деловито посеменила к Фурине, приветственно замурчав.       Конструкт растёкся безвольной лужей, как растеклась и сама Фурина, рухнув на колени в омерзительно мокрый песок и жалобно вытянув руки, чтобы тёплое кошачье тело влетело пушистым — и пушечным, о, как созвучно… — ядром ей в живот, тарахтя громче любого двигателя.       Поглаживая всё, до чего могла дотянуться, Фурина случайно задела не до конца зажившую рану на пушистой шее. Кошка в ответ немедленно стукнула её мягкой лапой по разбитому виску — совсем невесомо, не причинив даже слабенькой боли, просто сделав вежливое предупреждение, где её пока трогать не нужно. Фурина понимающе закивала, захлёбываясь сухими рыданиями и не в силах выдавить из себя ни слова, и крепче прижала её к себе, скукожившись на залитом кровью песке неуклюжей выброшенной на берег креветкой.       Фокалорс, да. Богиня Справедливости. Фурина де Фонтейн. Во плоти.       Только что утробнейше шмыгнула носом. Десять передовиц, три интервью.       — Какая же ты у меня… — наконец прогнусавила она. Кошка боднула её лбом в подбородок и любопытно выкрутилась, устроив голову у неё на плече. Мурлыкнула.       — Здравствуй, — вежливо кивнула ей девочка.       Ладно. Дети часто разговаривают с животными. Кошка низко заурчала — обычно детское внимание ей нравилось, и…       — Нет, ничего опасного. Если пойдём сейчас, то к утру доберёмся до деревни. Там им всем помогут.       Фурина устало вздохнула, готовя себя к очень нехорошему откровению.       — Нилу, вопрос культурологического характера. А почему ты с животными не разговариваешь?       — Потому что не могу, — не менее одурело хихикнула та. — Я же человек.       — Точно, что это я, — ответила Фурина, — поняла, спасибо.       Девочка глядела на них, успокаивающе поглаживая задышавшего ровнее и спокойнее Астета по голове совсем недетским жестом. Её глаза мерцали изумрудом, нефритом и травой, увешанной жемчугом утренней росы. Она улыбалась.       Никогда, за всю её долгую жизнь, никогда они с ней не были на равных. И всё же Фурина подняла подбородок и без унции должного благоговения спросила:       — А яков ты позвать сможешь?       — Смогу, — ещё шире улыбнулась девочка: кажется, Фуринина реакция её сильно порадовала. — Пойдёмте потихоньку. У Апеп большое терпение, но не безграничное. На том, что они считают своей землёй, они не потерпят даже собрата.       Без подсказок Фурина опустила взгляд на сферу, которую она по-прежнему мёртвой хваткой сжимала в левой руке. Рука больше не дрожала. Сфера, заключённая в металлическую «рамку» с острыми зубчиками, напоминавшими когти, обнимала пальцы ласковой прохладой. Фурина аккуратно пристегнула её к брюкам, ощущая, как внутри маленького шара плещется бездонный океан, и глубоко вздохнула. Знакомо до боли. Так всегда пахло в городе после ночного дождя, когда она выходила на свой балкон в халате поверх ночнушки, послушать тихую капель труб, крыш и резных окон дворца. Пахло домом.       — Это ведь не то же самое, что у Нилу, — сказала она наконец, надышавшись так, что закружилась голова. — Это что-то совсем другое.       — Да. Но кроме этого я больше ничего не смогу тебе сказать. Это не моя история.       Фурина коснулась пальцами сферы и впервые осмелилась подумать, что она не просто скучает по Фонтейну, но ещё и имеет право на эту грусть. И всё же, пока что это была не та непреодолимая тоска, которая звала изменившегося почти до неузнаваемости путешественника в родные земли, а просто призрачные воспоминания, в которых было как плохое, так и хорошее, но всегда своё, ближайшее.       Нет, её странствия ещё не закончились.       Наверное, закончился только её суд.       Бросив последний взгляд на развороченный лагерь, Фурина с трудом поднялась с колен и, снова, как всегда, как было правильно, сопровождаемая Кошкой, доковыляла до Нилу, предложив ей руку. Та поколебалась, взглянув на неё с совсем незнакомой робостью, которой не было даже тогда, когда она отвлекла Фурину — на тот момент совсем незнакомого человека — от чтения явно личного письма, и никогда ещё Фурина не ощущала разделявшие их века и обманы настолько явственно, как сейчас, и собственная ложь опять вот-вот должна была разрушить то, что она хотя бы про себя, тайком, чтобы никто — даже Селестия — не услышал, осмелилась, наивная дура, назвать дружбой…       Ей сказали — велели! — жить человеком. А на эмоциях люди, как известно, принимают девяносто процентов решений.       — Я всё расскажу, — выпалила Фурина в отчаянии, забыв даже театрально зажмуриться, как перед прыжком в метафорическую пропасть.       Нет, ну потому что это было бы странно: глядела-глядела Нилу в глаза, а потом вдруг зажмурилась посреди разговором. Жить человеком она с разной степенью успеха пытается, но ребёнком не будет уже никогда. За детей в этом отряде актрис погорелого театра отвечало другое существо, которое сейчас сосредоточенно — совершенно, надо сказать, по-детски уперев руки в бока, — объясняло что-то перепуганному яку.       — Я больше не побегу, — зачем-то добавила Фурина, наверное, чтобы выглядеть ещё безумнее.       Но Нилу не посчитала её безумной. Нет, она только улыбнулась ей в ответ и взяла её за руку:       — Верю. Рассказывай.