In the Soul

Переливаясь из одного дня в другой, пропуская секунды через лёгкие, не в силах сделать что-то не по указке, потихоньку лишаешься ума. Живость Фелиции подтверждают лишь сердечный ритм и мечущаяся душа, что так и не смогла раскрыть потенциал в круговороте однотипных действий. Здравый смысл, хах. Смехотворно жалкая и ломкая составляющая личности. Раздавить легко, но осколки с неприятным душком паники и паранойи ещё долго будут путать мысли и в пульсе слышаться. Очень редко возникают отголоски Неизвестного. Оно показывается вместе со слезами, греет, манит в чужие-родные дали. Жестокая блажь из семи букв. Оно же почти немощное. Ему нечем цепляться: когти давно спилены, а короткие заострённые зубы выдернуты с корнем. Но Его поддерживает Нужда. Она колит, щиплет, саднит внутри, где-то глубоко в подсознании, спрятанная за ворохом обязательств и полным игнором. Бесполезно даже пытаться вырвать сердце и задушить её простой неизбежностью. Она продолжит методично сжимать нервы, назойливо ныть под рёбрами, пока не отомстит за запертую Свободу. Усталость со временем пожирает чувства, превращая их в Ничто. Оголённые нервы болят, удушая непомерной тяжестью, со временем преобразующуюся в срыв. Над Грэм де Ванили властвует чувство тотального контроля, которое разум напрямую ассоциирует с холодным и жёстким «Father». Такая нелепица… Болезненная и неконтролируемая нелепица. Но у Фелиции есть тайна, пышущая жизнью и столь манящим словом из семи букв. Тайна, чудная и совершенно нелепая, живёт во Франции, назойливо напоминает о своём существовании короткими переписками, эпатажными фото и совершенно тупорылыми смайликами. Они познакомились спонтанно: Тайна увидел их с сестрой, гуляющих в парке, и прицепился к Грэм де Ванили, как чёртов цепкий подмаренник. Его не отодрать, колючки щиплют, раздражая, но всё-таки чувствовалось в них что-то знакомое, неуловимо-родное и ценное. Фелиция его полюбила: медленно, тепло и на удивление сильно, потому что он, вопреки скотски завышенной самооценке, выбирал раз за разом её, не давая ни шанса усомниться в искренности и симпатии. Но им с Буржуа пока что не везёт: отец Грэм де Ванили слишком сломленный и жалкий, поэтому боится часто отправлять единственное подконтрольное ему существо в другую страну. Фелиции грустно. Жажда колется вместе с обидой, множится с ненавистью, и девушка не знает, с ненавистью к кому: к себе или к father. Ведь, как ни крути, Свобода не подаёт признаков жизни, только треплет нервы душной и горькой скорбью. Созваниваться по несколько раз на дню — привычка. Приятная, но волнительная и ощутимо колкая, как удар током. Грэм де Ванили не жалуется, просто у неё есть небольшая мечта, назойливая мысль... Мечта состоит из тысячи толкований и переосмыслений, непрекращающейся ответственности, недоступности и жалких семи букв. Это слово, которое искрится на кончиках пальцев, шипит в мозгу назойливым клеймом; слово, что рисуется в мыслях бескрайним небом и ярко обводится текстовыделителями в блокноте, но никогда не произносится вслух. Фелиция уже и забыла, в какой момент начала интересоваться людьми. Раньше она считала чувства вязким болотом — вроде тонешь, но не понимаешь толком, в чём. Ей нравилось ухватываться за логику, неоспоримые доводы, непоколебимость и честность. Разум твердил, что влюбляться рано, да и было бы в кого. Грэм де Ванили ему верила, настолько, что в какой-то момент, казалось, окаменела душой. Логика — неоспоримость, расчётливость и часть истины, протыкающая своей остротой скрытые желания и дохлое сердце. Если Фелиция её не послушает, то не послушает никто. Чёртово ментальное рабство.

***

«Мы с тобой это уже обсуждали».

Устная речь ещё более рассыпчатая вещь, чем здравый смысл или рассудок. Она может раствориться в пространстве, а может пройти сквозь тебя, метафорично рассекая кожу до костей. Её можно пропустить мимо ушей, если захочешь или чувствуешь себя откровенно паршиво, и это милосердие или наказание, с какой стороны посмотреть, часто уберегало психику Фелиции от краха.

«Ты будешь висеть над сценой, как и написано в плане».

Грэм де Ванили мысленно рассмеялась. Смех в голове казался детским, невинным, нелепым и одновременно прекрасным в своей комичности. Висеть над сценой… на верёвке, обвитой вокруг шеи, что ли? А голову будут украшать сухие цветы, а под актрисой поставят венки и соболезнующих? «Нет. А жаль». Может хоть в этом случае father позволил бы mignon maman съесть торт. Хотя, в её семье даже чья-то смерть не спасёт от этих дурацких удушающих правил. Father никогда не понимал чувство чёрного юмора Фелиции. Прискорбно, очень прискорбно, ведь оно тёмное, колкое, пугающе злое, как и человек, из-за которого оно в ней зародилось. Если и есть для Фелиции где-то рай, то пусть им будет Париж. Там оживлённо и весело, лучи солнца яркие настолько, что глаза болят. Ярче разве что улыбки близких. В гостях пропадала надобность отчитываться перед отцом — телохранитель Адрии напишет всё, что выгодно Фелиции, стоит лишь подарить редкую коллекционную фигурку. Телефон мог днями лежать где-то в глубине неразобранного чемодана, выключенный и впервые за долгое время никому не ненужный. В Париже гораздо меньше грустных людей, чем в вечно хмуром Лондоне. Грэм де Ванили почему-то большую часть жизни видела англичан серыми, заспанными, сливающимися с туманом и изящно выныривающими из него, подобно героям мрачной сказки. Французы же казались ей ослепительными, живыми и более увлечёнными. Но даже среди этого буйства света и красок не заметить Клода Буржуа было попросту невозможно. Жёлтая кожанка нараспашку поверх чего-то, напоминающего тельняшку, солнечные очки и вычурные украшения — странное в своей гармоничности сочетание. Излишняя самоуверенность, самовлюблённость и неумение принимать отказ читались в каждом слове, жесте и, казалось, были нацарапаны на лбу. Фелиция не понимала, почему не ушла сразу, как заметила его краем глаза. Возможно, от Клода маняще-сладко пахло персиковым гелем для душа, сильно веяло зажигательной, въедливой попсой и чем-то простым, уютным, человеческим и недосягаемым. Грэм де Ванили спросила: «К чему тебе несуразность и пафосность вне сцены?» Буржуа дерзко усмехнулся, поднял лицо к свету, поправляя рукой вылизанную причёску, и ответил: «Звезде не нужны декорации и сцена. Она способна одним лишь сиянием покорить такую простушку, как ты». Фелиция никогда не любила улыбаться. Но уголки губ заметно приподнялись, бессильные перед его белозубой улыбкой. Клод младше Грэм де Ванили на год. Его лицо кажется одновременно взрослым и совсем-совсем мальчишечьим. Уверенная улыбка придаёт ему твёрдости и величавого спокойствия. Но в блеске голубых глазах — то ли до боли бесячих, то ли ласковых и светлых — таится что-то дикое, что не вылилось в пакостничество и ребячество, но определённо отдавало бесстыдством и пошлостью. Нравятся Фелиции и пепельные волосы: всегда уложенные в модной причёске, мягкие и пышные, они так и просят: «прикоснись к нам рукой». Голос Буржуа — её личная сладкая утопия. Она пробовала слушать интервью с Клодом, его стримы на ютуб-канале, но ни в интервью, ни на стримах, у неё не получалось уловить в родном голосе ту тягучую бархатистость, которая появлялась на свиданиях в тёплой ночи. Грэм де Ванили чувствует себя по-настоящему ненасытной. А тревожность растёт.

«Как твоя мама?»

Клод никогда не говорил про семью. Фелиция поначалу задавала типичные вопросы: «Я могу помочь? Что-то случилось?». Но Буржуа только улыбался спокойно, но грустно, отводил взгляд от Грэм де Ванили, горбился, входил в состояние тоскливой задумчивости, полностью игнорируя происходящее вокруг. Фелиция старается не задавать ненужных вопросов, не напрягать любимого и не перекладывать на себя всю ответственность. Они вместе учатся слышать и слушать. Слова похожие, но значения существенно отличаются. Клод и Грэм де Ванили это понимают, и каждый день по чуть-чуть пытаются распробовать вкус Чувства и понять его природу.

Буржуа пахнет солнцем и морем.

Солнце яркое, далёкое и жаркое. А море — это вечное движение и любовь, что ласкает каждую клетку тела. Фелиция смотрит в чат, перечитывая выученные наизусть сообщения, и отсчитывает минуты. Страх пульсирует в висках, раздувая вены, стучит в ушах, мешая наслаждаться пейзажем за окном поезда. Грэм де Ванили нервничает. Она боится, что Клод не придёт, бросит всё на полпути или что father отправится за ней в погоню, растаптывая все шансы на счастливую жизнь. Но вовремя вспоминает голубые глаза, полные уверенности и обожания, и страх отступает. Он и она могут измениться, но память о хорошем — это то, что всегда с ними, каким бы значительным ни казалось расстояние; то, что является неотъемлемой частью личности и не должно быть осквернено. Мир в мыслях переворачивается, ведь Фелиция решилась окунуться в другую жизнь, в других людей, во что-то родное и важное. Может, это юношеский максимализм. А может, свобода… Грэм де Ванили внимательно всматривается в толпу весело обменивающихся приветствиями людей и, увидев платиновую макушку, улыбается настолько широко, что становится больно. Душу окутывает облегчение со смесью удовлетворения и какого-то жгучего и колючего, но приятного счастья. Звук сообщения звучит звонким колокольчиком, возвещающий о начале новой жизни.

«Я на месте. Жду тебя».

Всего два предложения, настолько простые и обыденные, что даже смешно. Но от них что-то вспыхивает в груди, и Фелиция на мгновение застывает, слыша лишь бешено бьющееся сердце. Экстаз удушает, горло и лёгкие болят, но Грэм де Ванили кажется, что она ещё никогда не была настолько эмоциональной и… живой.

«Ты не мог не прийти, любимый».

Эгоистичный, собственнический и наглый ответ. Фелиция по-другому и не умеет. Однако её таки переполнило чувство стыда и собственной неловкости… неумелости, которое пришлось проигнорировать. Она больше не может терять время зря — Клод впервые за долгое время так близко, что можно обнять, потрепать за волосы и… Грэм де Ванили крепче сжимает ручку чемодана и энергично проталкивается через толпу, пытаясь приблизиться к месту, где стоял возлюбленный. Она расстраивается, когда видит пустоту, но внезапно кто-то аккуратно берёт её за запястье, очень нежно, почти невесомо. Жизнь резко становится лёгкой, как и это касание, кожу покрывают мурашки, и все мысли улетучиваются, оставляя только чувства. Буржуа прижимает девушку к себе, довольно улыбается, хищно, как может только он, и сильнее сжимает своей рукой её крохотную руку. Голубые глаза искрятся неприкрытой любовью и тоской, и мир за пределами тёплых и пахнущих свободой объятий Клода перестаёт существовать. Они гуляли по парку, заглянули в кофейню за круассанами, макиато и экспрессо, а потом, по пути в гостиницу, разглядывали облака, окрашенные малиновым закатом. Фелиции впервые было так безгранично хорошо и свободно. Хотелось кричать, петь, свистеть, но Грэм де Ванили сдержала порыв и просто рассмеялась, прислушиваясь к ответному низкому смеху за спиной. Клод мало что рассказывал о себе, поэтому Фелиция не знала ни его предпочтений, ни прошлого, ни увлечений. В целом, она знала о нём только самое важное: как мягко он произносит её имя, как мило краснеют его щёки, как аккуратно берёт её под руку. А ещё как смешно он морщится от вида «плебейской» пищи. Именно поэтому Грэм де Ванили общается с недовольной поварихой, которая долго возмущается, но всё же милостиво позволяет воспользоваться кухней, плитой и посудой. Фелиция варит мясной бульон, процеживает его, кладёт пассерованный лук, картофель, морковь, мясо и слегка обжаренную на сковороде томатную пасту. Пряный запах супа доходит до спальни Буржуа и раздражающе щекочет его ноздри. Клод медленно зачерпывает ложку с мясом и до невозможности сладкой морковкой и приподнимает бровь. — My beloved boy, — Грэм де Ванили усмехается, но груди всё трепещет от осознания, что она смогла так назвать его вслух. — Ты не отравишься. Буржуа сжимает губы и закатывает глаза, но всё же произносит: «Из твоих рук я готов выпить даже яд», а потом глотает ложку супа. Клод ругается долго, грязно, но не обидно или сердито, а чисто по привычке. Но есть из «плебейской» еды то, от чего даже привередливый Буржуа не может отказаться. Дымящаяся стопка пышных блинов, смазанных цитрусовым соусом. Фелиция смеётся и бубнит под нос с небольшой долей ревности: — Ты любишь блинчики сильнее всего на свете. — Нет, в разы больше я люблю суши и в десятки тысяч раз — тебя. Грэм де Ванили совершенно теряется в пространстве, чувствуя лишь мягкость мужских щёк, сильные руки на талии и жадный поцелуй. Раньше Свобода и Счастье казались чем-то недосягаемым, желанным, далёким — не ухватить. Но Клод Буржуа совсем рядом, пахнет густым одеколоном, домашней едой, уверенностью и безграничным семейным счастьем. «Для тебя открыт и интересен весь мир. Мне совершенно плевать на мир, если я нахожусь в твоих объятиях».