В поражении — смысл зрелища

Студёный обездвиженный воздух, ползущий вдоль палубы невесомым присутствием всесторонне-видящего духа, окутал его словно тонкой шёлковой простынёй, объяв со всей нежности, что дана колыханию ветра безмятежно мягкого, не касающегося глади морской. Алеющий горизонт предрассветного часа рябил в глазах буйством розовых и оранжевых цветов, переливающихся в лучах солнца, едва касающегося темного океана. Колющий ветер под плащ бежевый завывал, раздувая ткань парусам ветрам. Устремляющийся в высь взрыв предрассветного часа, устеленного светлеющей пеленой молчания и тишины, давила на нервы тревожным спокойствием существования и хода лайнера, разрезающего черный атлас океана просторного. Какавача вдыхает полной грудью продирающий ледяной воздух, обжигающий лёгкие, оседая тоской всемирной вместе с табаком сигар и смоляного дыма — он в бок смотрит неосознанно, замечая подошедшую фигуру: без статности и элегантности, в рваном халате на апрельском океанском холоде. В её сутулой тощей фигуры отражение всей азиатской змеиной натуры покоилось, за озорством хладнокровным. — И вновь вы, не правда ли? — Какавача на неё глядит презренно, прожевывая ненависть внутри себя и глотает её ядовито горький вкус, с привкусом отвращения к себе и прошлому собственному. Её босые ноги с отросшими ногтями на пальцах, впивающиеся в огрубевшую кожу носок, её обгрызенные ногти с ломкой и слоящейся пластиной, с забившейся грязью и покрасневшей кутикулой — всё в ней было просто и нище, подобно обнаженному телу, беззащитному к миру окружающему, всё в ней разительно отличалось от Елены, одетой с множество шелков и кружева, скрывающаяся душу за холодностью надменной. — Павлинчик, давно не виделись, — она голос искажает в приторном сладком тоне, режущий по ушам будто вилка по стеклу, проникая под кожу холодной иглой — она кокетливей и милей быть пытается, но видит Какавача, как развивается образ об угловатую тощую фигуру, об легкий халат надетый на голо тело и босые ступни, касающиеся мокрой промерзшей палубы, от холода которого она даже не сжимается в попытке согреться, словно привыкла к ветру тело пронизывающему. Они молчат протяжно долго, разделенные извержением вулкана облаков, плывущие вверх заревом алым — он думает неосознанно: «Вероятно я должен предложить плащ даме», — но ничего не предпринимает, позабыв о всяких манерах, возвращаясь в далёкую юность, обвитую языками пламени, пеплом и сырой вонью бедноты. Он о манерах и высоких тенденциях забывает, вжимаясь в плащ как ребенок в юбку матери, желая сбежать с намытой мокрой палубы, скользя неловко по доскам под протяжный гудок «Титаника». — Вы ведь нелегально тут? — Какавача вопрос задаёт едва слышимо, растворяясь в ужасе от её улыбки приторно-устрашающей, пробирающей своим существованием до самых костей. Она лишь на слова, глупо вырвавшиеся из уст его, смеётся задорнее, поправляя прядь волос тёмных и шёлковых, как у каждой из змеиного народа, который Какаваче отвратителен как родной народ. — А тебя павлинчик это касается? — в её «павлинчик» яд ощущается змеиный, проникающий под кожу жалом. Какавача чувствует, как задыхается, в желании сдать её капитану, спотыкаясь в противоречии каменном: в тощей босоногой фигуре, поджимающей пальцы ног на свирепом океанском ветру — видит очертания прошлого собственного, обездоленного и нищего, переплывающего через океан среди крыс и нечистот, засевши в темном углу сырой прогнившей каюты, откликом слыша пиршество богатых мира сего. Тело в напряжении тянется схватить её за руку тощую, таща к капитану как всякого нелегала на корабле, уплывающего прочь с земель родных — душа останавливает в смятении бушующем как океан под ногами самыми, шепча тревожно: «Ты ведь сам был таков», — смахивает слезы робкие, скрытые под шелками золотом расшитыми. Какавача сигару поджигает, с тихим хрустом отрубая её конец гильотиной, вдыхает смоль, оседающую в лёгких — она не мнется, отбирая сигару, затягиваясь как всякий рабочий в перерыве на смене, глубоко и быстро, облизывая губы от привкуса дорогого табака. — Ваше имя не скажете? — Какавача говорит деликатно, настороженный в резонирующем волнении, волнами окутывающим всё вокруг, теребя хрупкую рябь воды. Она задумалась едва ли, взгляд отводя с горизонта, смеясь задорно и обескураживающе: «Искорка», — столь незамысловатое слово, что на имя не похоже нисколько. «Это не имя», — он сказать желал, замолчав на полуслове, вспоминая имя, данное не матерью родной, а системой бумаг и бюрократии. — Авантюрин. Она смоль сигары выдыхает ему в лицо, словно дыша прошлым и будущим Сан-Франциско, стирая всякую грань между ними, разрывая обретенный, словно мгновение назад, статус — он бежит прочь от него, шлёпая босыми ногами по палубе мокрой начищенной, оставляя следы ступней, будто тропинку тонкую. Какавача стоит завороженный, не в силах побежать за ней и схватить за запястье, уведя к капитану с поличным — стоит не шелохнувшись, вкопанный в мокрую шлюпочную палубу без возможности и пальцем двинуть. Он на её растворяемый в предрассветном взрыве худощавый тонкий и несуразный силуэт смотрит, усмехаясь едва ли мысли странной: «Елене подобной эгоцентричной простоты и не хватает». *** Мягкий свет полуденного солнца играл на паркете, вырисовывая смазанные прямые линии на ровных швах стыков деревянных лакированных плит; цокот каблуков по паркету раздавался по комнате приглушенным отчеканиваем такта музыки из граммофона — Какавача кружится в одиночестве под звонкие хлопки и чёткое без запинок: «Раз, два, три», — Рацио, смотрящего на него строгим взором учителя всякого. — Мистер Авантюрин, и это ваша спина? Ровнее. Тяжко вздыхая, он выпрямляется, вдыхая полную грудь разгоряченного от напряжения воздуха, вышагивая, словно маршируя, деревянные движения танца, под мягкую плывучую мелодию нарастающую в темпе, как корабль свой ход. Звон каблуков под мягко-сладкое послевкусие вальса, с тонким почти неуловимым скрипом иглы об пластину, звучит подобно заколачиванию гвоздей в нежный тающий бисквит на фарфоровой тарелке. Он старается пуще, улавливая взор холодных глаз, пожирающих его, деревянно двигаясь под вальс чувственный и ранимый, с приторным хрустом безе — его руки дрожат на весу, держа воображаемую даму за руку и талию, глядит под ноги, вырисовывая квадрат ногами как можно ровнее. — Мистер Авантюрин, ну это невозможно! — голос Рацио звучит грозно, подобно учителю каждому, тиранически стоящим над ребенком с линейкой, обломанной об детские пальцы, — Вы видели свой шаг? Какавача поворачивается к Рацио в пол оборота, не желая выслушивать нотации, возвращаясь в детство и материны наставления, вливаемые в уши будто горячим бульоном, замер в положении одном, скрестив ноги, держа за руку призрачную даму, растворенную в дневном бархатном свете. — Ноги, посмотрите на свои ноги, ну как вы собираетесь танцевать с дамой, делая такие шаги! — голос Рацио громом среди ясного неба был, заглушая кремово-сладкую музыку, окрашенную тоской надежды полной, скрашивая минорный лад в мажорный цвет любви, — А то как вы смотрите в ноги, мистер Авантюрин, ваше внимание должно быть на партнерше, а не на ногах. Давайте, ещё раз. Рацио подходит к граммофону, заводя пластинку снова, ставя бесконечный, сливающийся в едино вальс, под звонкое: «Раз, два, три». Какавача вздыхает, встряхивая уставшие руки, проклиная тот безмятежно-солнечный день, когда он в порыве возбужденного дуновения, влекомый азартным огнём, произнёс: «А вы попробуйте». — Может быть хотя бы не Шопена? — А это и не Шопен, а Шуберт, мистер Авантюрин — не знаете, лучше промолчите. Пластинка по кругу завывает вальс минорный, давящий на сердце тоской светлой, мягко ложась на коралловые обои смолью от сигар, падая на пол пеплом, обрушенным мимо пепельницы. Какавача вышагивает шагами мелкими, стараясь голову прямее держать, поднимая подбородок вверх. Мягкое прикосновение руки, заставляется его встать ступором, ощущая как тяжелая рука Рацио проводит по его предплечью медленно: «Держите выше», — мимолетное прикосновение кожи к кожи заставляет вздрогнуть едва ли, проглатывая шумно слюну. Чужая рука, проходящая по спине, ощущается разгоряченным кирпичом, поглаживающий его коже через шёлк рубашки, под твердыми движениями мышцы напрягаются подобно струне, вытягиваясь точно, словно натянутая нить, готовая лопнуть от малейшего движения. Рацио пальцами под пояс лезет, хватая и оттягивая плотно прилегающие подтяжки для рубашки: «Смотрю вы всё же следуете моим советам, мистер Авантюрин», — спокойный ровный голос его из равновесия выводит, в желании растаять в лужу на паркете и исчезнуть. Легкость вальса в музыке оседает в горле комом, мысли перемешивая в поражении и торжестве спокойствия над бурей душевной, подобной свисту тревожному — мягкие аккорды переходят в мажорный лад под смятение Какавачи, застывшего будто скульптура, под прикосновениями чуткими. Загорелые пальцы по подбородку гладко выбритому проводят — Какавача оборачивается резко, стоя в паре сантиметров от лица Рацио, чувствуя напряженное горячее дыхание чужое, он смотрит прямо в глаза ему, едва ли не касаясь носа носом. «Вот видите, сразу выпрямились, мистер Авантюрин», — прямое издевательство саркастичное пропускает мимо себя, тяжелая крепкая рука за подборок держит его, оглаживая острую линию челюсти большим пальцем никогда не знавшего мозолей. Мгновение в вечность растянулось, рассыпаясь медленно песком золотым, к нему Рацио тянется робко, останавливаясь в паре миллиметров, разделяющих их губы. От напряжения и нервов Какавача на ногу Рацио встает, дрожа от предвкушения и страха насущного. — Могли бы вы ногу поднять, мистер Авантюрин. — Ох, да, конечно, — неловкость момент рушит в мгновение ока, возвращая всё на круги своя, оборвав напряжение стеклянное, треснувшее не выдержав тяготения. В душе взорвалось всё в миг, расцветая предрассветными красками, едва ли отражающимися на бледной коже лица, его руки, дрожат незримо, в непонятках чувств нахлынувших. Он к туалетному столику ринулся, хватая стоящий коньяк открытый, с вопросом одним: «Быть может выпьем?» — желая стереть давящую неловкость в непонимании происходящего за алкоголем и улыбкой пугливо-натянутой, словно стоит перед мисс Яшмой, отчитывающей строго. Рацио плечами пожимает, кивая молча, потянувшись за бокалами, стоящими на тумбе прикроватной. Коньяк по бокалам разливается тяготой медленной в недосказанности потаенной — Какавача замечает трясущиеся руки извечно спокойного Рацио, принимающего удары судьбы точно в грудь; коньяк разбрызгивается по столешнице, размазываясь темными пятнами на светлом дереве. Какавача пьёт медленно, ощущая дубовый резкий привкус, жгущий язык подобно перцу. Он на Рацио смотрит из-под бровей, поражаясь вырисованному отреченному страху на лицо ровно-строгом, глядящего в иллюминатор прямиком вдаль, с задумчивым видом погружаясь в печаль удушающую всю комнату. — Что-то не так? — Какавача второй бокал коньяка выпивает залпом, морщась от крепкого и вяжущего ощущения на душе. — Ах да… — он замолк резко, слова подбирая, впиваясь глазами в мерцающий на полуденном солнце горизонте, — Вы не заметили, что из иллюминатора горизонта почти не видно? Какавача плечами пожимает, становясь плечом к плечу к Рацио, пытаясь разглядеть изменения малейшие на океанском полотне: «Мне казалось вы что-то другое сказать хотели», — губы растягиваются неосознанно в издевательской улыбке, пряча руку за спину в мольбе на победу малейшую: «Не так ли, мистер Рацио». — Мне… Мне жаль, мистер Авантюрин, — он отстраняется на пару шагов, держа лицо, словно оно гипсовое, не выражая ни единым мускулом смятение в глазах отраженное. — И за что же? — повисшее молчание бьёт в голову Какаваче вместе с азартом и алкоголем, заставляя улыбаться шире, наклоняя голову, изображая невинное непонимание всего происходящего, подходит ближе неосознанно, в попытке дистанцию обжигающе большую сократить, выложенную разгоряченными кирпичами невидимыми. Рацио не отвечает, шагая назад, до упора в стену, опираясь спиной на неё, оказываясь в ловушке созданной неловкости и желания сбежать. В минорном ладе повторяющегося вальса, крутящегося на языке с послевкусием от коньяка, закружившего голову в лёгкости и невесомости, Какавача к Рацио ближе подходит, испивая остатки алкоголя на дне бокала. «Так, за что вы хотели извиниться?» — Рацио взгляд отводит, мнется будто юноша, едва ли достигший брачного возраста, вздыхая тяжко. — Вы сами понимаете, мистер Авантюрин, прошу, прекратите, — он смеётся бархатно нервно, сжимая бокал до скрипа, взгляд отводя в сторону. В кружащей легкости и раскаленного напряжения воздуха Какавача в губы Рацио целяет, оставляя на сухих губах горечь алкоголя и дубового резкого привкуса, жгущего губы в напоминании о содеянном. Отстраняется неловко, отворачиваясь на пятках, ощущая как сердце жаром перед взрывом наполняется, с разумом паникующим, таявшим будто снег. «За это извиняетесь? Не извиняйтесь», — слова инородными звучат, с сиплым от коньяка голосом, на гране слёз и облегчения. — Не боитесь потерять всё что есть, мистер Авантюрин? Ваши действия неразумны, честно говоря… — он договорить не успевает, как его перебивают нагло, затыкая резкими словами, ударяющими точно в голову тупым тяжелым предметом. — А что мне терять то? Только этот кулон, да уж, его бы было действительно жаль потерять — память о матери и удачу, — смеётся нервно со слов своих, кулон ближе к груди прижимая, как в детстве, желая матери тепло почувствовать. — Статус, женитьбу с вашей подругой. — Вы бы еще чего глупее сказали, мистер Рацио, ну какой у меня статус? Меня даже «гадюки» ни во что не ставят, а вы о богатейших мира. Вот вроде бы умный человек, а такая глупость. Я не вы, мне терять нечего, — он на Рацио посмотрел печально, сожалея, что сигары остались в непривычно-дорогой каюте, давящей вычурностью антуража, — А вот вам, мистер Рацио, действительно есть что терять. Печальный вздох, подобный признанию поражения, что не скрывает Рацио от въедливого взора Какавачи, подрагивая слегка утопленный в бессмысленной безмолвной печали. Говорит тихо: «Знаете, у меня невеста хорошая девушка: тихая, домашняя, скромная для дочери графской — словно идеал жены, но…» — он не договаривает, не находя силы сказать более, переступая через нормы общественного и порицаемого и лишь тяжелый взгляд всё говорит без слов. Он подходит ближе к Какаваче, целуя резче и развязней, будто умирает и исчезнет через мгновение — в движениях резких пропитанных отчаянием колючим, кусает губы влажные от алкоголя и слюны, не дыша совсем. Рацио отстраняется резко, держа Какавачу за плечи крепко, словно он сбежать может на ватных от головокружения ногах: «И никому о том, что происходит тут, мистер Авантюрин», — горечь страха на языке распространяется по телу движениями сбивчивыми и резкими, подушечками пальцев по голой коже Какавачи, царапая ее едва ли отросшими ногтями. — Конечно, мистер Рацио, у нас ведь достойный альянс, — он подрагивающими пальцами от нервов расстегивает пуговицы выглаженной темной рубашки, проводя ладонью по груди едва загорелой, — И я унесу это в могилу, как и вы.