В поражении — смысл зрелища

Разожженный камин уютно трещал, нагоняя сонливость ленивую, ложащуюся на него периной мягкой и невесомой, в глазах застилающую белой сонной пеленой; вялое тело на бок валилось обессиленное тяжестью дня сумбурного, пропахшего дымом станции да пирса. Какавача к столу потянулся за толстой сигарой, продрав глаза от сна лезущего, перебивающего першение в горле. Гильотина обезглавила конец сигары с тихим хрустом, разрезав табак движением медленным, он поднес её к обкусанным губам, пожелав лишь затянуться в наслаждении на полчаса-час. Остановился неохотно, вспоминавши: «В каютах курить разрешено хоть?» — сидел на кровати, с закусанной сигарой и зажигалкой в руке, уставившись в закрытый иллюминатор. Минутный порыв заставил в коридор выйти, в накинутом халате поверх пижамы да тапочках, не убрав сигару, закусанную меж зубов. Его коридор холодом зябким встретил, контрастирующий с теплом разогретой жаром комнаты, шагал лениво по опустевшему коридору, блуждав среди сиротливо пустых салонов да холлов. Лакированная лестница гладью, блестящей, на ладони ощущалась, въедавшись в нос свежим ароматом краски, головокружительным и влекущим — боковым взглядом зацепился за фигуру низкую в легком шёлковом халате да босиком, пробирающуюся в сторону иную, но не обратил на это внимания Какавача, пожав плечами, медленно поднимаясь на шлюпочную палубу. Ноги приятно гудели от нагрузки, давившей на мышцы, непривыкшие к длительной ходьбе. Он на палубе, освещенной как всякий проспект Лондона, вдыхал воздух солёный, наполняя легкие калённой прохладой пути по глади морской, что разрезал лайнер будто ножом по бумаге. У корпуса корабля вода пенилась, становившаяся барашками многочисленными, поблескивающая от света иллюминаторов да застеклённых палуб. Ветер Какаваче волосы ворошил, сплетая их в кудри неряшливые, проходил по палубе вычищенной, распространяя аромат новизны всюду. Звёзды в небе разграничивали небо и темноту моря, сияв перед глазами ярко, будто огранённые камни на солнечном свете. Он ближе к борту подошёл, вглядевшись в черноту моря прозрачного и тихого, будто застывшего во времени во веки, став зеркальной поверхностью без отражения, — закурил сигару, выпуская сизый дым за борт, вниз, пожелав гладь, рушимую лишь ходом «Титаника», потревожить. Дым от сигары вверх поднялся над его головой, растворяясь в скорости ночной. Какавача от холода поёжился, тяжесть век ощутив, преодолевавши сонливость мягкую — он в горизонт едва видимый вглядывался, щурившись, будто рассмотреть что-либо мог. «Где-то там Сан-Франциско», — подумал он, мысленно в точку тыкнув, чуть западнее его самого, смыкавшуюся далеко за просторами воды. Летевший пепел с сигары воспоминания о смоге, гари и возвышающихся языках огня Сан-Франциско пробудил, перемешав с терпкой сухостью табака на языке — на черноте призрачной, силуэтом едва видимым, на мгновение, в глазах Какавачи память о «чайнатауне» уничтоженном проявилась, исчезнув тут же от барашек пенящихся. На душе дырявой скверно стало, словно отравлена была наваждением минутным, обожженная дешёвой цепочкой с кулоном, запрятанной под халатом. Он сигару потушил о перила и, поглядев украдкой по сторонам, не завидев рядом матросов, стюардов иль других пассажиров, тайком бросил в пучину вод спокойную, позабыв о статусе новом, к которому привыкает через порку от жизни. Проникающий холод под халат заставил его в холл уйти обратно, ежась от ветра, разгонявшегося в ход корабля, думав лишь об одном: «Быть может по приезду в Штаты отправиться в Калифорнию», — Какавача по лестнице пустой медленно спускался, зацепившись взглядом за темноволосую женщину в одном халате и босиком, осторожно пробирающуюся в сторону кают офицеров. «Быть может заблудилась?» — он по лестнице спустился быстро, шагав за женщиной, заплутавшей на корабле огромном, поступью тяжёлой ступав по ковру ненавистно бордовому. Какавача её лишь у загородки нагнал, с табличкой, прямо говорящей: «Пассажирам вход запрещен». Он на неё посмотрел, как на воспоминание, сожженное от сотрясенной земли: её темные волосы на свету шёлковыми казались, карие глаза красным отливали неестественным — она ногу через загородку перекинула, но остановилась, смотрев на Какавачу с насмешкой. — Мисс… — он на кривом китайском проговорил, вспоминав школу жизни — чайнатаун, — вам нельзя туда. Но она не отреагировала на его слова, лишь рассмеялась презрительно-превосходно, закрывая рот ладонью — в движениях её не было ничего отточеного и элегантного, и походила на самого Какавачу больше всего, с закинутой ногой через загородку, сверкая панталонами из-под задравшегося халата, не отстиранные до бела от крови. Какавача взгляд отвёл, не желав глядеть на женское нижнее белье, сверкающее в ярко-теплом свете ламп — неловкость всей ситуации на тело давила, подгоняла сбежать прочь. Но сквозь смех противно-звонкий она сказала только: — Как интересно, что грязные лживые крысы ныне что-то против говорят! — Она на другую сторону перепрыгнула легко, тихо крадясь невесть куда, и не успел сказать ей в ответ нечто емко-едкое, над чем думал несколько секунд, улыбавшись спокойно: — А гадюка всегда остается гадюкой. *** Сквозь остекленную палубу свет просачивается, ровным слоем ложится на светлый полированный паркет, размазываясь по нему точно масло по багету — невдалеке, виднеется контрастирующая чернота Ирландских земель, скалистый берег которого выделяется на фоне белеющего от перистых облаков неба. Призрачно-серая вода поблескивала на солнечном свете, расстилаясь свадебным шлейфом из шифона вдоль гавани. Удаляющиеся фигуры тендеров растворяются средь гор острова, сливаясь в темноте не многогранной, отливающей зелёным цветом. Рыжевато-ржавый запах нищеты несётся по кораблю, вместе ирландцами медными, взошедшими на борт корабля над гладью морской возвышающегося. Он вонь бедности заштопанной и дырявой чувствует свозь стёкла толстые, которой пропитывается весь лайнер, скрываясь за лоском и блеском напускного богатства. В проходящих по сходням ирландцах себя видит в юности ушедшей, сбегающего от задымленного Лондона начавшегося нового века. Он напрягается едва, слыша шаги за спиной твердые, слушает внимательно, но не оборачивается на голос знакомый: — Были когда-либо в Ирландии? — У Рацио голос спокойный и размеренный, он на него взгляд поднимает, спину пуще распрямляя, головой мотая, и слов вымолвить не может, ощущая вкус протестного белфасткого угля на самом языке, порожденного бунтом нищих шахтеров. — Вчера я грубо высказался о вкусе вашей семьи, приношу извинения, — в словах чужих Какавача укора не слышит язвительного, но не отвечает следом благодарностью, погружаясь в желании раствориться в разгоряченном воздухе застекленной палубы, ощущая пот бегущий по спине ручьём, — Тот факт, что вы носите подарок от родителей, каким бы он не был, является доказательством того, что вы уважающий их волю сын. Какавача на слова эти, сказанные из умысла и побуждения доброго, смеётся беззвучно, желая яд скопившийся вылить наружу, но всё в горле застревает, кроме улыбки натянуто робкой, кривой в проявлении собственном, будто отражение отражения. «Мистер Рацио, оно не имеет значения, не переживайте, у меня семья мертва», — он сказать желает слова сии, но проглатывает всё в себе, вместе со вкусом ржавчины и угля, принесенными из раны Ирландии бедняками бегущими. — Спасибо, мистер Рацио, — он чувствует, как ещё мгновение и всё разобьётся в просьбе немой о конце мира, вдыхаемой вместе с сухим неплесневелым воздухом кают и палуб первого класса, сравнивая с прошлым далеким и затхлостью воздуха зеленеющего, как цветущая вода в пруду заросшем, — Знаете, я ведь и сам бежал из Великобритании будучи шестнадцатилетним. — Чувствуете родство с этими пассажирами третьего класса? — в голосе Рацио ни упрека, ни жалости, звучит ровно, задевая эго внутреннее, кипящее от злости. — Безусловно нет, — он зарывает сам себя во лжи приторной, хороня за живо, молясь внутренне о том, чтобы слова его были правдой хоть на миг, без вездесущего воздуха нищеты и бедности, с пожирающим огнём из детства самого. «Просто понимаю, что в общество рожденных богатыми и с властью мне уже не влиться», — остается на уме, повторяющейся из года в год пластинкой заевшей. Рацио смотрит на него недоверчиво, взглядом по спине проводя, словно мелом по доске, усмехается едва ли, причитая как учитель всякий: «Сегодня, мистер Авантюрин, у вас спина и правда ровнее будет», — Какавача на слова эти едва ли смеется, голову в бок склоняя, желая выплюнуть привкус угля и ржавчины на языке. — Знаете, я ведь в Нью-Йорк на свадьбу еду. — Кто-то из родни женится? — Нет, я, — Какавача мельком на правую руку Рацион смотрит, видя на безымянном пальце кольцо, поблескивающее мирно в солнечном свете золотом блеклым. «Поздравляю с помолвкой», — он взгляд в сторону отводит, вздыхая тяжко, ощущая вес на груди печальный. Ему фамилия Михельсон — говорящая без слов о еврейских корнях — клеймом светит противным, выжженным на шее невидимым порядковым номером. «И надо ли это будет Елене?» — думает он, проедая в душе дыру огромную. Он по палубе светлой шагает рядом с Рацио, в тишине спокойной, как залитое сталью море в штиле, нарушая умиротворение цокотом каблуков лакированных, давящих на носки новизной не разношенной. Длинная застеклённая палуба тянется дорогой загородной, уходящей вглубь леса лентой светлой, расстеленной ровно по пути без камней и вылезших камней. — Знаете, вчера девушку видел, ночью почти, перелезающую через зону огражденную, не для пассажиров — так она даже не послушала меня, перелезла и убежала в сторону кают офицеров, на вид китаянка, может замечали кого-то похожего? — Какавача вчерашний день вспоминает, в незнании, чем тишину гнетущую и цокот каблуком перебить, смотрит прямо в глаза Рацио, моргая тупо. — Быть может безбилетница? — Рацио останавливается на месте резко, раздумывая с секунду, смотря на море спокойное за окнами чистыми, — В конце концов, одна из лучших теорий сокрытия вещей — класть их на самое видное место. — Думаете тут такой же принцип? — Всё может быть, мистер Авантюрин, хотя, вероятно просто было интересно пролезть туда, куда нельзя. — И правда, гадюки всегда скрываются в довольно видных местах, — Какавача только первую часть предложения слышит, упуская остальное, ядом ударить словами незнакомку, назвавшую его «крысой», пытается, зная, что не слышит слов его, изливаясь в само ненависти прожженной, в которую ткнули острой лопатой, напомнив происхождение ненавистное до боли. На его слова Рацио смеется мягко, говоря поучительно: «Вы создаёте впечатление человека, которого больше всех статус беспокоит, не так ли, мистер Авантюрин», — его это слова кидают в жар, от стыда волной захлестнутого, которого не ожидал он никак. Дрожит едва от гнева удушающего, думая лишь об одном: «Да что он понимать может?» Обида соленая внутри засела, обжигая раны души, раскрытые наружу, он отстранился от Рацио на пару шагов в бок, грызя себя изнутри неполноценностью в глаза бросающейся. «Что вы можете понимать, мистер Рацио? Гнали ли вас хоть раз откуда-либо? Смотрели ли на вас хоть раз как на больного и прокаженного?» — он в ярости сдавленной перечисляет вопросы, заевшие в разуме пустом, глядя презренно на лицо не дрогнувшее. — Мистер Авантюрин, большинство пассажиров первого класса — евреи, я правда не понимаю о чём вы. Какавача слов его не слышит, закрывая уши в воображении, готовясь к нападению с улыбкой, пряча руку за спину в надежде на проклятие фортуны, преследовавшее его по пятам. Воздуха не хватает в легких, и только звонкий голос джентльмена, прерывает диалог о крысах и гадюках, ржавчине и угле: — Мистер Рацио, сэр, не желаете сыграть с остальными мужчинами в «блэкджек»? *** Темные кожаные кресла, прокуренный воздух, не осевший на стенах затхлостью табака, легкие наполняет тяжестью пряной сигар — Какавача на джентльменов богатых с опаской смотрит, желая залезть под узкую щель между полом и креслом, слиться с не наросшим слоем липкой пыли. Он улыбается нервно, подрагивая от напряжения, ощущаемого на подушечках пальцев; садится за стол вальяжно, закинув ногу на ногу, подозвав молодого, едва ли перешагнувшего за порог совершеннолетия, что, учтиво склонившись, беспрекословно шагает в сторону дубового бара, стоявшего тенью в стороне. К нему справа садится мужчина плотный, в отливающем изысканным блеском в свете электрическом, с большим фактурным носом, выделяющийся горбинкой, что бросается Какаваче в глаза как красная тряпка быку, и глубоким темным взглядом, говорящим без слов, стоит посмотреть в лицо прямо — еврей. Под сердцем ноет ненавистная фамилия и среднее имя, данное матерью от рождения; он на пришедшего джентльмена смотрит с опаской недоверчиво, подавляя внутреннее желание надерзить, принизив только присоединившегося к игре безымянного мужчину. Крупье тасует карты плавным ровным движением, перемешивая их меж собой словно по велению магической силы, его руки на столе видны на ладони, и хватается Какавача взглядом за каждое движение. Его рука за спину машинально рвётся, но держит её на колене, со скрещенными пальцами, будто молясь проклятию удачи, висевшему на нём. — Делаем ставки, — голос крупье звучит тихо, соразмеренно, не перебивая иные столы. Какавача на Рацио смотрит, поставившего несчастные пятьдесят долларов, от чего он чуть не рассмеялся, смотря на столь невеликую сумму. — Пятьсот долларов, — он влекомый следом фортуны, зная о собственной победе, блестящей всходящим солнцем изо гор высоких. Рядом с ним джентльмен незнакомы ставит сто долларов, морща нос невесть от чего: «Наверное со мной сидеть неприятно, будто бы мне очень приятно», — думает Какавача, прикасаясь губами к холодному стеклу бокала виски, ударившего в голову как молоток по шляпке гвоздя. Колода карт притягательно стоит возле дилера, «рубашками» вверх, скрывая масть под собой — Какавача ожидает карты с тревогой, подрагивая пальцами едва, занеся машинально руку за спину. Крупье карты раскладывает «рубашками» вниз, являя масть карты всем на обозрение. Подушечки пальцев касаются нежной глади карты, в предвкушении ожидая победы ему дарованной совсем скоро, зная абсолютно наперёд, что фортуной он в лоб целованный — перед ним масть червонной дамы лежит. Карта дилера переливается пиковый туз, зловеще нависая над ними далеким звоном потерянных денег: «Господа, будете ставить страховку?» — у крупье голос аккуратно-спокойный, точно привыкший работать с перепившими мужчинами, распускающим язык и руки в блуде развратном иль агрессивном. Какавача виски к губам подносит, ощущая холод подтаявшего льда на губах, поглядывает на игроков иных, и не думая совершенно — не ставит страховку. Ведёт большим пальцем по сукну в направлении себя, прося безмолвно ещё одну карту — в руках крупье, раздающего карты так быстро, лежит его победа малая, заброшенная к остальным карточным победам, оставшимся в Сан-Франциско шестого года. Трефовый туз перекрывает червонную даму — «блэкджек». Дилер подкидывает остальным оппонентам больше карт, и следит Какавача украдкой за реакцией Рацио, задумавшегося глубоко. Джентльмен рядом с Какавачой рвёт седые волосы на голове, грозно смотря на лежащий перед ним «блэкджек» и перебор по счёту у себя, нервно глотает виски, отстукивая тревожный темп ногой. От яростного злостного удара по столу, которым казалось можно и проломить столешницу, Какавача подпрыгивает на месте от неожиданности, кладя ладонь на грудь, ощущая под тканью быстрое сердцебиение от страха. Почтенный господин на него смотрит презренно, словно он прилюдно брюки снял — не иначе; хмурит брови, зубы в омерзении неприветливом скалит, не смотря на карты, что крупье раскладывает вновь и вновь. Какавача взгляд пристальный старается не замечать, сев на руку со скрещенными пальцами под недовольное бурчание Рацио. «Рука должна быть видима, мистер Авантюрин», — он игнорирует слова всякие, ставя ставку за ставкой, выигрывая вновь и вновь публике на потеху и зависть ощутимую, съедаемый престарелым еврейским джентльменом сбоку. От напряжения руки чешутся, в груди тесно становится, а разум вопит недружелюбно: «Как же раздражает», — причмокивая желчью, плещущейся в душе Какавачи худой и бедной. Он пальцы ног сжимает, уверяя себя вновь и вновь: «Ну, скоро игра закончится, и больше вряд ли я его увижу». — Он жулит! — громкий голос мужчины привлекает к себе всех, заставляя оборачиваться на стол возле стены, стоящий под горящей, мозолящей глаза, лампой. Какавача моргает тупо, смотря в никуда, ощущая тонкий шлейф алкоголя, тянущийся от него, словно водопроводную трубу прорвало — резким и захлёстывающим запахом. — Вы про меня? — Конечно! Вы посмотрите, как можно пять раз из десяти игр выбить «блэкджек»! Он точно в сговоре с дилером! — Экспрессивная речь джентльмена разжигает шепот тихий, бегущий по толпе мужчин сильным потоком ручья, журча с разгоняющейся скоростью — Сэр, вы же сами все видели… — молодой крупье пытается смягчить обстановку, но не успевает договорить, как в него летит каменная пепельница, от которой уворачивается едва ли. Рацио рядом сидит с нечитаемым лицом, говорит губами одними: «Не лезь, сейчас его уведут», — но закипевшее раздражение в Какаваче молчать не дали. — Сэр, я не виноват, что такие глупые люди как вы — во всём хотят обвинить остальных, но пожалуйста, не мешайте остальным. В курительном салоне повисла протяжная тишина, прерываемая только вздохами и мерным шагом часом, показывающих тридцать минут второго. Мужчина, остолбеневший от оскорбления столь личного, притих мгновенно, раскрыв рот будто немая рыба, и только Какавача самодовольно думал: «Так и надо ему», — железная хватка Рацио на запястье в чувства привела моментально, картину всю раскрыв полностью. На него смотрели как на зверя дикого, пришедшего из леса, незнающего банальных правил жизни, хихикали, прикрыв рот ладонью, отводили взгляд — он стал посмешищем в глазах общества высшего, привыкшее к отточенным манерам и лести, льющейся отовсюду. Какавача поёжился неловко, под натиском острых взоров, обращенных на него. «Прошу простить моего друга, он перепил», — у Рацио говорил размеренно, поклонившись слегка, выведя Какавачу из курительного салона, придержав за плечо, будто пьяного. Он на Рацио не смотрел, задержав дыхание в преддверии грядущей бури, застелившей атмосферу вокруг осязаемыми в лёгких тёмными тучами, под ногами тряска усилилась, напоминавшая о нахождении на воде, а не в отеле. Ненавистный бордовый ковёр мозолил глаза, послевкусие виски смешалось с растворенным осадком угля и ржавчины на языке — мимо них группа рыжеволосых ирландцев прошла в сопровождении стюарда. Какавача в воздухе стену невидимую и неосязаемую ощутил, состоявшую из денег, выложенных в плотный ряд, сказал в слух, опираясь на Рацио сильнее, почти падая: «А вы говорите, что нужны чугунные перегородки! Смотрите! Смотрите! Вы не чувствуете эту стену?!» — он рукой размахивал, стену, материально отсутствующую трогая. — Мистер Авантюрин, вы не в себе, вам нужно в каюту, — Рацио сильнее его тянул в сторону кают, тяжело дыша, — Знаете, будь вы в школе, вас бы выпороли за подобное поведение. — Ну так выпорите, вы же преподаватель, не забывайте, — от этих слов легко стало, в провокации легкой сводя Рацио, стойко стоявшего на своих ногах, — И не подумайте, я не пьян — сложно опьянеть с одного бокала виски, просто вы сами вызвались обучить этикету, так извольте отыгрывать полностью. Неловкая тишина повисла между ними, и хотел Какавача сказать против, как его перебили в моменте, отрезав все пути отступления: — Хорошо, раз так хотите, то… — томная пауза мурашками под рубашку Какавачи забралась, опаляя кожу горячим дыханием, — предлагаю ко мне в каюту. Длинный коридор бесконечным показался, растягиваясь в тонкую нить как патока, Какавача плечо об плечо шёл с Рацио, не поспевая за ним в ровном темпе, вздрагивал незаметно, крутя в голове мысль единую: «Меня выпорют как ребёнка», — нервозности обострившейся, ударившей по нему камнепадом с горы крутой. Он в каюту, столь похожую на его собственную, зашёл несмело, перешагнув порог выпирающий, ощущаемый под подошвой — Рацио мимо его прошёл, закрыв дверь за собой, сев на диван, подзывая к себе. Какавача к Рацио приблизился медленно, смотря прямо в глаза, бархатистый голос требует железно: «На колени, оперись на мою ногу», — он подчинился невольно, ожидая результат действия всего. Колени, отвыкшие от жесткого пола, ныть начали, стоило ему встать на них, обхватил руками мощное накаченное бедро Рацио, мускулатура которого прощупывалась сквозь плотную ткань брюк, и позабыв о смущении всяком, Какавача спросил, взгляд поднимая: «Качаете ноги, мистер Рацио?» — Мистер Авантюрин, давайте разъясним, почему ваше наказание такое. — Потому что я сказал вам отыграть полностью? — Кхм… Я надеюсь, вы понимаете, что оскорблять столь прямо другого джентльмена — является дурным тоном и… — Какавача скучное монотонное бурчание под нос Рацио не слушает, елозя на коленях, пытаясь положение удобнее найти, опирается грудью на сильное бедро, утыкаясь лбом в колено Рацио, обтянутое гладкой тканью брюк. «Вы всё уяснили, мистер Авантюрин?» — он кивает машинально, не признаваясь, что пропустил слова все мимо ушей. Первый шлепок по мягким ягодицам приходит без предупреждения — Какавача дергается от боли, тихо вскрикивая, сильнее хватаясь за ногу Рацио, дыша тяжело: «Я не думал, что так сильно будешь бить, я…» — ему договорить на дали, ударяя по заднице со всей силой, проникая сильным ударом ладони по середине ягодиц в самую глубь мышц. — Мистер Авантюрин, я попрошу вас вести тише, — следующий шлепок приходит почти по пояснице, от которого он шипит, желая потереть больное место — и стоит ему только занести руку за спину, как его тут же останавливают, перехватывая ладонь на полпути к заднице. «По ладони больнее получать», — удар по касательно приходится на бёдра, от которого он подпрыгивает, чувствуя, как жгут покрасневшие под тканью следы от не окончившейся порки. В голове его дурной воспоминания всплывают, некогда ненавистные, но ныне столь любимые: худая фигура матери, в перештопанном застиранном платье, грозно смотрящая на него со сведенными к переносице бровями — в ней не было ничего элегантного иль роскошного, но в груди щемит всё, от образа вырисованного. Её железный строгий голос, от которого он подпрыгивал в детстве, снятые штаны и нежная материнская ладонь в мозолях, становившаяся за долю минуты в орудие правосудия и молоток, закачивающем вместо гвоздей — правильное поведение. Шлепки Рацио сильнее становились, но привыкнув к боли повторяющейся и жгучей — привыкнуть к боли на сердце не может, скрывая глаза в ткани брюк, вдыхая глубоко привычный затхлый аромат сигар. «Мать так же меня порола», — думает он про себя, всхлипывая тихо, шмыгая носом полным соплей из-за слёз. — Мистер Авантюрин, вы в порядке? — Рацио смотрит обеспокоенно, но Какавача только отворачивается, мотая головой из стороны. — Нет, простите, просто мать вспомнил. — Прошу прощения, я и не думал… — В хорошем плане, она меня также порола, — Какавача встать попытался, но затекших ногах лишь повалился обратно на пол. Ему Рацио ладонь протягивает, которую Какавача хватает робко, ощущая тупую боль в спине, в коленях и на сердце.