В поражении — смысл зрелища

Какавача к лифту подходит вальяжно, сверкая драгоценными камнями, словно павлин, покачивая головой в такт никому неизвестный, сбиваясь с ритма собственного. Он подбрасывает игральную фишку, перекатывающуюся с легкостью гусиного пера меж его пальцев, ловя её на лету, как всякий фокусник, тасующий карты. Ему приветливо юный лифтер улыбается, что завистливо косится в бок, в небольшое окно, где на палубе джентльмены играли в кольца, но головой мотает тут же, вспоминая про работу. — Может вас подменить? — Какавача говорит с легким смешком, вспоминая себя в столь же юные годы, завистливо смотрящего на людей, живущих в роскоши центральных улиц Лондона. На него смотрят в ответ смущенно, рукой отмахиваясь: «Что вы, у меня же работа! Вам куда, сэр?» — он шаг в сторону делает, словно освобождая дорогу к дверям лифта, что и без того не были загорожены. — На палубу «F». Лифт медленно и нерасторопно, словно со скоростью пьяной улитки, поднимается на палубу «В», будто бы и вовсе застрял в попытке пробиться выше; юный лифтер улыбается, в панике внутренней расчесывая ладонь, но не смотря на неё — Какавача все жесты тщательно скрываемые видит насквозь, грустно ностальгически думая: «Я ведь тоже было таким». Игральная фишка в воздухе изящно вращается, словно балерина делает пируэты, приземляясь мягко на ладонь. Двери пришедшего лифта распахиваются, открывая внутренности пустого стального гроба, в который Какавача входит с опаской. «Приятного время препровождения, сэр», — стандартная фраза проникает под ворот рубахи, словно успокаивающий клич на гибель. Он ступает жесткой подошвой туфлей на стальной пол лифта, сотрясая пространство вокруг тихим гулом, отраженным от начищенных стен, в которых видит мутное отражение, размытое и искаженное в однородных стальных пластинах. Двери лифта захлопываются за его спиной, отрезая путь к отступлению; серые, едва блестящие стены замуровали в холодном безжизненном почти что гробу, движение которого Какавача весом не чувствует, теряясь в прострации замкнутого пространства. Невольно он жмётся к холодной стене, желая утонуть в ней — не чувствует тряски и дребезжания механизма, спускающего лифт, на палубы ниже и ниже, вокруг всё замерло, будто и не движется вовсе: «Он ведь точно идёт?» — спрашивает он в пустоту, сильнее прижимаясь к холодной стали плечом. Под ногами вибрации идущего лифта не ощущается, тяжесть тела не давит на пятки, в попытке прижать его к полу силой притяжения, и только тихий, едва уловимый слуху, далекий гул выдаёт медленное движение не то вниз, не то вверх. Стены в слабом освещении лампы уже казались, все ближе и ближе приближаясь к Какаваче, зажимая его в тиски. Шепот медленно идущего в никуда лифта давит на нервы, заполняя белым шумом разум рыхлый — он дышит глубоко, чувствуя, как трясутся руки от желания выпрыгнуть из стального гроба в просторный коридор. Двери лифта остаются закрытыми мучительно долго, заставляя вариться Какавачу в собственно поту, будто он сырое мясо на сковороде, закрытой с верху крышкой; холодные стальные стены лифта в миг показались горячими словно кипяток, от которых от отпрыгнул немедленно, стараясь двигаться аккуратнее. Роняет подкинутую игральную фишку на пол, но не поднимает, стоит застопоренный, готовый в любой момент бежать из узкого пространства. Его уши закладывает, будто на скорости быстроходного поезда, и слышит пленяющую тишину лифта сквозь толщу воды, окружившая его мягкой ватой, превращенной в воздух. Он слюну скопившуюся сглатывает, ощущая тяжесть воды на тело и не чувствуя пола под ногами — не достается носками до дна. «Что, если лифт прямо в океан уходит», — перед глазами миражный силуэт дыры в корабле проявляется, в которую всё ниже и ниже скользит серый раскаленный лифт, сталкиваясь с ледяной водой океана — всё вокруг заполоняется паром, оседающим дождем кипящим. В его представлении разума немом соленая вода давит на тонкие стенки, в попытке смять будто бумагу в комок — он глаза закрывает, в ожидании того, как раздавит его в лепешку. Под ступнями ощущает движением хрупкое, отдаваемое дрожью пространства узкого, в котором воздух глотает жадно и редко, боясь задохнуться. «Значит ли это, что я спускаюсь в океа по диагонали?» — Какавача скорость корабля чувствует, звучащую в перепонках натиском моторов и руганью кочегаров, под треск угля в котлах. Он вкус и аромат прожженного угля и пота чувствует, уходя в мыслях под воду ледяную — тело будто ставится распухшим и неживым, твердым как камень, и не может Какавача пошевелить даже пальцем, приколоченный с затвердевшему воздуху. Он утопает в вязкой атмосфере грядущей волны, ожидающая его по ту сторону стальных пластин, и предвкушая вкус холодной соленой воды. Двери лифта открываются медленно, выпуская тёплый воздух наружу — Какавача ждёт мучительно долго сносящей с ног волны, но ничего не движется в его сторону с огромной силой и скоростью. Он открывает глаза: длинный коридор палубы «F», стюардесса, смотрящая с осторожностью, тёплый свет ламп и бордовый ковёр — всё стоит на своих местах, не сдвинувшись ни на миллиметр. Какавача выходит из лифта, на чуть онемевших ватных ногах качаясь из стороны в сторону, который еще пару секунд назад казался гробом, летящим в пустоту плотную. Накрывший страх перед узким лифтом рассеивается в миг, словно и не было. Шагает вперед, в сторону бассейна, боязно оглядываясь назад, на закрывающиеся поблескивающие в свете ламп двери, злобно смотрящие ему в спину. «Наваждение», — шепчет про себя, проходя мимо стюарда, предлагающего сопровождения, идёт быстрым шагом вперёд, желая окунуться с головой в воду, растворившись в ней как соль. На пальцах в воздухе и на стенах корабля, чувствует шероховатую дрянную бедность, расположившуюся на нижней палубе в среде естественно обитания — во всём этом видит силуэты прошлого навязчивого, со знакомым вкусом нищеты с ещё не поеденной котельной. Бассейн с коридора встречает холодом, тишиной, разбавляемой шумом плескающейся воды и шторами оливкового цвета, одиноко висящие в тонком минимализме без лишних деталей — Какавача в душ прокрадывается на носочках, закрываясь плотно шторой, высматривая на отсутствие щелей. Он одежду стягивает как можно аккуратнее, приглаживая ткань рубахи, под которой едва просвечивает купальный полосатый костюм. Струи холодной воды стекают по волосам, смывая поблескивающий слой пыли, насевший в бесшумном идеальном лифте — пот смешивается с ней, скользя по коже под тонкий трикотаж. Какавача морщится от ощущение ползущей по спине воды, обнимая себя от холода сквозящего, проникающего через тепло-зеленого цвета штору. Он на однородно-повторяющийся узор смотрит загипнотизировано, въедаясь вручную вырисованные круги на бежевой кафельной плитке, над его головой недвижимо висит блестящая душевая лейка, выпускающая воду сильным напором, разбрызгивая её всюду. Вентиль закручивается туго, скрипя противно, не разношенный от использования за много лет службы на корабле. Он выходит из душевой осторожно, едва ли не поскальзываясь на влажном кафельном полу, удерживаясь за стену, проходит к бассейну, от которого пахнет морской водой, будто светящейся светло-бирюзовым цветом. — Вы опоздали, мистер Авантюрин, — Рацио из бассейна выглядывает, находясь по грудь в воде, на что Какавача улыбается смущенно, подправляя мокрые волосы жестом непроизвольным. — Прошу прощения, мистер Рацио, не ожидал, что будет так долго лифт спускаться. Он в нагретую морскую воду окунается с головой, чувствуя единение с водой, словно в чреве тёплом, возвращаясь на мгновение в небытие до рождения окутывающее. Воздуха в лёгких не хватает — Какавача всплывает быстро, глотая жадно кислород столь дорогой ему, продирая щиплющие от попавшей воды глаза. Он на фигуру Рацио засматривается непроизвольно, отмечая фактуру мускулистых рук обнаженных без рубахи, вспоминает день вчерашний: «Видимо и впрямь качается», — улыбается невинно-заигрывающие, будто в присутствии Елены, обворожительностью пытаясь свалить наповал. — Много плаваете, мистер Рацио? — в обворожительно-учтивом тоне он сам за собой не замечает кокетливости скользящей, будто корабль по волнам идущий, стреляя глазами в попытке поразить на поражение неосознанно. Разум удушливо завистливо твердит: «Да уж, я тяжелее фишек давно не поднимал ничего», — Какавача мысли отбросить пытается, прикасаясь будто невзначай к Рацио, проводя ладонями по широким плечам, обтянутыми тонкой полосатой трикотажной тканью. — Много времени посвящал спорту, в отличие от вас, мистер Авантюрин, вам бы уделить время спорту. — А мне казалось, что доктору математических наук необязательно заниматься силовыми нагрузками, — Какавача стоял почти в притык к Рацио, одурманенный ранней утренней пустотой бассейна, расслабленно звенящей, как мажорный лад строя джазового. Ему на мокрые волосы ладонь крепкая ложится, вороша волосы, словно кошку гладят против шерсти. Рацио наклоняется к нему ближе, опаляя мокрую кожу горячим дыханием: «Мистер Авантюрин, знаете?» Какавача спросить не успел, как сильная рука потянула его под воду — шокированного и изумлённого, успевшего только зажмурить глаза, кислорода в легких не хватало, хлорная очищенная морская вода попала ему в рот, оставляя солёный привкус. Его за плечо обратно потянули вверх, и чувствовал он, как готовы лёгкие разорваться от столь неожиданного погружения — ощутив воздух на щеках он закашлялся, как туберкулезник, выплевывая воду смешавшуюся со слюнями, и грозно проедая плешь в виновнике произошедшего. — Мистер Авантюрин, запомните, не стоит столь близко приближаться к кому-либо, люди не так поймут, — он отстраняется на расстояние вытянутой руки, косясь на стоящие в ряд раздевалки. Какавача положа руку на грудь откашливался, словно в попытке выблевать прокуренные лёгкие, ударяя раз за разом по грудной клетке, и только скрип дверей и выходящий человек из кабинки-раздевалки всю суть прояснили: «А, так вот он чего…» — ему оставалось только разочарованно вздохнуть, тяжело дыша. — Предлагаю сегодня выпить, мистер Рацио, предупреждаю, возражения принимать я не хочу. *** Какавача по бокалам разливает виски, кладя подтаявшие кубики льда, окунающиеся в крепкий алкоголь с малым всплеском, оседая на дне стеклянного бокала. Еда пестрит на дубовом столе цветовым разнообразием, принесенная приторно-любезным стюардом в белом накрахмаленном фартуке, алкоголь в лучах дневного солнца, проникающих в каюту через приоткрытый иллюминатор, кажется тягучей и стеклянней, словно янтарь, поблескивающий на земле. Он тянется к сочному тартару, про который думает панически: «Я же помню, как есть тартар, я же помню?» — хватает вилку чуть ли не в кулак, намазывая на румяную брускетту рубленное пряное мясо. Он подносит незамысловатое блюдо к губам, откусывая хрустящий на зубах толстый воздушный батон, смакуя сырую говядину с тонко железным привкусом, утопающим в солоновато-горчичном оттенке, остающимся ватным послевкусием на нёбе. На него Рацио смотрит ухмыляясь, с тонко-надменным видом, подтертым снисходительностью мягкой, с какой смотрят бизнесмены на служанок своих, расшибающих лоб в извинениях. — Вы неправильно едите тартар. Брускетту не надо откусывать и оставлять таковой — её надо отламывать на небольшие кусочки, мистер Авантюрин, и только потом на неё тартар класть, — он будто бы в доказательство собственных слов показательно отламывает от пышной брускетты, с ароматным хрустом чувствующимся покалыванием на языке, порождая больший аппетит, — Вы ведь не паштет на батон намазываете. Какавача застыл на месте, чуть не вывалив не пережеванный тартар из рта, успев прикрыть его ладонью, смущенно взгляд в бок отведя, пожелав провалиться сквозь землю. Он к губам бокал виски поднёс, залпом выпив до дна, и только кубики льда гремели о стекло — горечь алкоголя в разум ударила, будто кулак в нос. «Оскорбительно!» — желал сказать он, зардевший от смущения и гнева, томящийся в груди. — Но знаете, это даже забавно наблюдать. — Что именно? — То, как вы всем своим нутром отрицаете этикет и манеры, — Рацио виски пьёт мелено, мелкими глотками, рассасывая горьковато-благородное послевкусие на языке, — Взять, к примеру то, как вчера вы жулили, мистер Авантюрин. Виски встал поперёк горла, отчего от закашлялся в хриплом глубоком кашле, стуча себя по груди. «С чего вы взяли это?» — он говорил спокойно и размеренно, привыкший к подобным выпадам в сторону свою с рождения самого, ждёт нетерпеливо ответа однообразного, повторяющийся из раза в раз. — Это просто на просто почти что невозможно. Вы достали пять раз «блэкджек», и это мы берем только его, без остальных выигрышей, какова вообще вероятность такого исхода, вы знаете, мистер Авантюрин? — в голосе Рацио задор чувствовался, скрытый под размеренными нотами алкоголя со льдом. — Понятия не имею, мистер Рацио. — Примерно одна десятимиллионная процента, мистер Авантюрин. Одна десятимиллионная процента! И это без учета всех выигрышей. Посудите сами, разве подобное возможно? Да даже не будучи математиком — оно звучит до невероятности глупо! — Какавача на возбужденную и активную речь Рацио смотрел со стороны, улыбаясь: «Да уж, человеку только посчитать и дай», — мимо ушей белым шумом проходили расчеты и теоремы вероятностей, которых он отродясь не знал. — И вы хотите сказать, что именно поэтому вся моя вчерашняя игра — блеф и шулерство? — Именно! Ведь по теории вероятности подобное стечение обстоятельств, только для вас — маловероятно, хотя должен и признать, что в своих вычислениях, я не учитывал карты вытянутые нами и дилером, но вы должны понимать, — Какавача кивал головой, совершенно не признаваясь в том, что не понимает ни слова из сказанного — потолок его математических способностей закончился примерно на уровне палуб второго класса, если не того ниже. — Вы мало, что в жизни понимаете, мистер Рацио, — говорить такое было приятно до одури ему, губы расползлись в самодовольной улыбке, — Я просто проклят на удачу. — Чушь! Какавача с присущим всем ему азартом, поставив стакан за стол, прислонил пальцы в жесте воображаемого пистолета к виску, говоря столь задорно: «Был бы у нас револьвер и шесть пуль — доказал бы вам». — Это было бы убийство, мистер Авантюрин, а мне бы не хотелось сидеть. — А кто вам сказал, что я бы умер, сэр? — Потому что, если выстрелить в человека — он умрет. Так даже не физика работает, а простая логика, мистер Авантюрин, ну не придумывайте, — Рацио смотрел на него недоверчиво, будто на уставшего от жизни канцелярита, которому в голову взбрело невесть что. Какавачу подобное завело пуще, наклоняясь ближе, через весь стол, к нему, столкнув со столешницы соусницу, разбившуюся о пол. — Мы могли бы это проверить, например, своро… — он замолчал, подбирая верные слова, цокая, будто пересчитывал их в уме, — одолжить у офицеров. Вы ведь знаете, что у офицеров есть револьверы на корабле, мистер Рацио? — Нет. Вы не сделаете подобное, — Рацио приблизился к Какаваче навстречу, оставляя между их лицами всего пару сантиметров дистанции, натягивая трескавшуюся атмосферу — Если вы конечно, не хотите себе раз и навсегда закрыть путь в высшее общество. — Вы правы, правы, но мы ведь можем по-другому проверить. Какавача элегантно встал изо стола, ударив ладонями по столешнице, с вытянутой грациозностью подошёл к шкафу, на котором лежала рубашками вверх, ещё пахнущая краской, колода карт. Карты подобно вееру раскрывались и складывались в его натренированных годами пальцах, привыкшим к колоде будто к продолжению самих себя. «Ну что, проверьте колоду и тасуйте, мистер Рацио», — чистые новые карты ложатся в загорелые крупные руки, Какавача садится напротив, игриво закинув ногу на ногу, болтая носком. — Колода из пятидесяти двух карт: четыре туза, четыре короля, четыре валета и четыре дамы. Скажите, вот какова вероятность того, что все четыре раза подряд, мне выпадет «блэкджек»? — Мистер Авантюрин, ну это без жульничества… — Скажите навскидку, мне без разницы малейшие доли процента, — Какавача подбородок ладонью подпер, заинтересованно смотря на Рацио, примерно высчитывающего столь бессмысленное действие. — Примерно миллионная доля процента, хотя… — О нет, прошу без подробностей, — Какавача Рацио за руку схватил, проводя пальцами по рубашками карт, — Лучше пересчитайте карты и тасуйте. Рацио неуклюже тасует карты, норовя выронить их из рук — он тасовал медлительно и тщательно, пересчитывая раз за разом масти, точно в недоверии к Какавача, вальяжно рассевшемуся на кресле в ожидании скорой мелкой победы. Часы мерно тикали, давя на окружение отскакивающим от зубов «тик» и «так», чешась в ушах глубоко в ушной раковине. Рацио по картам проводит неловко, разделяя колоду пополам. — Раскладывайте карты, «блэкджеком» является «картинка» и «туз», если все четыре раза подряд, мне выпадет подобная комбинация — вы поверите в моё проклятие удаче? — Мистер Авантюрин, это звучит как бред. — Тогда раскладывайте карты. Рацио с надоедливым скептицизмом берет карты из колоды вразнобой, бросая на стол вниз «рубашками», меняясь в лице от удивления не наигранного, видя выпавшие подряд карты: король «пик» и червонный туз, пиковый туз и бубновый валет, червонная дама и туз «крести», король «крести» и туз «бубны» — Рацио смотрит пораженно на четыре «блэкджека» подряд, материализовавшиеся на его глазах. — Ну что, верите или? — Какавача руки на столе держит со стойкой спокойностью, не касаясь карт ни на миллиметр. — Это невозможно. Ещё раз! — Рацио карты собирает вновь, тасуя быстрыми движениями, раскидывая вновь на стол, опечаленный известным Какаваче результатом — четыре «блэкджека подряд». Он вновь и вновь повторял одно и тоже, спотыкаясь как ребёнок об необъяснимо удачливое стечение обстоятельств — четыре «блэкджека». — Мистер Рацио, ну хватит уже, — Какавача глотает виски развязно, обжигая приятной горечью горло, — Это мое проклятие на удачу, не более. Вы думаете, как бы я разбогател, будучи из трущоб Лондона? Казино, ставки, «русская рулетка» — все развлечения богатых джентльменов, где есть деньги, и где я выигрывал. Больше скажу — в вопросах жизни и смерти мне тоже везёт. — В каком смысле? — Сколько я людей пережил уже, выбираясь из пожаров, мистер Рацио, — его голос дрогнул от воспоминаний всплывших, от образа сестры, блуждающего по памяти призраком в огне бестелесным, — Начиная от родственников, заканчивая знакомыми. Тяжесть алкоголя в желудке давит на душу, в воспоминаниях черствых, вставая поперёк горла комом из не высказанных слов и эмоций — он пьёт больше, на язык горесть поражения и победы пробуя, сталкивающихся лоб в лоб вероятностями исходов. Тоска сожженного отчего дома, оставшегося обуглившимся балками в еврейском районе, сердце режет, будто нагретое масло, размазывая по пышной брускетте. «Знаете, я ведь мать пережил, потом сестру пережил, потом пережил пожар в Сан-Франциско в «чайнатауне», как думаете, какова вероятность, что во время кораблекрушения я выживу?» — он говорит спокойно, с азартом разгоревшимся едва сидя на месте, подавляя желание вскочить с места. — Ну уж точно не на «Титанике», мистер Авантюрин. — Верите в непотопляемость? — Доверяю техническому прогрессу больше, чем вашей вере в удачу. — Тогда, что насчет пари? — Какавача карты берет, тасуя их с легкой руки и грациозно, как всякий дилер в казино, — Что сильнее, моя вера и ненависть или технический прогресс. — Глупости это всё. — Если оно так, то вы ничего не теряете, мистер Рацио. Ну так что? Рацио недоверчиво бокал половину заполненный виски протягивает, в ожидании заключения пари на голову опьяненную — Какавача чокается бокалом едва ли не пустым, заключая спор на поражение всеобщее, упоенный ненавистью и победами собственными. *** Скрипка жалобно выла на весь ресторан, словно дранная кошка, мяукающая в такт, виолончель завывала однородно серым цветом, гудя как старый паровоз, дымом, стравленным из труб, и только яркий железный отзвук трубы выделялся среди влажного слезливого уныния, ложащегося на плечи. Какавача сидит напряженно рядом с Еленой, под шлейфом выветрившегося алкоголя, с замирающей скукой от минорных гамм оркестра — вдыхает глубоко, чтобы не зазевать, во весь рот, выделяясь средь дам и джентльменов благородных. «Лучше бы меня убили, чем это слушать», — занудные сонеты не восхищают душу, как восхищают Елену, упивающуюся льющейся музыкой, с восторгом глядя на вымеренные движения музыкантов, ведущих по струнах смычком невыносимо протяжно. «Лучше бы играли джаз», — рождается в голове так и непривыкшей к классике подобной круговороту. Елена его руки невзначай касается, пробуждая в груди трепет тусклый, смешанный с сонливостью тягучей, он к ней наклоняется, слыша её без слов всяких, по глазам читая укоризненное: «Не понимаете вы в искусстве, мистер Авантюрин». Противно мерзко, с подступившей к горлу тошнотой, становится от отсутствия вкуса музыкального, вдалбливающего знатным и богатым мира с детства, что восхищенно вслушиваются в каждый аккорд, в каждую ноту — бессмысленной и до боли однообразной какофонии прекрасного. «Боже, я и правда единственный идиот тут, непонимающий музыку», — звучит в голове презренным внутренним голосом, осуждающим его, осушающим бокал до дна. «Я и правда идиот, мисс Топаз», — старается ответить лишь глазами, безмолвно и прямо в сердце, минуя слова и голос, надеясь, что она его поймет без всех формальностей людских: «Действительно идиот».