Романтики с большой дороги

      — Каролина, меня тошнит.       — Ну начинается.       Фурина с трудом развернулась в узеньком коридорчике и легко встряхнула Нилу за плечи. Та не рискнула сопротивляться и просто безвольно качнулась туда-сюда, как кукла с подрезанными ниточками, уставившись на Фурину испуганным оленьим взглядом.       — Ты же не в первый раз выступаешь! Откуда вдруг страх перед сценой? Ничего нового — вышла, первые пять секунд понервничала — то есть, выдержала драматичную паузу, — и можно начинать.       — С постановкой из Лиюэ — в первый раз.       — Я понимаю, в это трудно поверить, но в Лиюэ, как и в Сумеру, тоже живут обычные люди, которые пишут истории и проживают эмоции. Иногда к ним даже присоединяются адепты.       Нилу закатила глаза, но улыбнулась — Фурина решила засчитать это как победу — и бросила быстрый взгляд за её плечо.       — Ты в первом ряду справа?       Фурина кивнула, сама еле сдерживая предвкушающую улыбку. Она проснулась ни свет ни заря, охваченная почти забытым предвкушением чего-то нового, ожидающего за углом, — в кои-то веки чего-то хорошего нового, а не как обычно. В дни премьеры ей всегда казалось, что даже солнце светит ярче, а уж если в свет выходила постановка, к которой она приложила свою царственную руку и свой богатый редакторский опыт, то и трава казалась зеленее, и небо голубее, и собственная судьба чуть менее невыносимой. Может, потому что эта работа — не архонтство, не бесплодные попытки что-то сделать с надвигающейся катастрофой, а простая человеческая радость от наслаждения прекрасным — состоялась благодаря ей и при этом была хорошей. Значит, и от неё был хоть какой-то, хоть кратковременный, но толк.       Будь Фурина обычным человеком, не знавшим ничего о божественном, ей бы этого хватало — просто быть частью хорошего, неважно, сколько дней оно просуществует и сколько пользы принесёт за это время. Пока были люди, которые смеялись или, наоборот, плакали, утирая слёзы кружевными платочками, всё уже было не зря.       Нилу что-то разглядела в её сентиментально-одухотворённом взгляде и, мягко высвободившись, прокружилась по коридору с изяществом переступающего по спокойным водам журавля.       — Красиво? Будешь на меня смотреть?       — Буду, — отозвалась Фурина, — красиво, — добавила она следом, жалея, что с адептами Моракса она общалась только через их владыку. С Хранителем Облаков трудно было найти общий язык, и Фурина не тешила себя напрасными ожиданиями, что у неё это получалось, но она знала наверняка, что старой мастерице понравилась бы та история, которую расскажет сегодня театр Зубаира.       Хотя, возможно, в этом и был урок, который должен был преподать ей смертный мир — она больше не была частью божественного, удалённого от мира общества со своими причудами и традициями. Место Фурины было теперь среди людей, поэтому о Хранителе Облаков она подумала мимолётно, а у Нилу спросила про совсем другое, более важное и осязаемое здесь и сейчас.       — Так что, Исайя всё-таки уговорила отца прийти?       — Я не знаю, как, но да! — Нилу беспомощно пожала плечами. — Я их никогда не пойму, этих академиков. О, кстати, после премьеры не расходимся! Буду тебя знакомить со своими друзьями — со всего Сумеру собирала.       — Договорились, — рассмеялась Фурина. Ей было так легко и весело, что она даже не стала пугаться предстоящим знакомствам. — Если всё-таки начнёшь забывать текст, смотри на меня, я подскажу. Мне кажется, я за репетиции все твои реплики выучить успела.       — Боже, да ка-ак, как у тебя памяти хватает! — Нилу картинно подняла ладонь ко лбу, осторожно, чтобы ничего не смазать. Полностью воспроизводить традиционный макияж Лиюэ Фурина, занимавшаяся гримом, не рискнула: Нилу всё-таки из Сумеру, анатомия лица совсем другая — но глаза красной тушью подчеркнула и лёгкий узор, похожий на птичьи перья, на лоб и скулы добавила.       — Начитанность, — отшутилась Фурина. Шум снаружи начал потихоньку стихать, и она в последний раз приобняла подругу. — Всё, я побежала. Всё будет хорошо!       Зубаир поднялся было, чтобы пропустить её поближе к центру, но Фурина махнула на него рукой — сиди! — и уселась на самое крайнее левое место. Не совсем то же самое, что её ложа в Опере, откуда при большом желании можно было заглянуть и в закулисье, чем она иногда бессовестно пользовалась, но вид был примерно знакомый.       Незнакомым было только окружение. Зрителей, собравшихся сегодня в корнях древа мудрости, нельзя было отнести к конкретной социальной категории. Кого-то из них Фурина уже успела запомнить, среди них, например, управляющая гостиницы, в которой она остановилась, или торговец рыбой, всегда откладывавший Кошке тунца посвежее, или даже тот же отец Исайи. Кого-то она видела впервые, но замечала, как те машут руками то и дело проскальзывающим по прикрытой полупрозрачным расписанным нарочно бледными красками сцене друзьям из труппы. А кто-то просто пришёл по афише, по слухам или из неохоты впустую проводить вечер дома.       Даже пара бригадиров была — хотя, возможно, это Зубаир попросил их прийти ради собственного спокойствия.       Часть фонарей приглушили, по немой и невидимой для зрителя команде занавес разошёлся в стороны, открывая охнувшим зрителям их первую декорацию — ширму-пейзаж долины Гуйли с бескрайними золотистыми полями и крутыми горами вдали. Фурина успела довольно кивнуть, когда Курош в такт музыке вышел на сцену и воздел к небу руки, чтобы восславить свою богиню, а дальше мир вокруг перестал существовать, и всё превратилось в историю.       Самым краем сознания Фурина цепляла какие-то мелочи, которые можно отработать в будущем: кадки с цветами отодвинуть, чтобы они не мешали выходить актёрам, здесь добавить мизансцену, тут поиграть с освещением — сверху, в идеале, надо дать солнечный свет, но поди залезь на этот корень, надо ещё специалистов найти…       Музыка сменилась, их небольшой оркестр заиграл иначе — тоньше, пронзительнее, с загадочным гулом небольших барабанов на заднем плане, и на сцену вышла Нилу. Она дала смолкнуть аплодисментам, которыми публика встретила свою любимицу, — ещё одна милая местная странность: в Фонтейне даже при появлении прославленных мэтров или самой Фурины было принято молчать, чтобы не отвлекать актёров от игры, и аплодировать одному факту выхода на сцену считалось дурным тоном, — потом сделала легчайший шажок вперёд, взмахнула руками — и следующие два часа Фурина больше не видела в ней свою подругу.       Вместо этого перед ней была адепт — старая, мудрая, чуть-чуть вспыльчивая и, за всеми своими масками и изобретений, бесконечно добрая к детям Гуйчжун — прекрасный танцующий журавль.       Ребята меняли друг друга на сцене с хорошо отрепетированной точностью. Даже со своего места Фурина не видела внутренние помещения, служившие одновременно и закулисьем на время выступления, но судя по тому, как уверенно каждый из актёров попадал в свою музыку, процесс был налажен — и всё у них прекрасно получалось и без её контроля, закатила глаза Фурина, больше разговоров было. Мы, мол, без тебя запутаемся. Конечно.       Она вдруг поймала себя на мысли, что совсем недавно уже видела что-то подобное. Сцена, выступление труппы, которую она, при всём искреннем уважении к Зубаиру, уже начала считать частично и своей тоже, излюбленное место на первом ряду партера слева — хотя, строго говоря, никакого разделения тут не было, были просто скамейки перед сценой — то и дело мелькающие в полотне постановки собственные идеи, которые она кому-то рассказывала…       Фурина нахмурилась, резко вывалившись из своих воспоминаний. В музыку резко, почти визгливо вступили скрипки, Наджия раскрутила за сценой огромный вентилятор, лопастями которого служили давно засохшие пальмовые листья, а золотые драпировки пригнулись к земле — в долину пришли неожиданные смертельно опасные заморозки.       Заморозки она в сценарии помнила. То, что она кому-то что-то должна рассказывать, — нет.       Может, это был какой-то странный сон? Сны у неё так часто превращались в кошмары, что Фурина приучила себя даже не пытаться их запоминать и просыпалась лишь с белёсыми остатками образов и расплывчатыми лицами где-то на периферии памяти. Сейчас, на свободе и с Кошкой в обнимку, ей спалось получше, но от старых привычек избавиться было не просто.       Или, наоборот, это реальность — просто такая древняя, что её человеческий разум уже не в силах воспроизвести её целиком? Какое-нибудь воспоминание двухсотлетней давности, при ней одна из леди её двора (которую с тех пор давно успела сменить не то что внучка, а какая-нибудь пра-правнучка), и Фурина терпеливо объясняет ей специфику фольклора государства-соседа?..       В конце концов, не Зубаиру же ей это всё рассказывать, он вместе с ней постановку готовил!       Голос Нилу взлетел высоко, словно у него тоже были крылья, пронёсся над базаром волной освежающей прохлады. Фурина зацепилась за него и вернулась обратно в историю, оставив в покое свою многострадальную нездоровую голову. Воспоминание ли или реальность — неважно. Оно не здесь и не сегодня.       Сегодня у неё с одного бока бессовестно задремавшая Кошка, с другого — то и дело одобрительно улыбающийся Зубаир, а перед глазами — Долина Гуйли.       Лишь один раз, ближе к концу, когда Фурина начала подозревать у себя предстоящие сентиментальные слёзы — Нилу исполнила свой последний номер, грациозно, на птичий манер склонив голову в поклоне, эфемерная, дивная, божественная — что-то пошло не по плану. Она сама заметила это только потому, что на репетициях задержки не было, и сразу после танца журавля выходили слуги с кувшинами, а тут Нилу дали выдержать ещё одну драматичную паузу — как раз чтобы успели стихнуть последние хлопки.       Точно, может, Курош поэтому и задержал мизансцену — чтобы ни одна строка не пропала за шумом публики. Молодец, отлично сориентировался. Фурина заставила себя разжать руки, отпустив спасательный круг в виде фонтейнского театрального этикета и по-сумерски захлопала вместе со всеми, глядя на склонённую перед слушателями и самой судьбою адепта с любовью и гордостью.       Зубаировские рассуждения про талант приобрели в её глазах чуть больший смысл. Нилу действительно проживала каждый свой танец.       Когда ударил последний громовой раскат (очень громкий удар по всем барабанам одновременно), ночь в очередной раз сменилась утром (Наджия включила задние фонари), а на покрытых седым снегом полях показались первые ростки пшеницы (ребята под шумок поменяли ширмы), Долина Гуйли проводила ненастную зиму благодарной молитвой своим божествам. Исайя, игравшая роль старого рассказчика, который в годы заморозков был совсем мальчишкой, ловко сбросила с плеч корзину со снегом и снова облачилась в ханьфу старейшины (надо ей сказать корзину в следующий раз на оба плеча не вешать, пусть на одном болтается — всё равно ж пустая) и подхватила в ладони свечу, чтобы трепетно преклонить колени перед алтарём Хранителя Облаков и поблагодарить её за мудрость и милость.       Сцену с тихим шелестом укрыл занавес.       — Брави! — по привычке первой крикнула Фурина, поднялась и зааплодировала уже вместе со всеми.       Разбуженная неожиданным шумом Кошка вспрыгнула ей на плечо, недовольно вжав голову в плечи. Фурина, сбивая ладони друг о друга, рискнула потереться об её макушку щекой, извиняясь и успокаивая. В ответ Кошка только фыркнула и капризно стукнула её хвостом по лопаткам.       Вышедшие на поклон ребята ожидаемо сияли. Фурина сама улыбалась так широко, что у неё разболелись щёки, и всё в ней пело, охваченное каким-то странным предвкушением, которое не покидало её всё утро и вот теперь вернулось к ней снова, пока она смотрела на своё великолепное детище. Инстинктивно она чувствовала его важность, осознавала, что их разделяет всего несколько шагов, и уже готова была сделать первый…       — А хорошо, что ты решила светлое дерево оставить, — вдруг сказал ей тоже поднявшийся со скамьи Зубаир. — Если бы покрасили, было бы слишком темно. Как считаешь?       Что.       Предвкушение мигнуло и погасло, вспугнутое взвившимся сердцебиением, синева выцвела в серое ничто.       Фурина развернулась к Зубаиру, но сказать уже ничего не успела, потому что на предплечье вдруг оказалась чья-то рука — знакомая, только поэтому она не начала вырываться и кричать, а только вздрогнула от неожиданности, — и Нилу, сверкающая, великолепная в насыщенно-голубом ханьфу Нилу, потянула её вместе с собой на сцену. Сам Зубаир ловко уклонился от потянувшихся было к нему мальчишек, посмеиваясь, и зааплодировал уже ей одной.       Рефлекторно растянув губы в улыбке, Фурина лихорадочно соображала, что он имел в виду. Почему вдруг это стало её решением, если он сам сказал, чтобы они ничего не красили, Курош был у него вечером, то ли в пятницу, то ли в субботу, возвращал книгу, и сказал ей, что Зубаир сказал ему… Фурина завертела головой, разыскивая взглядом теперь Куроша. Он единственный был в красном, поэтому в теории должен был сразу попасться на глаза, но… — тут Нилу подняла их руки, звонко хохоча, и Фурина, по-прежнему существуя отдельно от своего тела, послушно сделала традиционный книксен, как заведённый мек.       Куроша не было на сцене.       Нехорошее предчувствие стиснуло ей глотку железной удавкой.       — Нилу, — сквозь зубы позвала Фурина, чувствуя, как знакомо начинает кружиться голова и дрожать руки. — Нилу!       — А… Что? Что такое? Это не сцена, это поклон! Не считается!       — Нилу, где Курош?! Почему его нет на поклоне?       Нилу тоже быстро огляделась, но, охваченная счастьем от удачной премьеры, беззаботно пожала плечами:       — Да где-то тут, наверное, может, к друзьям вниз пошёл. И-и — ещё раз поклон!       Фурина неуклюжей уткой присела снова, выпрямилась и осторожно — даже сейчас, пока она сходила с ума от разрывающих её на части эмоций, ей не хотелось делать Нилу больно — высвободила руку, спиной попятилась в закулисье, рванув на себя занавес, чтобы её заметило как можно меньше народу.       — Курош! — снаружи так орали, что Фурина тоже не стала сдерживаться и позвала его во весь голос. — Курош, где ты?       В тусклом полумраке опустевшего закулисья она с размаху споткнулась об один из многострадальных кувшинов. Тот ожидаемо разбился со страшным хрустом, а она сама едва не полетела носом в землю. Схватившись за стену, Фурина кое-как перепрыгнула через устроенный ею бардак — не хватало ещё осколок в ногу посадить, у неё единственная пара обуви! — и побежала дальше, одёргивая каждую шторку и открывая каждую дверь. Куроша нигде не было.       От её невесомой радости не осталось и следа. Кошка спрыгнула на пол и сосредоточенно принюхивалась, шевеля усами, но тоже ничего не находила, судя по тому, что она только растерянно наматывала круги вокруг Фурины, а не звала её пойти по следу.       У столика рядом с гримёркой её взгляд зацепился за что-то белое.       Бумажка, прикреплённая к пробковой доске одним из затуплённых ножичков, которыми Курош обычно жонглировал. То есть, нет, обычно-то он как раз жонглировал острейшими лезвиями, поправила Фурина саму себя, а затупил он их специально для неё, чтобы попытаться научить хотя бы простейшим трюкам.       Она на негнущихся ногах потащилась к столу, умоляя кого угодно, чтобы у него просто возникли какие-то срочные дела, и понимая одновременно с этим, что никаких срочных дел у него не было.       И мизансцену он задержал исключительно своим отсутствием в закулисье. А не ожидавшие такого ребята просто перестраивались, чтобы успеть его заменить, и из-за этого затянули выход.       И никакую книгу он Зубаиру тогда не относил, а на неё наткнулся совершенно случайно, пока шёл куда-то в совершенно другое место.       И пропажа того самого сборника, который Зубаир так и не нашёл, вовсе не была для него сюрпризом.       Как и визит в ограбленный театр бригадиров.       Дурак, подумала она, господи, какой же — почему не сказать — зачем в одиночку — это она-то спрашивает зачем в одиночку?       Ребята, простите меня, пожалуйста. Я обещаю, я всё исправлю, — неровным, скачущим почерком было написано на бумажке. Фурина сжала её так крепко, что порвала в одном месте.       Каролина, мне очень стыдно. Я клянусь, я всё сделаю правильно.       Конечно. Конечно, что ещё мог пообещать загнанный в угол человек, которого вот-вот заставили бы снять маску?       На «ень» и «нусь» чернила расплылись почти до неузнаваемости. Через секунду к успевшим засохнуть разводам добавились два новых — на «лина» и «прави».       Он же там умрёт. В пустыне, он же просто там умрёт.       Фурина медленно опустилась на пол, прижимая к груди эту несчастную бумажку, и разрыдалась.