Романтики с большой дороги

      — Мне… мне очень неловко, мы вас точно не затрудним?       — Ничуть, ничуть! Проходите, скорее, мы очень — девочки, ну-ка брысь, ну вы будто кошек никогда не видели!..       Фурину обнял за плечи запах свежевыпеченного хлеба, тушёного мяса, каких-то не сильно ядрёных цветов и домашнего камина. Девочки — Эффи и Лора, двойняшки, похожие друг на друга как крио и пиро, брызнули врассыпную, переглядываясь так заговорщицки, как могли только люди, прожившие на свете одинаковое количество лет, дней и, возможно, часов, и вполне этим довольные. Их мать, мадам Дюваль, хлопотала за спиной Фурины о чём-то домашнем. В ногах у Фурины приятным весом угнездилась Кошка.       Плащ она снимать отказалась, сослалась на какие-то сумерские верования, наверняка безбожно изуродовав чужую культуру своим пересказом. Слишком уж заметное у неё было лицо, а глаза — ещё заметнее. Жители её Фонтейна о Сумеру знали примерно столько же, сколько и сама Фурина, поэтому к чужим традициям отнеслись с непонимающим, но уважением.       На мадам Дюваль она вообще наткнулась случайно. Та спросила у растерянно озиравшейся на очередной развилке Фурины, не заблудилась ли путешественница на чужих землях. Ухватившись за брошенный ей спасательный круг, Фурина вспомнила, как разговаривали сумерские академики, примерила на себя их акцент и мигом наплела какую-то ерунду про природное любопытство: надо же знать, что там такое случилось в Фонтейне, что побережье Сумеру подтопило, а дальний край пустыни, по слухам, расцвёл оазисом. Вот она — а зовут её, кстати, Намин Абдулла, она дриош (кажется, просто учёный, по каким-то причинам занимающийся наукой не в Академии, а за её пределами) из Хараватата (кажется, языковой «факультет»: Фурина прожила на свете достаточно долго, чтобы что-то быстро вспомнить, если у неё спросят про языки, особенно про древние) — и пришла. И заблудилась.       И, вот таким неожиданным для неё самой образом, у Фурины появилось место, где можно переночевать. Кошка восприняла эту новость с воистину королевским спокойствием, позволила мадам Дюваль почесать себя за ухом — надо же, изумилась про себя Фурина, какие мы вдруг стали нежные, а почему мне тогда досталось!.. — и взобралась Фурине на плечо, как настоящий ведьминский фамильяр.       Учёные вообще с ведьмами были связаны крайне слабо, но Фурина скорее сама осталась бы ночевать на улице, чем оставила бы там свою — нет, ну, свою собственную, конечно, но сейчас доверившуюся Фурине — Кошку.       — Надеюсь, от фонтейнской кухни вы пока не устали, — мадам Дюваль поставила перед ней миску с горячим, вкуснейшим рататуем. Фурина призвала на помощь всю свою многовековую выдержку, чтобы не наброситься на еду, как одичавшее животное, и вместо этого покачала головой.       И, опустив шарф, добавила с умным видом, чтобы закрепить впечатление:       — Другие культуры можно познать разными способами. Еда, на мой взгляд, — один из самых надёжных.       — И что вы уже узнали? — Эффи уселась на стул напротив, болтая ногами. Лора была вроде больше заинтересована игрой в гляделки с задрёмывавшей на спинке стула Кошкой, но Фурина краем глаза видела, что девочка слушает чуть ли не внимательнее сестры.       Что-то — наверное, суровый жизненный опыт — подсказывало Фурине, что опасаться надо было как раз вот таких тихих и молчаливых, с каменными лицами, а не болтливых и нетерпеливых. С болтливыми всё понятно, она сама такая же: их просто послушай внимательно, они тебе сами всё выложат, отчаянно пытаясь ничего не разболтать. Тихони до последнего будут молчать, будто полный рот воды набрали, пока вдруг не выяснится, что ты в огромной дырени, заботливо ими вырытой.       Заботливо — и молча.       — Например, что мадам Дюваль отлично готовит, — отозвалась Фурина.       — Потому что вы всё съели? — спросила Лора, не отводя взгляда от Кошки.       — Потому что вы всё съели.       Лора моргнула от неожиданности. Потом повернулась к Фурине и неожиданно робко улыбнулась, убрав за уши светлую, как у сестры, чёлку.       Ладно, возможно, эта замкнутая тихоня ей яму и не выроет. Максимум, ямку. Канавку. Чисто из интереса.       Остаток вечера Фурина развлекала девочек пересказами всех пьес, которые смогла вспомнить. Путешественнице из Сумеру неоткуда было узнать о последних постановках Фонтейнского театра, которым заправлял один старый знакомый Фурины де Фонтейн, поэтому она постаралась вспомнить всё, о чём писал ей Моракс: в конце концов, мало ли, куда она путешествовала в предыдущие годы для, скажем, предпоследней диссертации.       Адепты детям ожидаемо понравились — волшебные существа, всезнающие и, как правило, всеумеющие, да ещё и превращающиеся в красивых цветных животных, поэтому Фурина постаралась сосредоточиться на них.       Кошка устроилась перед камином и дремала, распушившись в большое седое облако и настойчиво оставив хвост у Фурины на лодыжке. Мадам Дюваль с удовольствием матери, судя по всему, в одиночку — только бы не Потоп, кто угодно, Селестия, Бездна, только бы не из-за Потопа… — воспитывавшей двух любознательных дочерей, наблюдала за их постановками из кресла, нанизывая петлю за петлёй на цветной шарфик.       — …и тогда мудрая Хранитель Облаков предложила своему старому дру-угу, — Фурина не удержалась от зевка.       — …пойти спать? — спросила Эффи и хихикнула в ответ на её виноватый взгляд. — Кажется, мы вас совсем измотали. Давайте теперь мы вам что-нибудь расскажем? Про нашу комнату, например! Мама-мам, можно мадмуазель Намин поспит у нас?       — Вы же с ними совсем не выспитесь, — всплеснула руками мадам Дюваль, но в её голосе не было ничего, кроме того беспомощного ласкового тепла, с которым родители позволяют детям вить из них верёвки.       — Я не против, — Фурина положила ладонь ей на предплечье и постаралась улыбнуться искренне, одними глазами.       А потом постаралась не вздрогнуть, когда вдруг почувствовала на спине приличный такой вес, да ещё и вибрирующий. Это Кошка забралась ей на плечо и принялась тарахтеть, как барахлящий мек, у которого любой приличный механик диагностировал бы переизбыток усии в ядре.       У Кошки, наверное, было просто хорошее настроение.       Она рискнула почесать свою ворчливую спутницу под подбородком и была вознаграждена: Кошка уронила голову ей в ладонь и одобрительно заурчала.       Девочки, с весёлыми визгами (Эффи) и робко взяв её за ладонь (Лора), понеслись на второй этаж невысокого домика. Сколько Фурина таких домиков видела, скольким выдавала разрешение на строительство, сколько отдавала под снос за пятьсот лет своего правления — она сама не взялась бы сосчитать. Но вот ночевать в одном из них ей не приходилось ни разу. Она даже подумала было занервничать, но девочки с такой торжественностью распахнули перед ней старую и душераздирающе скрипнувшую дверь, словно открывали двери оперы Эпиклез перед Архонтом Справедливости, что Фурина на пару секунд соскользнула с надёжной суши, где пахло рататуем и смеялись две добрые девочки, в холодную, жуткую, страшную воду, где не было ничего, кроме холода, ненависти и бремени, тянувшего её сердце куда-то в непроглядную тьму. К этому она была привыкшая. Чего тут переживать, пятьсот лет одно и то же: улыбнуться, руку в бок, правую ногу вперёд, подбородок задрать…       …На левой стене была декорация. Нет, точнее, на стене был рисунок декорации. Фурина шагнула вперёд, забыв одновременно про все личины и оставшись просто растерянной собой:       — Это же…       — Яблоневый сад, — тихо подсказала Лора, встав рядом с ней. Эффи пронеслась мимо светлым вихрем и плюхнулась на сестринскую кровать, вокруг которой была нарисована изящная белая беседка. — Пьеса, в которой…       — …Раневскую играла сама Фокалорс.       — Ага, — ответила Лора. И замолчала.       Кошка спрыгнула у Фурины с плеча и по-хозяйски прошлась по комнате, обтираясь об ножки мебели раздутыми — ей со стола тоже перепало — лоснящимися боками. Фурина не сразу это заметила, зачарованная воспоминаниями об одной из любимых постановок, в которых ей довелось принять участие. Она так любила играть Раневскую — когда состоялась премьера, Плутарх только стал худруком главного театра страны и ещё находил в себе силы и желание играть, играть с ней в том числе, и как же он был в этом хорош, и как хороша была сама Фурина, по этой сцене она даже скучала…       — Ло вам столько всего может про эту роль рассказать, — сказала Эффи, улыбаясь, — сама леди Фурина, и та, небось, про половину не в курсе.       — Правда что ли? — отозвалась Фурина, не удержавшись от улыбки — и тут же закусила губу под шарфом. Нельзя. Нельзя, надо молчать. Это — Фурина. Не дриош Намин.       — Я очень люблю… мне очень нравятся её постановки, — добавила Лора откуда-то сбоку. И вдруг так прищурилась, поджав губы, что Фурине стало на секунду даже жалко Эффи, потому что Эффи поджидала яма. — Я же не стала мадмуазель Намин рассказывать, что ты её речь на деле Моне против Фрея наизусть выучила на зачёт по праву.       — Не стала? — у Эффи запунцовели щёки. — А это тогда что сейчас было?!       — Упс.       Фурина смеялась беззвучно и радовалась, что не сняла капюшон, потому что щёки опять были подозрительно влажные.       — А вы знали, что то дело могло бы уйти на перерассмотрение, если бы Леди Фурина не доказала подлинное авторство Моне, прикрепив к делу экспертизу проверки почерка? — оправилась Эффи. Её стол, в отличие от идеально чистого стола Лоры, был просто завален бумажками, тетрадями, цветными карандашами и газетными вырезками. Среди них девочка каким-то чудом отрыла небольшой альбом, целиком состоявший из стенографических вырезок. — Фрей украл — не сам, конечно, там подельники были, Леду и… Босье? — нет, вспомнила Фурина, Бонье, — нет, точно, Бонье! Так вот, он украл у Моне его скетчи, чтобы использовать их как доказательство, но саму «Ночь над Белло» — вы же её видели, да? В Гласе? Её не пропустить, мимо неё вечно толпа… — Моне успел подписать сам, но не в стандартном месте, потому что переживал, что подписью испортит впечатление от водной глади, а…       — А сбоку, под рамой, — прошептала Фурина.       — Да! Там было одно название, без фамилии, но этого хватило для проведения экспертизы.       — И это именно леди Фурина потребовала осмотреть весь мольберт, потому что сбоку картины всегда подписывали художники-грационисты, а Моне называл себя их продолжателем, — продолжила Лора слегка нараспев. — Если бы не она, справедливости Моне бы так и не дождался, а мы бы потеряли одного из главных художников-пейзажистов в стране.       — В Фонтейне, видимо, любят своего Архонта, — почти шёпотом выдавила Фурина.       — Конечно! — возмутилась Эффи.       — Разве незаслуженно? — тише добавила Лора.       Фурина честно попыталась что-то сказать. Даже рот открыла. Даже руку подняла, шарф опустить. Слёзы текли у неё по щекам, стягивали кожу, падали куда-то под одежду. В конце концов, она испугалась, что если заговорит, то никакое актёрское мастерство ей не поможет, и просто неловко махнула рукой, поправив ткань.       Девочки, по счастью, ничего не заметили. Заметила Кошка — вернулась, описала восьмёрку меж её ног и, мяукнув, повалилась на бочок на ковёр — обычный голубенький коврик, такие в Фонтейне тысячами производят каждый год, куда там фабричному производству до ручной работы сумерских мастеров, оттачивавших своё искусство поколениями, но Фурина, усевшись туда с девочками, которые принялись ей рассказывать про свою школьную постановку — Дом меков, — подумала, что в жизни не сидела ни на чём мягче.       — Но мы не знаем, как нам связать эти две части, — Лора, разложившая перед ней карточки со сценами в хронологическом порядке, тыкнула пальцем в пустое место.       — Просто по смыслу они очень разные, — подхватила Эффи, — и потом начинается следующая часть, но антракт у нас уже был, а музыкальный номер сюда не встаёт, и…       — Можно попробовать немую сцену, — сказала Фурина, и словно кусочек огромного пазла, которым была эта вдохновлённая, полная, насыщенная постановка, придуманная этими замечательными детьми, встал на место в её воспалённом, перепуганном сознании.       Ну, ровно до того момента, пока Эффи не вскинула брови:       — Как в… «Надзирателе»?       — Нет, конечно! — ужаснулась Фурина, и это уже совершенно точно была не Намин, но девочки уже заинтересовались, а она уже эмоционально привязалась ко всему происходящему, чтобы испугаться, осечься или сдать назад, пока её не узнали. — Немая сцена — не означает застыть столбом и вытаращить глаза от мирской несправедливости. Немая сцена: это, например… Лора, сядь на кровать. Возьми зеркальце. Сделай вид, что припудриваешься.       — У меня нет пудры…       — Представь, что есть! Ты молодая барышня в новом, дорогущем платье, хрустальных туфельках и с бабушкиной диадемой, а у тебя лоб не напудрен. Кошмар! Эффи, ты ходишь перед окном, то и дело открываешь его, выглядываешь, закрываешь, смотришь на часы — я знаю, что у тебя нет часов, сделай вид, что есть!.. Плечи — ровно. Челюсть — сжать. Ты нервничаешь так, что щас порвёшь цепочку на часах или сломаешь на окне задвижку.       — …Только на самом деле окно не сломай, — шепнула Лора, уже чопорно усевшись на самый краешек кровати и сложив на коленях ладони. — Маман тебя прибьёт.       — Вот тогда точно будет как в «Наздирателе», — отозвалась Фурина. Кошка забралась ей на колени приятным весом и принялась было урчать, но сердито пригнулась, когда Фурина захлопала в ладоши: — Так-так-так, по местам! Барышня пудрится, юноша нервничает!       Захихикав, девочки послушно разбежались в разные края комнаты. Фурина принялась их поправлять, удивляясь самым краем сознания, как хорошо у них всё складывается — и как ей нравится заниматься тем, что она ещё на той неделе посчитала бы опостылевшей до тошноты ерундой. Может, это потому, что над ней больше не висела судьба каждого человека на расстоянии нескольких тысяч квадратных километров, в том числе и этих девочек. Может, это потому, что на неё никто не смотрел, и роли у неё не было, была только сцена и актёры, которым надо было чуть-чуть помочь, как никогда не помогали ей. Может, это потому, что её накормили вкусным ужином, пообещали тёплую постель, разрешили снять натёршую обувь, а Кошка непрестанно урчала и разрешала чесать себя даже за разодранным ухом.       Мало ли, почему.       Фурина была счастлива, так наивно, так по-простому, так глупо и по-человечески счастлива…       — Ой! Эффи, Намин, отойдите скорее от окна!       В комнату брызнула ледяная вода. Со стола полетели бумажки, газетные вырезки и черновики костюмов, которые успела набросать огрызком карандаша Фурина.       Втроем, под сердитое шипение Кошки, они с трудом захлопнули окно.       На улице разразилась гроза.