В поражении — смысл зрелища

Он по коридору полный сил шагает, смотря на план корабля в брошюре, в которой запутался давно, в попытке прочитать схему сложнее обстановки комнаты, рассматривает всё внимательно, впиваясь взглядом в гладь расстеленных ковров. Стюарды снуют по коридорам заряженные силой не бывалой, но Какавача темпу скорому толпы вокруг не поддаётся, расхаживая медленно из стороны в сторону, в поисках ресторана местного. Бордовый глубокий свет в глазах рябит пятнами вина впитавшихся на рубахе белой, разлитого по полу, оставшись лужей не смытой тряпкой да водой. Мягкий короткий ворс под подошвой шаг смягчает, принимая удар сотен пар ступней на себя и струясь волной от интенсивности шагов джентльменов и дам, да забивается пылью Саутгемптона, принесенной с мостовой многолюдной, разрывающейся от криков человеческих, провожающих сиятельный корабль в первый рейс. Каблуки начищенных туфлей на ковре следы тёмные оставляют, проявляющиеся сыпью на теле бездыханном и никогда не жившем, огромными тёмно-красными пятнами по никогда не чувствующей сыпи кожи. Ворс приминается, склоняясь ниже в полу полированному, выпрямляя вновь гордо, будто вспоминая о вездесущей роскоши на корабле в коридорах первого класса, огороженного, от прогнившего бедностью воздухом, чугунными узорными дверьми. «Ты ведь тут не должен быть», — одним своим въедливо-презрительным существованием говорит тишиной ковёр, через топот множества людей, снующих по кораблю в поисках бесконечных, скручивающихся в нескончаемую спираль — Какавача жужжащим комаром внутри черепной коробки слышит писк ковра осуждающий. «Тебе тут не место, не место, не место», — он ухмыляется на прилипчивые мольбы ковра, что смотрит на него снизу вверх восторженно-презрительно, рукой по волосам растопыримся, слыша в мыслях потемневших не то собственный голос язвительный, не то ковра монолог, не то от джентльмена почтенного возраста: «Вот дожили, I класс тоже самое, что III класс — просто добавьте II», — и может лишь словам пустым кивать, как болванчик, соглашаясь со всем в свою сторону, вышагивая по бордовому ковру. «Тут я даже ковру не ровня», — Какавача причитает на мир, униженный производством ковра дорогого, пластом лежащего в коридорах первого класса, мозолящий его глаза превосходством создания, предназначенный услужению в роскоши воздуха напряженного. И думается ему: «Быть может такой ковёр стоит как родимый дом», — втаптывается сильнее, желая ворс прижать сильнее, в ненависти необузданной, скрытой за улыбкой, натянутой спокойной, и кривых нерасторопных движениях. Перед глазами силуэт Елены тенью пробегает стройной, статной, скользящей так естественно изящно по паркету, как по льду. Её холодный блонд в тусклых лампах отливает точно серебром, бросаясь в глаза заместо множество колец, что так утяжеляют руку Какавачи, давя на пальцы неправильным размером, и выделяется она над ковром изысканно дорогим, возвышаясь над ним происхождением знатным. «Мне никогда не быть как она», — он про себя только сетовать может, нацепляя больше золота и камней, укутываясь в шёлк, как павлин, распушающий перья блестящие и яркие. Она скрывается за дверью прочной, унося за собой блеск природный, камня ещё не отполированного, оставляя Какавачу один на один с вопросом въедливым: «Ну и чем я хоть немного лучше ковра?» — и распространяются мысли огорчение мерзким, будто разлитый спирт по глотке. «Мистер Авантюрин», — он от холодного голоса вздрагивает едва, выброшенный из монологов о ковре в мыслях заведенный как дебаты оживленные, оборачивается в пол оборота, дыхание затаив, испугавшись невесть чего, желая с ковром ненавистным местами поменяться. «Вот бы быть этим ковром», — думает он, улыбаясь на оклик знакомого нового, что узнал его средь толпы людей. — Ах, мистер Рацио, какая встреча, — Какавача говорит спокойно, а сам ногой отстукивает ритм незатейливый, накаленный в нервах до предела, разглаживает ковёр презрительный, как кошку ласковую, мечтая лишь о том, как бы сжечь его. — Я тоже не ожидал вас тут встретить, — он деликатную приторную ложь чувствуешь в самых лёгких, кивая едва, говоря без, слов: «Я тоже вас не ожидал!» — а сам зудит надоедливо: «Да будто бы кто-то на поезде из Ватерлоо просто на Саутгемптон поглядеть поехал сегодня», — но этого не говорит, глаза закрывая, желая, чтобы уже надоевшая лампочка перегорела. Путь в тишине до ресторана манящего, ему на виски тянет, прибавляя к желанию спрыгнуть со шлюпочной палубы вниз, прямо под гребные винты. Какавача идти ровнее пытается, оглядываюсь на лёгкую поступь Рацио, расслабленно шагая по бордовому ковру, будто по песку, отряхивая ботинки от налетевшей пыли незаметно, но считывает он движение каждое, пытаясь пародировать, в желании приблизиться к совершенству недостижимому. — Сэр, я ведь так и не представился полно, Веритас Рацио — доктор… — Ему Какавача договорить не даёт перебивая, голос от стресса повышая: — Ах, коновал, — на него смотрят как на идиота полного, стараясь лицо не скривить как после съедения лимона, но дрожат губы и брови Рацио, стараясь беспристрастное выражение держать, — Простите-простите, врач. — Доктор математических наук, мистер Авантюрин. — Его электрическим током по спине ударяет, взгляд отводит, смущением поражен наповал, смеется нервно, глотая ком в горле вставший. — А чем вы занимаетесь, мистер Авантюрин? — Я один из представителей компании «Десять опорных камней», дилер драгоценных камней и ювелирных украшений, мистер Рацио, — Он говорит с запинкой, смягчая «Р» в слове «опорных», из-за чего звучит оно несуразно смешно, и повторяет Какавача про себя: «Ну какой «опорьных». Короткий путь до ресторана кажется растянутой в длинную тонкую струну вечностью, колеблющуюся в нагретой атмосфере неловкости и желания побега — коридоры становятся уже, сжимая будто в тиски, сверлящими у висков самых. То было подобно лоботомии, вымывающей остатки мозгов и разума на ковер, ковыряющейся в черепной коробке неловкостью, ощущаемой серным веществом. Он слов подобрать не может, боясь позора большего перед высшими в его глазах, будто казни, где ресторан апогей всего действия — эшафот с блестящей гильотиной. Ресторан утопленный в солнечном свете и зелени, листья которой в лучах мягче и нежнее выглядят, плетенные кресла манят уютом мягким сесть на них, расслабивши закостенелые мышцы, аромат свежей выпечки аппетит возбуждает, даруя спокойствие нарочито противоречивое, стоит услышать слова по ушам режущие: «Мне найдите столик, чтобы пассажиры не выглядели как пассажиры второго класса, и чтобы не евреи», — выливается на него ведром холодной воды. Он вздыхает медленно, переводя взгляд на Рацио, спокойно садящегося за стол, устеленный шелковой скатертью — Какавача следует примеру его, боясь в душе даже дышать. Разложенные столовые серебряные приборы на столе панику вызывали, своим приглушенным блеском, и незнанием как ими пользоваться да в какой руке держать. Пиала с водой, в которой медленно плавал лимон, стукаясь об фарфоровые стенки. «Из неё пить надо?» — Вопросил сам себя, ужасаясь данному неясному ему предмету. За стол сел робко, оглядываясь по сторонам тайком, на леди и джентльменов, расслабленно и спокойно обедающих в стенах ресторана, в котором выглядели продолжением картины — сжался весь, желая раствориться, выдавливая улыбку шире. — Вас, по правде говоря, манеры и вкус в одежде выдают сполна ваше, — Рацио замолкает на мгновение, подбирая слова по корректнее, — происхождение. — Благодарю, вы тоже походите на итальянца. — Он говорить пытался язвительнее, пренебрежительно бросая «итальянца», словно помойную крысу со стола, залезшую по скатерти. Какавача замолкает, видя краем глаза статную фигуру Елены, сидящей буквально через стол от неё, в окружении знатных дам. Её спина словно и не сгибается никогда — не когда она берёт чашку в руки, не когда легким руки подцепляет крем с торта десертной вилочкой. Она сдержанно ведет разговор, что из-за шума толпы не слышит слова её, обращенные к дамам — он смотрит на неё лишь с восхищением потаённым, скрывая трепет отвернувшись к широким и высоким стеклам, из которых свет льётся внутрь. — Быть может, вам будет интереснее вести разговор с вашей невестой, нежели со мной? — У Рацио голос ровный и скудный, но Какавача повторяет, с придыханием грустным: — Если бы она невестой моей была только… — Рацио посмотрел на него непонимающе, будто разницы между им и Еленой, не замечая вовсе: — Её родители никогда не позволят ей выйти замуж за человека с подобным… происхождением, — последнее слово он шепчет почти, вглядываясь в ровные и размеренные движения её, преисполненные тихого благородного происхождения и истинной сдержанности. — Однако вы сами сказали, что она ваша коллега. — Она из дома сбежала, — его голос всё тише звучит, и не уверен Какавача, слышит ли Рацио его, но тот кивает послушно, вникая в суть саму. — Вы уверены, что ей так важно происхождение ваше, а не тот факт, что вы ведёте себя как дикарь? — Один вопрос лишь в тупик ставит, забивая очередные гвозди в черепную коробку, будто в деревянную стену, ударяя молотком мимо шляпки гвоздя — прямо по черепу. Какавача к Рацио полностью оборачивается, смотря на него изумлённо недоверчиво, спрашивая сам себя: «Да как такое быть может?» — вчитываться в движения Рацио пытается, удивляясь, как солнечный свет мягко на загорелую кожу ложится, струясь шифоном. Въедается взглядом в черту каждую: в тёмный волос, кажущийся выжжено-фиолетовым, в крепкую фигуру, выкованную словно в жарких горах Италии, где камень раскален до предела, жмётся под взглядом тёмным, пожигающий палящим не сходящим диском над головой. — Быть может, вам правда помочь с изучением манер, а то вы так смотрите на пиалу с лимонной водой, словно впервые увидали. — А вы помогите, — Какавача говорит с вызовом, наклоняясь через стол к Рацио, убедившись, что никто не глядит на него как на полного дурака, — быть может отплачу хорошо. Рацио на него смотрит хитро, протягивая кусок торта, манящий кофейным приятным ароматом, возбуждающим аппетит, глядит, голову на бок склонив: «Начнём с простого, мистер Авантюрин, попробуйте съесть торт», — его ровный четкий тон, подводные камни скрывает, оставляя за собой лишь не знание грядущего. Какавача на разнообразие столовых приборов, паникует внутренне, пряча страх от ситуации мелкой за улыбкой лёгкой, машинально руку за спину убирая, будто снова в казино прокуренном на окраине Чайнатауна в Сан-Франциско сидит, среди джентльменов почтенных, желающих сыграть с шулером именитым в кругах узких. Но останавливают его взгляд тяжелый, по велению которого, послушно кладёт ладонь, вспотевшую на колено, сжимая ткань брюк приятную меж пальцев. Он ложку чайную берёт в правую руки, отламывая торт, сочившийся пряной кофейной свежестью, ко рту медленно подносит, ложа на язык, чувствуя, как сладость растворяется на языке вместе со строгим взглядом, прожигающий отверстие точно во лбу. «Что-то не так», — Какавача спрашивает молча, боясь в слух произнести что-либо, надеясь, что поймут без лишних слов. — Во-первых, вы сутулитесь, Мистер Авантюрин, — он выпрямляется сразу, подняв плечи неестественно высоко, будто испугавшись чего-то, — более расслабленно. Во-вторых, вы взяли чайную ложку. — А надо? — Десертную вилку. — Какавача сказать ничего не может, вздыхает только удивленно, в попытке понять какая из этих вилок десертная, тычась как собака по следу, и стоит занести руку над вилкой, как слышит: «Нет, выше», — и только тогда берёт вилку, неприметно лежащую сверху, оставляя несчастную чайную ложку. — И да, попрошу, уберите уже наконец-то руку из-за спины, это дурной тон, — Какавача руку одёргивает как от кипятка, забыв совершенно про неё, на импульсе и привычке за спину убирая вновь и вновь. Думает лишь: «И почему всё это во мне с детства не вложено», — смакуя въедливую зависть под ложечкой, танцующую в ритме сердцебиения. Он от оценивающего взгляда робеет, ежится, желая под стол уйти, позабыв про дам и джентльменов остальных, оставшись один на один в мыслях с Рацио, так легко поедающим круассан, что он разламывает на части, кладя левой рукой в рот — и чувствует злобу на мир ползущую, кидающую воспоминания детства пылью желтой покрытые. «Пока я выживал, они такой ерундой как расположение вилок и ложек страдали», — хрипит злоба внутренняя, застывшая поперёк горла сладким кофейным куском торта. Какавача за всякую деталь в окружении хватается, стараясь выявить несовершенство отточенных движений Рацио, притягивающих к себе выверенной элегантностью и размеренностью, что зажигала в нём искру пожала смутного, раздуваемого злобой и ненавистью ко всему. — Тогда, что насчет продолжить разговор в моей каюте? — Рацио шепчет почти, и слышит он в этих нотках хищный рык, растворяющийся в шуме людском и тихий звон вилок да ножей о тарелки — Какаваче мозги отбило, в притягательном и манящем предложении, скользящем на грани реальности и воображения. *** Тяжелый запах сигар привычным ароматом коснулся носа Какавачи, пришедшего в чужую кают, по приглашению маняще странному, незажженный камин, обставленный мелочами, что точь в точь походил на камин в его каюте, двухместная кровать с шифоновым балдахином, укрывающим от солнечных лучей, нежно коралловые стены с вырисованным орнаментом повторяющимся — всё не отлично походило на его каюту, что находилась чуть дальше по коридору. Щелчок двери в тишине, состоявшей из тяжелого дыхания и сердцебиения, заставил вздрогнуть Какавачу будто от выстрела, слегка подпрыгнув на месте. Атмосфера накалилась в момент один, становясь масляно горячей, обжигающей ладони возбуждением колким, лезущим под ногти. Рацио на фоне коралловых стен выделяется фактурой подобной скульпторам древним, коих Какавача видал лишь в музеях, путешествуя по Франции в сопровождении Елены. В мыслях образ Елены возник, сталью к нему обращенной, холодом окутанной — на её фоне Рацио казался холод теплым, ударяющей в факт происхождения неблагородный, забывая о чувстве такта, что так присущи ей. Он только рот успел открыть, как услышал глубоким низким голосом нечто, позабавившее его, как и всякая передряга жизни: — Мистер Авантюрин, снимайте штаны, — он недоуменно на Рацио посмотрел, сощурив глаза, улыбаясь хитро, поднимая брови вопросительно. «Вот так с места в карьер?» — шепчет внутренний голос. — Давайте, снимайте, могу отвернуться. — А мне казалось, что мы не в публичном доме, мистер Рацио, — его голос звучит вызывающе, почти рычит в тишине, смешанной пополам с тиканьем часов. — Подтяжки для рубашки, не более, мистер Авантюрин, не знаю, что вы там себе надумали, но я вас попрошу — то, как сидит ваша рубашка, — Рацио замолчал на мгновение, глядя как выбивается из-под брюк рубашка, топорщась и образуя складки, — ужасно. Какавача краснеет моментально, едва ли напугано смотря мимо Рацио, ожидающего, когда он наконец-то стянет штаны. Под пристальным взглядом, ощущаемым всем телом, снимать штаны, оставаясь лишь в нижнем белье — звучит подобно приговору. Но падают штаны на ковер, и мнется он неловко, поджимая пальцы ног от смущения накатившего. — У нас хороший костюм, мистер Авантюрин, сами заказывали? — Рацио подходит почти в плотную, оставляя влажное дыхание на светлой коже, подобной всем англичанам иль валлийцам с шотландцами, но никак не евреям с тёмными глазами, смотрящими в души проеденную. — Что вы, конечно, нет, подарок от мисс Яшмы, — он отступить желает, но цепкие руки, на бёдрах оказываются, проводя загорелыми пальцами по нежной коже, контрастируя, словно свет и тень. «Прошу вас, не шевелитесь», — Рацио шепчет томно, проникая голосом под кожу иглой с инъекцией. Шелк скользит по телу, обвивая бедро, подобно змее, железная застежка на ноге чувствуется холодом отягощающим, пробирающим до мурашек — от прикосновений Рацио, проводящим подушечками пальцев под скользким ремешком, Какавача вздыхает тяжело, желая запищать тихо, сжимая губы в тонкую линию. В уголках зажмурившихся глаз слёзы невольные проступили, от наваждения, захватившего с головой, убитого фразой одной: — Ну всё, надевайте штаны. Открыв глаза, он, с тоской в душе, натягивает штаны помявшиеся, ворча про себя: «Надо еще и штаны на гладить», — застегивая нервно кожаный ремень. Рацио смотрит на него оценивающе, кивая медленно: «Так действительно выглядит лучше, мистер Авантюрин, попробуйте руки поднять», — перед ним Какавача крутится как на примерке в ателье, вздыхающий от вещей не произошедших, не понимая: не то радостно, что не было ничего, не то печально. Его за руку берут, множество колец касаясь вскользь, снимая по одному медленно, откладывая на стол с тихим стуком. Какавача на пальцы Рацио внимательно смотрит, с ровно подстриженными ногтями, с аккуратной кутикулой, не вылезающей на ноготь — в душе желание провести по ней зубами появилось, сгрызая под самый корень, оставляя неровные следы. «Вы носите слишком много украшений, мистер Авантюрин», — бархатный голос звучит у самого уха, завлекая неосознанно. И думается Какаваче: «Специально ли так он говорит иль иначе не умеет». Оттягивает ворот рубахи, стоящий идеально выглаженный, вниз, приминая пуще, горячими подушечками пальцев качаясь потеющей от напряжения и атмосферы вокруг шеи, скользя всё ниже, поддевая тонкую цепочку, прятавшуюся под шелком молочным как самое ценное. «Странно видеть на вас столь дешевое, еще к тому же и женское, украшение, мистер Авантюрин», — Какавача мнется, ощущая дрожь в пальцах неосязвемую, проглатывая ком в горле образовавшийся. — Это от семьи. — У вашей семьи ужасный вкус на украшения. — Он возмущение в себе проглатывает, скрываясь за вежливой улыбкой, вспоминая мягкий лик сестры, хранящей дешевую безделушку как зеницу ока, обнимая его — брата, сваленного ей на хрупкие плечи — как главное сокровище в жизни. Он оскорбленный честью сестры родной, сказать не может, трусливо молча, стиснув зубы, в желании навязчивом угодить Рацио, кивает согласно, ощущая мерзость от действий собственных, выливающейся ему за шиворот дорогой рубашки и жилета. Паршиво становится в желудке самом, смешивая кофейный торт, бордовый ковёр, множество знатных женщин и мужчин, прибавляя к ним строгий лик Рацио под слоем лицемерия и трусости собственной, взбалтывая внутри него в отвратительное блюдо, от которого тошно и дурно становится в один момент, подчеркивая раз за разом вершину для него недосягаемую, маячащую высоко-высоко, что рукой ему не дотянуться. Сверлит спокойным взглядом камин резной, обрывающий мосты меж первым и вторым классом, мозолящий глаза изыском, что ему и сестре прежде не был доступен никогда, губы робко облизывает, чувствуя, как в глазах колоть стало, от непрошенных слёз. На него смотрят непонимающе, но оживает моментально, головой качая, извиняясь лишний раз, не из желания искреннего, а из-за услужливости вшитой в голове, думая только: «Как я всё это ненавижу».