В поражении — смысл зрелища

Серый полумрак, в который облачена каюта с потускневшим полированным дубом, поглотившим всё пространство: от дверей до столов; на резном потолке белесая полоса света растекается, удлиняясь с каждым новым оборотом винтов лайнера, достигая самой двери. Тарабанящий дождь тревожит чуткий слух Какавачи, что вскакивает с нагретых шелковых простыней, словно после длинного кошмара, хватаясь за сердце, бешено стучащее о рёбра. Он судорожно огладывается по сторонам, в поисках опасности, но вокруг лишь мягкая тишина, ворчание ускоряющегося мотора и тихий недовольный вздох Рацио под боком. Он сглатывает вязкую слюну в пересохшем рту, цепляясь взглядом за дверь из темного дуба, судорожно вздыхая: «Дверь же была закрыта?» — спрашивает сам себя, ощущая, как мягкая паранойя ложится на белесые шрамы на плечах. Какавача, скинув одеяло с нагого тела и ежась от холода непрогретой каюты, мягкой неуклюжей походкой, на затекших ногах, чувствуя, как босые вспотевшие ступни прилипают к полированному паркету. Хватает ручку двери, потянув на себя со всей силы, выдыхая облегченно — закрыто — кусает губы, расчесывая шею бледную, видя сваленную в один ком одежду. «Нас могли услышать», — думается ему, до лёгкой дрожи во всем теле накрывая белой липкой паникой. В пустой голове, звучит лишь гулкая, отражающаяся эхом по стенкам черепной коробки, тишина, разбавляемая стуком дождя о стекло иллюминатора. Неизведанное тепло охватывает тело воспоминанием о прошедшем, облизывая израненную кожу языками огнями — вздыхает тяжело, зарываясь тонкими пальцами в светлые тонкие и сухие волосы. «Боже, ну и зачем?» — спрашивает пустоту немую, произошедшее осознав без влечения и притяжения сладостного, ответа не получая никакого. Он на загорелое подтянутое тело Рацио смотрит, улыбаясь с тоской неясной и размытой, в непонимании развивающейся теплой тревоги в животе. «Это должна была быть Елена», — перед чернотой закрытых глаз её силуэт вырисовывается, строгий и острый, облаченный в яркие ткани в множество слоев, скрывающие тело от взора постороннего. Тошнотворная кислота во рту отравляет разум немым вопросом: «А не предал ли я её?» — с проплывающими воспоминаниями о нелепых попыток добиться расположения её холодного к нему сердца и восхищения статностью и грацией в мелочах. В смешанных чувствах тепла и бессильного огорчения в себе, он по каюте вышагивает, поднимая раскиданные в порыве страсти вещи. Ткань брюк по волосатым ногам скользит непривычно инородно, повиснув на тонких ногах несуразным мятым мешком, рядом с ним Рацио встает, сонно зевая, зарываясь рукой в темных волосах, в слабом свете отливающих глубоко-фиолетовым цветом. «Уже уходишь?» — его голос звучит огорченно тихо, затихнувший резко; Какавача спиной, не облаченной в мягкий хлопок белой рубашки, чувствует проедающий кожу взгляд. — Я и не знал, что у вас так много шрамов, мистер Авантюрин, — теплая тяжелая загорелая рука проводит пальцами по фактурным шрамам, от чего Какавача подпрыгивает, чуть ли не падая на холодный темный паркет, своим блеском отражающий слабый свет из иллюминатора. Он смотрит на Рацио безжизненно, растерявший всякий азарт и вожделение, сказать хочет что-то, но не может, чувствуя ком в горле от подступающей паники в осознании произошедшего. Он открывает рот, словно рыба, глупо хлопая ресницами в попытке что-либо произнести: про себя, про Елену, про непонимание произошедшего и духовную измену ей, без имения каких-либо обязательств, но задыхается, вспоминая истину столь простую: «Это не я женюсь совсем скоро в Нью-Йорке», — молчит, чувствуя, как завязывается узел под сердцем в нежелании осознания всего абсурда от помутневшего разума в желании близости. — Мне жаль. — Отчего же, мистер Авантюрин? — тон Рацио звучит глухо и растерянно, но улыбается легко, скрывая растянувшиеся в улыбке тонкие губы в ладони. — Вы ведь женитесь скоро… — не договаривает, не в силах произнести: «А я вас на греховную измену сподвиг», — замер только, ощупывая в напряженных от нервов пальцах нежный хлопок белой рубахи. — И это не ваша проблема, мистер Авантюрин, и вина не ваша, — Рацио встаёт с постели прогретой, подходя к Какаваче напряжённо-натянутому как струна, гладит холодные острые плечи горячими ладонями; Какавача плавится под теплом чужие, ласкающим его как языки пламени — отступает резко, словно ошпаренный кипятком. — Это ведь будет между нами? — говорит робко, едва слышимо, заглушаемый отстукиваемым ритмом дождя о толстое стекло, на него Рацио смотрит болезненно разочарованно, прикрывая глаза как при головной боли. — Конечно, мистер Авантюрин, никто в здравом смысле не будет о таком рассказывать, — он не смотрит на него больше, отведя взгляд к окну, и ощущает в похолодевшем воздухе напряжение стеклянное, попадающее в глаза неприятным осколком; Какавача жмурит глаза впопыхах застёгивая ряд серебристых пуговиц. В мыслях сбивчивых видит осуждающий лик Елены, хмурившая лицо с отвращением нескрываемым на нежном светлом лице. Он из каюты вылетает словно стремительная пуля револьвера, прижимая смятый пиджак к груди, — дверь захлопывается за ним с легким скрипом, разрезая прошедшую длинную ночь и тревожно короткий миг утра, звенящего серебристыми ложками, ножами и множество вилок ресторана лайнера. Стоит с мгновение у темной дубовой двери, глубоко дыша, переваривая произошедшее осознав, глядя под ноги на ненавистный бордовый ковёр. Насыщенно бордовый ковёр безмолвно, прямо в сердце Какавачи, кричит о поражении позорном, смеясь в спину с сутулившуюся, под обороты платного разгона лайнера. Он закрывается в собственной каюте, хватаясь за сердце, сползая по холодному темному дубу двери, под ропот брызгающего дождя. Разум забивает гвозди в череп, усиливающейся мигренью, бьющей по вискам, в скрипучем и протяжном осознании: «Это конец всего». Рукой зарывается в растрепанные не уложенные волосы, сжимая копну светлых прядей у корней в желании вырвать — он сидит на паркетном чистом полу, глядя в одну точку бездумно, пока тихий стук в дверь не прерывает одиночество от мыслей всяких. «Мистер Авантюрин?» — он вскакивает на ноги, ударяясь головой об стену, услышав холодно-нежный голос Елены, аккуратно стучащей по дубовой двери. Какавача ей дверь отворяет не задумываясь, запыхаясь будто после длительного бега, стоя в дверном проходе каюте ошеломленно потерянным. — Мистер Авантюрин, вы идете на службу? — её ровный голос звучит в полупустом коридоре будто приказ, но видит Какавача в глазах напротив сомнение неясное, выражающееся в прищуре легком и словах тихих: «Вы в порядке?» — Конечно, мисс Топаз, всё хорошо, — его голос безликим и пустым звучит, как отсутствующие мысли в разуме, но стучит сердце бешено в страхе быть уличенным в свершившемся холодным острым взором Елены. — Но вы дрожите, да и бледны, может вам доктора позвать? — её пальцы рук, скрещенных на груди, сжимают нежную ткань рукавов платья многослойного бордового, как и тот презренно смотрящий ковер — Какавача лишь руку приподнимает, желая коснуться её светлых заплетенных волос успокаивающе, но опускает руку обратно, в невозможности дотронуться до неё: «Никак нельзя», — шепчет он сам себе, пытаясь улыбнуться криво Елене. — Всё хорошо, Елена, пойдемте на службу, — в голосе звучит усталость вселенская, и не поправляет она его «Елена» на «мисс Топаз», кивает только робко, без привычной холодности и стали благородной в движениях. *** Оркестр плавным строем и движением чеканит ноты мягкой глубокой молитвы, читаемой капитаном, проникновенным басом, западающий в душу — Какавача на окружающих глядит исподтишка, удивляясь спокойствию людей вокруг, внемлющих словам молитвы морской. Он на Елену смотрит, склонившую голову вперед и закрывшую глаза, внимательно вслушивающаяся в происходящее вокруг. «Если бы знали, Елена», — он к ней в мыслях обращается, глядя только на её стройный строгий задумавшийся профиль, шепчущая одними губами слова молитвы утренней: «Я изменил вам сегодня», — на периферии зрения видит смуглый силуэт Рацио. Он вздрагивает неосознанно, кусая пересохшие обветрившиеся губы. Капитан на распев под аккомпанемент пианино и сливающегося воедино тихого напевного шепота, говорит слова молитвы «Наш Бог, наша помощь в прошлые века» — которой не вторит Какавача следом за остальными, слов не зная. Только рот беспомощно открыв, сидит, склонив голову вперед не от прилива божественной благодати, а от позора в душе нарастающего. Его руки касается Елена невзначай, ошпаривая теплом мягким, от которого дергается он невзначай, смотря прямо ей в глаза, дрожа, как осина Богом проклятая. «И всё же, с вами всё в порядке?» — она придерживает Какавачу за плечо, перебирая от нервов ткань полтного тяжелого пиджака. Он улыбается ей робко, головой качая: «Видимо мигрень, мисс Топаз, ничего страшного», — и чувствует, как ком поперек горла встал, мешая слюну проглотить. Он поднимает голову к верху, переплетая пальцы в замок, как в молитве немой, бессвязно одними губами шепча слова невпопад: «Тысяча веков в глазах твоих, как вечер прошедший, короткий, как часы, завершающие ночь перед восходящим солнцем», — повторяет шепотом за мерным глубоким голосом капитана Смита, ощущая как на языке сладковатая слюна растекается. Какавача к Рацио поворачивается, не в силах усидеть спокойно на одном месте, терзаемый муками душевными, смотрит прямо, желая, чтобы через молитву праведную его безмолвное сожаление дошло. На него внимания не обращают, словно и не существует более на этом корабле, и пораженный мыслями тягостными да тянущими — он за руку Елену берет, касаясь кожей ткань нежных шелковых перчаток, в немой разливающейся просьбе обхватывая руку крепче. «С вами точно всё в порядке, мистер Авантюрин?» — она звучит встревожено, что заставляет расплыться в улыбке Какавачу, вздыхающего тяжко. — Мисс Бофор, если бы вы знали, что произошло вчера… — он не договаривает, перебитый в моменте словами молитвы шумной, теряет мысль саму, осознавая, что почти выдал тайну, что обещал хранить. — Что? — Нет, ничего. — И вечно вы так, мистер Михельсон, сами начинаете говорить и недоговариваете, — собственная фамилия звучит ударом в сердце, инородным звуком, врезающимся в сердце и голову словом «еврей». Он руку Елены отпускает резко, отодвигаясь от неё, его ненавистная фамилия ранит как лезвие ножа острого, который не принимает он никак в руки собственные, но понимает, что наказание только для него: «Сам ведь её Елена называл», — и ощущает как граница между ним и Еленой размывается в именах, данных от рождения, а не от работы и желанием сбежать от стен родных. «Боже, наша помощь в прошлые века, наша надежда на долгие годы, будь нашим стражем, пока продолжаются беды, и нашим вечным домом», — распевают люди единые духом, но сидит Какавача смирно, признаваясь от сердца всего Елене: — Знаете, мисс, а я ведь не протестант ни разу. *** Холод пронизывает лайнер вдоль и поперек, проникая студеным воздухом в длинные бескрайние коридоры — Какавача сидит вальяжно на кресле, закинув ногу на ногу, запершись в каюте с обеденного времени, читает бульварные французские романы, скучающе перелистывая страницы в непонимании собственных чувств. «Ну и что делать со всем этим?» — задается вопросом немым, раскуривая сигару в каюте, бросая пепел в тяжелую мраморную пепельницу, расположившуюся на столе. Тихий стук в дверь сливается с мерным тиканьем часов и тихим привычным шумом вращающихся винтов, он мимо ушей пропускает шум посторонний, перелистывая бездумно страницы книги, читая по диагонали. — Мистер Авантюрин, поговорить нужно, — слышит за дверью, вскакивая от неожиданности, вставая лениво, шагая к двери. — Ах… Это вы, мистер Рацио, — Какавача недовольно пропускает гостя незваного, напрягаясь всем телом в ожидании неизведанного. Рацио садится напротив его, погруженный в мысли собственные темные, молчит — наблюдает только пристально, следя за каждым движением пристально. Они сидят минут десять, отсекаемых шагами часов, в напряженной тишине влияющей на тело тяжестью железа. — Так что вы хотели?.. Резкий удар, словно встряска поезда на резком повороте — Какавача с мысли сбивается, сваливаясь с кресла на пол, ударившись об упавшую ему на голову пепельницу, с рассыпавшимся пеплом по полу — он голову потирает неосторожно, держа сигару потухшим концом вверх, шипя от боли сквозь зубы. Он на ноги встает, кряхтя о больной спине сам себе, отряхивая брюки от насевшего пепла, ощущая всем телом, как падает скорость лайнера, и в одно мгновение останавливается — тишина. Какавача стоит посреди комнаты растерянный, ощущая проникновенную тишину остановившихся моторов на себе, отражающуюся в ритме сердца, замедлившемся в страхе непонятно солоноватом. Не дышит, смотря на Рацио, не сдвинувшегося с места на кресле, и только он стоит в ступоре, боясь дышать в отсутствии полного хода корабля. «Мистер Авантюрин, вы в порядке?» — слышит он будто сквозь толщу воды и зажженного смога Сан-Франциско, всем телом вспоминая первый толчок в «чайнатауне». Оцепенение в ожидании последующего всполоха пожара, мелькающего перед глазами будто красно-бордовой пеленой коридорного ковра. — Мистер Авантюрин… Мистер… — он стоит в оцепенении шероховатом, дрожа от захлёстывающих воспоминаний о тишине, предвещающей беду, после раскатов тряски землетрясения, утопающей в сполохах пожара, — Какавача. Он вздрагивает от имени собственного, отшатываясь на пару шагов назад, пораженный тому, как вновь и вновь ударяет родное имя от матери под сердце ножом — теплая рука Рацио его за предплечье держит в крепкой хватке, будто упасть может на паркет блестящий в свете ламп. Мгновение и «Титаник» трогается с места, медленно двигаясь вперед, словно ничего и не было: «Видите, всё хорошо, вероятно винт отломился, такое бывает», — Рацио по спине успокаивающе проводит, едва касаясь хлопка белой рубашки. — Хотите, выйдем на шлюпочную палубу? — он кивает много раз, накидывая поверх тонкой хлопковой рубахи теплый сюртук, ёжась от прилива тепла нежного; Рацио в каюту собственную забегает на долю минуты, облачаясь в теплый темно синий сюртук, на манер шинели морского флота — идут на шлюпочную палубу по почти пустым коридорам, лишь изредка натыкаясь на удивленных людей, стоящих в коридоре. Какавача на бег почти переходит, поднимаясь по лестнице, наблюдает как медленно поднимается Рацио, держась за поручень. Он на шлюпочную палубу врывается под обычную тишину ничего не предвещающую тишину, устремляя взор в ясное звездное небо, переливающееся, словно алмазы и хрусталь на свету. Вокруг тишина людская, лишь неясные недоуменные разговоры людей, разлетаются вдоль палубы; вода струится у борта корабля тонкой лентой, а не пенным кружевом, и смотрит внимательно в темноту стеклянных вод, пытаясь зацепиться за что-то — но все ускользает мимо него — Ну, как видите, всё хорошо, просто винт оторвался, — Рацио на каблуках разворачивается, возвращаясь в тепло мягкое, Какавача в след за ним идёт, ощущая вину незримую, за выход в холод студеный, укутывающий колющими иглами кожу щек и рук. Бредет медленно, отгоняя образы Сан-Франциско утопающего в смоге пожара. Он голову в бог поворачивает, видя едва ли знакомый силуэт, суетно понимающийся на шлюпочную палубу с кучей бумаг, в попытке вспомнить кто это перед ним память напрягает: «А, кажется это мистер Эндрюс», — говорит сам себе, отворачиваясь стыдливо, будто посмотрел на того, кому он не ровня никак. Рацио и вовсе внимания не уделяет никакого, и только словно кивнул едва, проходя мимо, как ни в чем небывало, торопясь утонуть в блаженном тепле одеял. Останавливаются только в коридоре палубы «В», промерзшие от проникающего вездесущего холода — Какавача носком не начищенных туфлей шоркает ненавистный бордовый ковер, будто желая дыру проделать в нём. В горле застревают слова нужные: извинение да сожаление необъятное, которое проговорить не может, ощущая тяжесть угля, раскаленного на плечах облаченных в толстую ткань сюртука — перед глазами образ Искорки возник, морозя душу саму, легкой тканью на атлантическом ветру — и закутаться хочет сильней, провалившись в тепло каюту. Оттягивает момент неуклюже, вздохнув глубоко: «Мне жаль, мистер Рацио… За… Да вы и сами прекрасно понимаете». — Я вас ни в чем не виню, всё хорошо, мистер Авантюрин. — Но ведь, вы скоро женитесь, — он рот открыл в желании мысль продолжить, перебиваемый четким голосом стюарда: «Господа, наденьте теплую одежду и спасательный жилет — срочно поднимайтесь на шлюпочную палубу». — Что произошло? — «Титаник» врезался в айсберг. Быстро наденьте теплую одежду и спасательные жилеты, и поднимайтесь на шлюпочную палубу. Он не слушает дальнейшие слова, забегая в каюту за спасательным жилетом и шарфом, быстрым шагом направляясь к каюте Елене. В голове жужжанием звучит: «Титаник» врезался в айсберг», — вороша потемки души, мысль о забавном шуточном споре и проклятие на удачу вездесущее, преследующее его всюду. Дамы и джентльмены медленно шагают через коридоры, вытащенные из теплых кают, и смешивается Какавача вместе с ними в едином потоке, желая добежать до каюты Елены на палубе «А». Задыхаясь от быстрого шага, хватаясь за сердце готовое выпрыгнуть из груди в нарастающей панике на фоне безмерного спокойствия господ вышестоящих, к ней идёт, размахивая спасательным жилетом в руке словно флагом, ощущая себя мельтешащей крысой под высокими длинными ногами, вышагивающие по бордовому ковру. Руки трясутся от напряжение растущего, контрастируя с расслабленным и мягким электрическим светом, падающий ему на сухие светлые волосы. Безмятежность пьянящая ложится на плечи безмолвным: «Спокойнее, всё в порядке», — он шаг замедляет, вспоминая выверенные слова Рацио о непотопляемости лайнера роскошного, смеясь с себя и глупой назойливой паники. Он развернуться хочет, отправляясь в каюту теплую, ожидая решения проблемы незначительной под мягким мирным светом, но от четкого ровного голоса стюарда подпрыгивает на месте, сжимая пальцы ног в лакированных давящих ботинках. — Сэр, пожалуйста, пройдите на шлюпочную палубу и наденьте жилет. — Да, конечно, я… — он отмахнуться пытается, делая шаг назад, ощущая давящую атмосферу в повторяющемся всем: «Наденьте жилет и поднимайтесь на шлюпочную палубу!» — но спотыкается о собственные ноги, почти теряя равновесие, его за рукав подхватывают, ставя ровно на ноги: — Вы не слышали приказа? Срочно поднимайтесь на шлюпочную палубу и не мельтешите под ногами! — он глазами хлопает, смотря на другого стюарда с выбивающимися черными волосами из прилизанной прически, с другим говором — совершенно не английским, а с широким американским акцентом южных штатов — держит за плечо крепко, точно оставляя синяки на коже; и сказать хочет, что подаст жалобу по приезду в Нью-Йорк, но проглатывает возмущение растущее, принимая во взглядах скользящих мимолетных осуждение свысока. — Хорошо, я вас понял, сэр, мне только до каюты невесты… — и чувствует себя в момент блохой, оправдываясь глупо перед стюардом, на которого голос был должен поднять, показывая статус в момент критический. Какавача неуклюже бежит к каюте Елены, задыхаясь от смешения эмоций, встав перед дубовой дверью, не отличающейся ничем от других дверей, выставленных в ровный ряд, блестящий от лакового покрытия в свете электрических ламп. Какавача стучит в дверь Елены что есть силы, сбивая кожу на костяшках от ударов по толстому лакированном у дубу, преследующего его всюду по пятам. В душе крутится навязчиво липкое: «Титаник» столкнулся с айсбергом», — что игнорирует со всех сил, жмурясь как от дурного кошмара. Ему дверь открывает лениво заспанная Елена, в лёгком платье, готовящаяся ко сну, зевая, будто и не заинтересована в происходящем нисколько, и думается Какаваче: «Быть может взять пример с Елены, с её спокойствия?» — Мисс Топаз, вы должны срочно покинуть каюту и подняться на шлюпочную палубу, — он пытается говорить учтиво мягко и протяжно элегантно, стоя в проходе теплой каюты, манящей войти в неё и уснуть, держа в руках так и не надетый спасательный жилет. — А, вы об этом, мистер Авантюрин, можете не переживать, я уверена, что поломку устранят очень скоро и не надо будет никуда выходить, — она стоит расслабленно перед ним впервые, немного сгорбив в спину, с потрепанными волосами, выбивающиеся из однородной единой прически, не укутанная в ткани, скрывая душу за слоями одежды утонченно-строгой. Там за ней стюардесса стоит робкая, склонившая голову в вежливом знаке. — Мисс… — он паузу выдерживает, вздыхая тяжко, за руку беря легко и невесомо, — Елена, ты срочно должна надеть теплые вещи и выйти на шлюпочную палубу с жилетом. Он смотрит на нее протяжно долго, будто в гляделки играет и не сводит взгляда ни на мгновение: «Ну что вы заладили всё, то Медлин, то вы, мистер Авантюрин…» — она говорит не довольно, вырывая руку из неощутимой хватки Какавачи, заходя внутрь каюты под тонкий писклявый лай Намби. Он за вслед за ней в каюту проходит, под недовольно-возмутительное: «Что вы себе позволяете, мистер Авантюрин!» — Нет времени одеваться, Елена! Скорее надевайте теплое пальто и выходите на палубу! — Но как я выйду… — Не думайте о внешности! Что вам дороже, жизнь или какие-то манеры?! — он на истеричный крик срывается, размахивая рукой с жилетом, под спокойный ровный взгляд Елены, тяжко вздыхающей, но смирившись надевающей теплое длинное пальто на тонкое ночное платье, укрывая сверху колючей шерстяной шалью. За жилетом тянется неуклюже, почти падая, пока Какавача не хватает её за талию, поднимая на ноги, ей стюардесса помогает жилет надеть, пока он хватает хрюкающего мопса, подмышку быстро шагая под короткий размеренный шаг Елены, отстающей от него в объемном спасательном жилете. Шлюпочная палуба, пустая еще пару минут назад, людьми тихими наполнилась, встречая протяжным воем стравливаемого пара из труб, готовых словно взорваться с минуты на минуту — Какавача морщится от оглушающего шума, проникающего в разум бурей смешивающихся в какофонию приглушенных неслышимых голосов. Он Намби Елене передает, смотря, как матросы и офицеры снимают белый плотный брезент с крупной светлой шлюпки, под завывание пара и почти не слышимого в этом вое громкого голоса офицера: «Женщинам и детям пройти к шлюпкам!» Все вокруг стоят неподвижно, замерши в непонимании происходящего как тени, шарахаясь и делая шаги назад, не в желании подходить ближе к висящим над темной гладкой пропастью шлюпкам, выглядящие как путь в один конец пропасти, стоя на устойчивой палубе светящегося и шумящего «Титаника». Он неуклюже спасательный жилет надевает, под пристальный взгляд Елены со стороны, ощущая на спине знакомый взор — оборачиваясь, ожидает Рацио увидеть, но не видит его среди толпы людей безмолвной. — Мисс Топаз, вам нужно сесть в шлюпку прямо сейчас! — он кричит ей прямо в ухо, срывая голосовые связки, прикладывая ладони ко рту будто рупор, она головой качает, с места не двигаясь, прижимая засыпающего на холоде Намби к груди как котенка. Стоит ровно, упираясь каблуками в ровную чистую палубу, игнорируя задушенный в стравленном громком паре голос офицера стоящего в обнаженной от брезента шлюпке: «Дамы, пожалуйста, садитесь!» В один момент всё стихает, провисая в неестественной тишине, тревожащей больше чем шипение пара, подобное змеиному; он озирается на полное звезд светлое тонкое небо, задыхаясь от поедаемой разумом и сердцем робкой тишины, смешанной с молчаливой недопонятой суетой, в отзвуках начищенных каблуков по палубе. Беспокойство разливается по телу Какавачи теплом алкоголя, ударяющего в голову; он дрожит едва ли от холода, кладя вспотевшие на пронизывающе-холодном воздухе на плечи Елены, укутанные теплой колючей шалью. В стравленном паре и резкой оборванной тишине слышит растаявший шум Сан-Франциско, утопающий в шепоте обнимающего огня. Спиной чувствует тоскливый взгляд, оборачиваясь вновь резко, увидев Рацио на сей раз, стоящего одиноко в на другом конце правого борта, улыбаясь опечалено безнадежно, стоя в свете ярких ламп «Титаника». В уши ударяет музыка, ласкающая ярким джазовым взрывом, проникающий стрелой насквозь в сердце — он улыбается нервно в ответ, расплавляясь в неровном елозящем ритме джаза, подталкивая Елену вперед, под мягкость и спокойствие мажорного лада. Она вперёд ступает неловко, головой качая, напрягаясь в плечах, будто в самозащите. «Елена, вам надо сесть в шлюпку», — он говорит спокойным голосом, чувствуя, как адреналин в крови бурлит от неизведанного и предстоящего, ведет её к шлюпке номер «пять», четкий черный номер которой отпечатывается в глазах. — Я не собираюсь покидать «Титаник». — Но Елена… Она смотрит на него строгим холодным взором, подобное стальному лезвию ножа, Намби хрипит на студеном пронизывающем воздухе тяжело, прижимаясь к темно-серой шали короткой светлой шерстью. Какавача вздыхает, приподнимая лицо Елены за подбородок, глядя ей в глаза, она руку его отдергивает, причитая о манерах, на что кивает беспомощно уставши. «Мисс Топаз… Нет, мисс Бофор, послушайте меня», — он голос жестче делает, пытаясь копировать интонациями ровный итальянский говор Рацио, будто декларирующий что-либо, и даже неважно, что именно: «Вы должны сесть в спасательную шлюпку». — Я прошу вас поверить мне, мисс Бофор, просто поверьте мне, садитесь в эту шлюпку, — она слюну вязкую сглатывает, дрожащие пальцы, сжимая в кулаки от напряжения. Елена смехом прыскает, глядя на Какавачу, и смешивается её тихий смех с мажорным ладом играющих скрипок да виолончелей. — Знаете, верить вам тяжело, мистер Авантюрин, учитывая, сколько лет мы знакомы. — Но сегодня поверьте, хорошо? Я желаю вам только счастья и не более, — и провисшая тишина, в незнании, что и сказать — они стоят почти у самой шлюпки, и поглядывает Какавача на безмятежно ровную поверхность воды, ведя плечами от страха темных вод. — И вы даже не скажете, что именно вы хотите сделать меня счастливой, — она шутит задорно, будто и позабыла о разговоре всём, и не может не улыбнуться ей в ответ, прикрывая глаза, вспоминая прикосновения Рацио к обнаженной беззащитной коже и незамысловатый альянс. «Боюсь, я не смогу это сделать, мисс», — говорит с долей иронии только. — Так вы сядете в шлюпку? — она кивает робко в ответ, нервничая перед чёрной гладью, застывшей как зеркало, отражающее полосами огни «Титаника». Елена шагает неловко по направлению к пятой шлюпке, ведомая Какавачой. Взбирается с трудом, поддерживаемая офицерами и нежными напутствующими словами Какавачи, льющимися из его рта от нервов в попытке себя успокоить. Она садит рядом с женщинами, принимая из чужих рук скулящего Намби. «Мистер Михельсон», — он снова ежится на фамилию настоящую, но оборачивается, глядя ей в лицо недоуменное. Она головой показывает на мужчин сидящих рядом — он смеётся неловко, качая головой: «Я не пойду с вами, Елена», — снимает неловко кулон от матери доставшийся, кидая ей в ладони тонкие и мягкие ожерелье дешевое и ничего не стоящее, впитавшее удачу в себя как проклятие и вечное поражение. Сердце щемит под грудью, быстрее забившись, даруя ощущение наготы собственной в теплом одеянии и объемном жилете: «Сколько лет я не снимал кулон?» — вопрошает сам себя, улыбаясь шире, в попытке Елену успокоить. — Встретимся завтра, Елена! — кричит ей в след, склоняясь через перила, чувствуя, как хочет коснуться её волос, но шлюпка спускается всё ниже и ниже, скрывая в темноте её черты лица — и только мерещатся ему слёзы на её лице обычно беспристрастном. Он от края лайнера отходит, замечая, как Рацио приближается к нему, спустя столько времени: без жилета, с полупустым бокалом в руке, с плескающимся на дне виски, в тонком сюртуке на брючный костюм. «Вы почему без жилета?» — слова вырывают из Какавачи сами, и смотрит в темное лицо Рацио разбавляемое светом сотни ламп «Титаника», в глазах печаль и тоску видя, скрытые за улыбкой безмятежно строгой. — Думаю, паника беспочвенна, слышал, что к нам уже на помощь идут с десяток кораблей! — он бокала виски губами влажными от слюны касается и смотрит Какавача на Рацио заворожено, ощущая разливающееся тепло в прожженный холод. Плечами пожимает неопределенно, не в силах возразить — сам себя глупцом чувствует, вспоминая тоскливо-пустой взгляд Елены ему, стоящему на палубе крепкой. Свист сигнальной ракеты режет слух противным нервным скрипом, выделяющийся на фоне играющего джаза, затаившаяся тишина разбивается над головой белыми искрами, летящими вверх, рассыпающиеся в отражении радужки глаза искры растворялись в тонком прозрачном ночном небе, сгорая в стеклянном напряженном воздухе, как и цветные фейерверки. Он всматривается в яркие огни вспыхивающие красотой падающих звезд с бездонного неба в воды зеркальные, затаив дыхание, погружаясь в безмолвную нарастающую волну паники, отражающуюся в побелевших лицах. Тяжелое дыхание толпы от сдерживаемых эмоций смешанных в момент становится громче оркестра вытягивающего ноты в задорном лале. В ушах противно зашипело, отдаваясь отчетливым дыханием, перебивающим мысль всякую, окутывающим вокруг как в барокамере — кислорода не хватает на заполненной шлюпочной палубе под звонкие ноты и строгие отточенные указания офицеров, он потеет полностью, будто облили ледяной водой, что застыла неподвижно под стальными боками «Титаника». Воздух стал вязким и обжигающий, как медленно замерзающий лёд, на дождливых размытых улицах Дублина — и медленно застывает всё под успокаивающие панику слова офицеров и матросов: «Всё в порядке, к нам уже идут на помощь, женщинам и детям занять места в шлюпках». Ослепительный фейерверк отпечатался в радужке глаз, как будто на фотопленке белым пятном солнца, среди светлого черного прозрачного неба — всё отличалось от грохота в Сан-Франциско, устремляющегося вверх дыма и ласкающего кожу болью огня, всё замерзало в тихом ропоте толпы, боявшейся пошевелиться. Какавача на Рацио взглянул, удивляясь блаженно-легкой улыбке на потрескавшихся губах, прикасающихся к холодному стеклу, глотающего виски со льдом, словно игнорируя всю тонкую пищащую панику, кружащую вокруг в темпе вальса неторопливом. На Какавачу смотрят мягко успокаивающе, будто вокруг ничего не происходит: не расцветают над головой яркими взрывами белых бутонов хризантем огни скорой погибели, не садятся дамы и дети в шлюпки, перебираясь через высокий борт «Титаника» — вокруг Рацио словно ничего и не происходит, только глядит на Какавачу успокаивающе, пряча свободную руку в кармане пиджака. Трагичную комедию происходящего Какавача понимает не сразу, лишь задыхается, открывая рот в безмолвном смехе, вспоминая, как сам смотрел на Елену, сидящую в обнимку с Намби, в страхе от происходящего умалчиваемого — головой качает в разные стороны, пытаясь мысли отбросить мешающие. Массирует пальцами виски гудевшие, борясь с желанием сбежать на другой борт только бы подальше от Рацио, на языке расплывается собственное двойное предательство, шипя в горле оболочкой пустых обещаний. «Боже, мистер Рацио, вы дурак или из Техаса?» — старая поговорка вылетает в губ столь легко, отдавая смехом кряхтящим, не свойственный господам богатым. — О чём вы? — Вы же понимаете, что мы тонем, почему жилет не наденете? — А я до последнего буду верить в технический прогресс, чем в ваше проклятие на погибель, — Какавача растерянный и в недоумении моргает, будто ударили под дых, лишь мгновение спустя поняв шутку о споре состоявшийся в пьяном состоянии на грани сознания и крепкого сна. Смеется бархатисто, ударяя ладонью по штанине помятой, шмыгая красным носом от холода, чувствуя, как слезинки проступают на глазах слезящихся не то от смеха, не то от горечи полыни, заполонившей груди, где-то между сердцем и душой. «Ну и дурак вы всё же, Веритас, правда дурак», — Какавача своё проклятие глупое вспоминает, вкушая вину за проклятие наудачу. И ничего не остается в это горьком остатке вины, как стряпать руки со скрещенными пальцами за спину, в принятии поражения тяжелого. Замолкает ошарашено, поймав себя на произнесенном имени Рацио, а не привычного «мистер Рацио», на его слова смеются мягко, подходя ближе на полшага, не сокращая больше средь толпы замершей. — Наверное, от тебя заразился, Какавача, — родное имя впервые не бьет ему в живот ножом, вызывая кислую тошноту — принимает неформальное обращение с покрасневшими ушами от холода и смущения резкого, от которого спрятаться хочет. Бессмысленные разговоры тянутся с медленной прогулкой вдоль палубы кренящегося корабля, переходя с правого борта на левый — Рацио спину держал ровно, проходя по мокрой палубе со всей присущей грацией, размеренно жестикулируя руками в рассказе бархатном. Время тянулось подобно фотопленке, запечатлевая каждое мгновение на радужке глаз в цвете приглушенном, под музыку звенящую над всей гладью Атлантического океана. На горизонте видит огни желтые вдалеке, мигая надеждой хрупкой на черной глади океана, расплываясь в звездном небе — сердце удар пропускает, трепеща в ожидании чуда мимолетного, тая от бархатного голоса Рацио: «Говорил же, что помощь уже идёт», — но стоит заострить внимание больше на горизонте сливающимся между небом и водой, как кажется огонь желтый неподвижный совершенно, стоящий глухо и слепо не шелохнувшись. Одежда не спасала от разжигающего холода, колющего кожу иглами, а Рацио будто бы и ничего, словно не окружал его холод океанский. Перед глазами Какавачи образ незнакомой азиатки, представившейся именем нелепым выдуманным, возник, с вопросом немым: «Наверное, уже сбежала». — Холодает, мистер Авантюрин, наверное, я внутрь пойду, — Рацио улыбнулся, как ни в чем не бывало, проглотив остатки виски на дне бутылки прямо из неё, позабыв про манеры напыщенные, будто и не чувствовал, как наклоняется под ногами палуба корабля на нос. В горле застряли слова все не высказанные: сожаление да желание прощения за произошедшее ещё не так давно. Рот открыл как рыба, моргая глупо. — Мне жаль, мистер Рацио, — единственное, что смог произнести, перемешивая в словах всё и сразу, желая донести невысказанное, что произнести физически не может, под светом сотни ламп «Титаника», указывая на него как на мошенника главного. — За что же? — Вы и сами прекрасно знаете. Рацио плечами пожимает, усмехаясь в пустую бутылку, разносящую слабый аромат дерева и корицы в воздух: «Всё нормально, мне не на что на вас обижаться, мы просто друг друга не правильно поняли», — и ударяет в больное место Какавачи ненароком будто, скрываясь за легкостью морской и соленной. — Хотя знаешь, на будущее, никогда не называй докторов и врачей «коновалами», это тебя выдает с потрохами, Какавача, — от глупости неожиданной и сам рассмеялся, визжа как задыхающаяся чайка — мысли о манерах, уместности и бордовом ненавистном ковре улетучились в мгновение. Стало легче, увидев пьяную улыбку и смех Рацио, что смахивает проступившие слёзы с глаз, не моргая почти. Руку подает правую, как в первый лень знакомства, и хочет Какавача в объятья броситься, коснуться больше, чем ладонь ладонью, но не может, скованный присутствием толпы вездесущей. Он протягивает руку в ответ, сжимая загорелую влажную ладонь — в руке монета одного шиллинга оказывается, обжигая холодным железным ребром, светлую кожу. «Мне матушка говорила, что должники не умирают, удачи, Какавача», — Рацио слишком долго руку его держит, отпуская обреченно. — Не знаю, моя мать умерла, будучи в долгах, вряд ли оно так работает. — Ну, в любом случае, примите. Принимает монету шиллинга будто бы дар, осознавая, что самому дать нечего — кулон матери отдал наудачу Елене, оставшись ни с чем, он сказать, хочет что-то, перебиваемый теплый и пьяным: «Ну, до встречи в Нью-Йорке», — глядя в ровную сильную спину, удаляющуюся от него непосильно быстро, скрываясь с обзора в приглушенном свете входа-лестницы. Он стоит один, поглощая усилившийся холод, в сгущающемся безумии над головой, стоит как тряпичная кукла, которую толкают ненароком, извинения принося пустые. Оркестровая музыка, взвизг, выстрелы будто бы в самое ухо, действуют отрезвляюще, принося мысль только одну, от которой трясется от накатившего страха, разгоняющего в венах кровь: «Самоубийство», — смеется нервно, запечатлев грустно-тоскливый вид Рацио в воспоминаниях навсегда. Гонимый порывом сердца бежит через палубу к входу на «Титаник» в надежде увидеть силуэт Рацио на лестнице опустевшей — никого, только звенящая пустота ушедших дам и джентльменов. Он словно растаял в огне и мартовском снеге, не оставив после себя следов, и только холодный шиллинг грел душу Какавачи под тканью теплого пальто. «Это поражение», — сказал он в пустоту, поднимаясь по наклонившейся вперёд лестнице, которая пыталась свалить на начало бордового ковра. Шлюпочная палуба ревела в непонимании людей, с тихой молчаливой скорбью ожидающих чудо в последний момент — Какавача мимо безумия холодного проходит с улыбкой неизменной, ощущая прилив азарта детского, подкидывая шиллинг как фишку покера, ставя на кон жизнь собственную, ему ничего не стоящую, как в задымленном Сан-Франциско, чувствуя самым сердцем скрип корабля огромного. — Мне бы сейчас пушку и несколько гранат, они бы сразу все проснулись! — офицер во взмокшей пижаме рычит грозно сквозь зубы, тут же пассажирок обеспокоенных от жеста грубого успокаивая, перекидывая дам через ограду в висящие над пропастью воды шлюпки. Какавача головой мотает, с легкостью на душе дам провожая без слов к шлюпкам, поддаваясь единому порыву и настроению, ведомый действиями джентльменов под мажорные аккорды замерзшего оркестра, продолжающего выводить ноты окоченевшими пальцами, посреди океана. Стюарды скидывают лежаки с палубы прямо в море, под крик прыгающих чёрных с черного некогда ровного борта «Титаника» кочегаров — в преддверии конца песни оркестра веселей звучат, заедая в голове предсмертной пластинкой. Корабль скрипит как старая телега, наклоняясь ниже, люди в панике бегут вверх на корму, ускользающую из-под ног — вода заливает с головой, смывая не раскрытые шлюпки в борта корабля. Какавача в криках женских и мужских путается, ощущая как кружится голова, переполненная будто ватой, видя как мир темнее становится под последние молитвы пасторов католической и протестантской церквей, молящих за души и отпущение грехов и сумбурной галлюцинации на грани реального. Холодная вода ударяет ему в лицо кулаком, пока он держится за поручень промерзлый, как за соломину, пока не шепчет разум встревоженный: «Прыгай, иначе умрешь». Какавача на воду черную смотрит, как на бездну, не видя отголосков огня плещущего, пожирающего всё вокруг: «Что ж, это будет проще, чем прыгать в огонь», — смеётся он с собственной шутки неудачной. Ловя волну мощную, смывающую лежаки оставшиеся, он руки вперёд вытягивает, сливаясь с холодной водой без остатка, погружаясь в пучину зовущей на смерть бездны.