В поражении — смысл зрелища

Тёплый ветер ударил в лицо, как пощечина от разревевшейся леди, взъерошил волнистые волосы под шляпой — вокзал Ватерлоо встретил его толпой снующих людей, топчущихся на месте, оглядываясь по сторонам, сливающейся единой массой трепетного беспокойства предстоящего. Какавача стоял в стороне, закуривая сигару в ожидании скрипящего поезда. Дым рассеивался в воздухе терпким запахом, от которого морщили нос богатые дамы, обмахиваясь веерами, словно отгоняя прожженную вонь конюшней. Он усмехнулся, глядя на женщин в просторных платьях и огромных шляпах, растянув губы в обворожительно мягкой улыбке, которой учился несколько лет, смотря на мисс Яшму. Прищурив глаза хитро, встретил взглядом леди знакомую, которая при виде его нахмурилась лишь пуще, отворачиваясь в пол оборота, поправив светлые волосы в незамысловатой прическе. — Мисс Елена, какая встреча, — Какавача губами касается нежной руки, облаченной в перчатке шёлковой, кланяясь слегка услужливо, глядя в недовольное лицо Елены, поджавшей губы. — Мистер Авантюрин, мне казалось, что в рамках нашей компании обращение по послужному имени — часть этикета рабочих и внерабочих отношений. Прошу, держите субординацию, — её ровный тон и беспристрастное лицо его в сердце ранили, подобно стрелам — он лицо рукой прикрыл, будто в поражении. — Я думал мы друзья, мисс, а не коллеги. — он вздохнул тяжко, на часы, отблескивающие на солнечном свете, посмотрев, — С мисс Яшмой у тебя нет подобной субординации. Её лицо изменилось, глаза на секунду расширились, быстро взяв самообладание на выражением лица: «Мистер Авантюрин, вы должны понимать разницу взаимоотношений между коллегами женщинами и между коллегами мужчиной и женщиной», — её мопс на элегантном кожаном поводке ходил кругами, обвив их будто канатом. — Разве я не могу поприветствовать мою дорогую подругу? — Никогда не видела, чтобы вы, мистер Авантюрин, делали что-то из доброй воли, а не ради выгоды, — она топнула ногой, раскрыв веер, скрывая лицо за тонким кружевом, откидающее узорную тень на её лицо с аккуратными чертами, — По каким вопросам, мистер Авантюрин? — Честное слово, мисс Топаз, пожелал сопроводить до лайнера столь обворожительную леди, дорогую сердцем подругу, а вы мне, — из его уст лесть лилась сладким потоком мёда, оседающим на языке, всё более широко улыбавшись, склонив голову на бок. Апрельское солнце пекло темную ткань сюртука, нагревая будто плиту. — Да что вы говорите, а я думала, что вы на меня вновь пытаетесь спихнуть разговоры с потенциальными акционерами, — её слова язвительны, словно видела его мотивы насквозь, и не мог Какавача сделать ничего, как в поражении поднять левую руку, затянувшись сигарным дымом, стряхивая пепел на перрон. — Я считаю, что с такой обворожительной и умной не по годам леди — любому неглупому джентльмену будет в радость пообщаться, — он наклонился над ней, шепча на самое ухо, поглядывая в сторону статной фигуры, ожидающей поезда, — Особенно, если это некто по имени Джон Джейкоб Астор. — Мистер Авантюрин, это невозможно… — Быть может напрямую с ним вам будет и не совладать, однако его молодая жена, вполне похожа на ту, с кем вы бы неплохо разговорились. — Хотите, чтобы я через его жену приблизилась к мистеру Астору? — Да, всё именно так, мисс Топаз, навряд-ли у вас возникнет проблема с тем, чтобы приблизится к восемнадцатилетней девице. — Я думаю, вы не понимаете нюансов, мистер Авантюрин, — она слегка улыбнулась, притягивая мопса на поводке ближе к себе, — мультимиллиардеры не ищут знакомств на лайнерах, поэтому ваш план очень маловероятен. — Что ж, а ты очень постарайся, Елена, — ты обратился к ней фамильярно, смакуя имя «Елена» как дорогое вино, ухмыляясь сильнее, завидев недовольное лицо: «Попрошу, мистер Авантюрин, мы коллеги, а не друзья». — Обижаешь, но если так угодно, то безусловно вы мисс Топаз, — Какавача снял шляпу, кланяясь перед ней, прикрыв глаза, — А теперь не позволите вас сопроводить, мисс… Но не успел он договорить, как Елена проигнорировала его слова, взяв очаровательно похожего на маленькую свинку мопса на руки, прижимая к груди словно дитя, зайдя в открывшиеся двери вагона первого класса, так блистательно вычищенного и сияющего на солнце будто драгоценный камень. Он заходит вслед за ней, выкинув сигару прочь, улыбается проводницам и контролёру, смотрящего в его билет пристально, вглядываясь в черты лица и повязанный на шею шёлковый платок — во взгляде контролёра презрение тихое читается. — Что-то не так? — Какавача по глазам читает мужчину, вздыхающего тяжело, головой качая, отдавая билет обратно, но слышит в этом молчании ядовитом: «Таких как вы евреев тут…», — с многозначительной тишиной на конце. Контролёр головой мотает, но чувствует он нутром и телом всем неприязнь прожигающую — он вспоминает духоту вагонов третьего класса пропахшими потом, дымом и табаком, въевшиеся в стены дребезжащего поезда. Ёжится едва заметно, стараясь вышагивать как можно более ровнее по узкому коридору меж купе, устеленному дорогим ковром — чувствует дыхание въедливое кожей открытой, превращающееся во взгляды острые со стороны джентльменов почтенных, рожденных в праздной роскоши Великобритании, доказательства превосходства англо-саксонской расы. «Я здесь чужой», — повторяет про себя, улыбаясь как можно шире, в волнении подкидывая фишку из покера, шагая гордо меж дубовых дверей купе, пахнущие свежим лаком — так сильно контрастирующим с плесневелым влажным воздухом, пропитанным мочой и потом в вагоне третьего класса. Он сверяется с номером на двери с билетом, услужливые проводницы кивают без конца, будто голова их держится на ниточке тонкой без равновесия, повторяя: «Да, сэр. Конечно, сэр», — в их словах себя видит в юношестве коротком и сгоревшем в вечере прохладном, скрывается в купе пустом от взглядов поглощающих и душу высасывающих. Садится на кожаный диван повержено, расплавляясь по нему как масло в сковороде, надевая солнечные очки едва затемненные, скрывая глаза от солнца вездесущего, вздыхая полной грудью, сжимая с силой фишку в ладони от нервов. Дверь с лязгом скрипнула, от чего Какавача подпрыгнул на месте на диване, садясь прямо, напряженный как пружина, щурясь на пришедшего в опаске. Держа спину ровно настолько, что казалось, что она может переломиться от усилий, руки на коленях сложил, голову на бок в интересе склонив. — Добрый день, — он оценивающе посмотрел на костюм серый, с сюртуком в тон брюк, фигуру подчеркивающий, на манер всех богачей, сидящих в этом вагоне первого класса, без колец на пальцах утяжеляющих. В тёмно-синем костюме с множеством колец и украшений он ощущал себя подобно павлину, средь лаконичного чёрного да серого у джентльменов — бросающим вызов, застоявшемуся обществу богачей. — Добрый, — Какавача руку протягивает для рукопожатия, в голове повторяя как молитву: «Рука правая, полусогнутая, улыбнуться, смотреть в глаза», — но в глазах напротив видит только холодность обжигающую. — Ах, простите-простите, — он впопыхах очки снимает, промаргиваясь, привыкая к свету прямому и яркому, вновь руку протягивает для рукопожатия, — Михельсон Хаим Какавача. — Веритас Рацио, — он руку Какавачи сжимает крепко, прощупывая Каждую косточку, и пытается он лицо держать, думаю только об одном: «Зачем вы прощупываете мою ладонь?» — Прошу простить, просто моя левая рука, сильнее правой будет. Какавача лишь только сейчас посмотрел, что повторно протянул не правую руку для приветствия, а левую — он только улыбается смущенно, коря себя за оплошность, повторяющуюся вновь и вновь. «Так и не привыкну», — внутренний голос лишь разочаровывается в себе снова и снова, вдалбливая как гвозди тонкие в череп: «Тебе не стать частью высшего общество, состоящего из миллионеров». Длинный скрипучий гудок режет слух, от которого он морщится непроизвольно, плечи поднимая, в желании уши закрыть будто он ребенок, испугавшийся яростного грома, разделяющего небо на две части; смотрит на часы наручные — без четверти десять — колеса поезда дребезжат о стальные рельсы. — Та леди, что стояла рядом с вами, не ваша жена? Если хотите, то можем поменяться… — О нет, что вы, просто хорошая знакомая и коллега, — Какавача рукой перед собой машет, будто от чего-то избавиться пытается, улыбку кривее давит, видя, как подозрительно на него смотрит Рацио, — Что-то не так? — Просто удивлен, что женщина работает не на последней должности. — У нас довольно прогрессивное начальство, да и мисс Топаз… — но не успел он договорить, как его перебили столь бесцеремонно: — Оно и видно, мало где возьмут на работу еврея из трущоб. Внутри Какавачи кипит всё, но злость и презрение, с желанием ударить чем по тяжелей, спрятал за спокойствием натужным, закрывая глаза: «Вот бы он заткнулся», — дышит глубоко, справляясь с гневом копящимся. «Кто бы говорил, итальяшка», — голос в душе его желает желчь излить, но повторяет себе: «Нельзя, нельзя грубить, нельзя». — Вы имеете что-то против? — он не сдерживается, стараясь говорить как можно вежливей и учтивей, ощущая, как ударили слова острые под дых, прямо в самое эго, что раздувал он будто воздушный шар, старая встать вровень ко всем миллионерам, ставшими такими по праву рождения в богатой семье. — Не имею, просто удивительно, — у Рацио голос безразличный, ровный, он будто и не ощущал, как накалялась атмосфера между ними, достав одну из книг, пролистывая страницы быстро. И только Какавача хотел открыть рот, как стук в дверь прервал его, так и не дав вымолвить хоть одно слово негодования. — Извините, вам ничего не нужно? — миловидная девушка стояла в проёме, сложив руки перед собой, поклонившись слегка. — Вино и бокалы, — Рацио говорит легко, снисходительно высокомерно, даже не посмотрев на горничную. — А вам сэр? — Пожалуй откажусь. — Хорошо, сэр. Она скрылась, унеся с собой разгоряченную атмосферу, словно и не было ничего — злоба ушла вместе со стуком в дверь. Какавача думает лишь: «Пока что я не облажался, пока что», — взор в окно устремляет закрытое, глядя на размывающиеся просторы Англии: лысые деревья на солнечном свете выше кажутся, тянясь всеми ветвями к нему, сухая безжизненная трава, едва зеленеющая — тонкой полосой размывалась перед глазами его, как рулон ткани шёлковой, стелющейся перед ногами, сливаясь в пятно однородное. На то как приносят он внимания не обращает, видя боковым зрением лишь бутылку вытянутую, стекло которой переливается вишневым цветом в солнечном свете. Слух напрягается, когда слышит открытие бутылки, так и манящее повернуться к попутчику временному, но не отворачивается от окна, смотря на однообразные пейзажи, мельтешащие перед глазами. «Мне бы стоило извиниться, я не желал вас задеть», — Рацио говорить начинает первым, разливая красное вино по бокалам золотом изрисованных: «Мной двигало лишь любопытство и не более». — За знакомство, мистер Михельсон? — в солнечных лучах лицо Рацио мягче выглядит, сглаживая морщины на переносице от вечно нахмуренных бровей, черный пиджак на свету более глубокий оттенок даёт, уходя в морскую темноту поглощающую. Какавача улыбается непроизвольно мягче, едва уголки губ поднимая, взяв стакан в правую руку. — За знакомство, мистер Рацио, — стук хрусталя друг об друга раздается тихим мерным звоном, растворяющегося в воздухе дрожью не слышимой, — Хотя, признаюсь честно, мне нравится больше, когда меня зовут Авантюрин. — Это довольно необычно. — Этика рабочего коллектива — мне так привычней, — на языке ложь растворяется, оставляя осадок приторный, словно после сахара. «Ага, привычней», — внутренний голос сарказмом изливается, давя на столь больную мозоль, в которую тыкает почти каждый, произнося «Михельсон» с пренебрежением не скрываемым, без слов говорящее: «Он чужой». Рацио удивленным не выглядит, лишь останавливается на долю секунды, поднося бокал с вином к губам. — Если так хотите, мистер Авантюрин. *** Порт Саутгемптона встретил холодным ветром, пронизывающим его будто до нитки, морозя уши оголенные без шапки — снующие стюарды заполняли багаж на корабль, поднимая тяжесть непостижимую самому Какаваче, смотря на это множество чемоданов, он лишь представить мог сорванную спину да ноющие мышцы во всём теле, рвущиеся как нитки от нагрузки. Дамы и господа столпились, восхищаясь великолепием гиганта, возвышающегося будто дуб многовековой, трепет в сердце зудящий, вызывая, от которого чешется грудь, в желании расчесать кожу в волнительном нетерпении — «Титаник» растянулся вдоль и вширь подобно киту бороздившему океана просторы. Черные трубы к небу голубому тянутся, устремляясь ввысь, и может Какавача только смотреть вверх, как множество мальчишек приезжих, которым едва ли восемнадцать есть. Шум нарастал как волна, сливаясь в единую субстанцию, в которой погрязли все, продолжая нарастать не стихающий шум толпы — всюду чувствовалось напряжение, давящее неразборчивым криком, превращающего в стену воды. Уходя в агонию какофонии, всё стихало в судорожном безумии восторга. «Шею не сломай», — говорит сам себе, отряхивая пыль, не существующую с отутюженных штанин, в нетерпении переминаясь с ноги на ногу. Широкие сходни к себе манят, он шагает к ним медленно, предвкушая скорость чрез океан просторный, которую он вкушать готов как выдержанный в бочках коньяк. Он на сходни ступает аккуратно, ощущая, как прогибаются под собственным весом они, страх внушая, но идёт ровно, словно от его походки вся жизнь последующая зависит. И поднимаясь на борт восхищения скрыть не может, смотря вниз, на людей что меньше стали, будто под его ногами, на водную рябь едва уловимую, теребящая ковёр воды холодной по весне — и кружится голова от неба высокого и чистого, распластавшееся над головой куполом небо сводным. Дышать сложнее стало, ощущая как лёгкие в нетерпении готовы разорваться, пот по спине от волнения бежит. «Выделяешь», — говорит закрома разума, но не может восхищение перебить за маской безразличия напускного, рассматривая чудо, сотворенное человеческими руками, как всякий из бедных третьего класса. Он, влекомый потоком людей бурным, идёт вслед за ними с шлюпочной палубы, спускаясь на лестницу парадную, стараясь идти в ступню полную, не шагая на носках в боязни колеблющейся; запах лака и краски в нос ударяет, новизной блестящей в глазах — и не чувствует затхлости кораблей старых, дерево перил узорчато-резных к коже гладью мягкой соприкасается, скользя в невесомости спускаясь вниз по лестнице расширяющейся. Стеклянный купол над головой возвышался, синевой небес просвечивающейся, подобно потолку в церкви протестантской недалеко от трущоб Лондона разрастающихся, в которой он был лишь однажды в детстве нежном. Робкие солнечные лучи ступени освещают, в мягкий как патока ореховое дерево лакированное облачая, словно в вуаль, блестящую золото светлое Бога единого, отраженного в облаках, озарённых светом солнца как нимбом. Тени лились по лестнице ручьем из шёлка темного, холодностью обжигая утопленное в нежном тепле дерево лакированное. Вплетенный узор в перила из чугуна, завивается подобно свежим листьям по весне, мягким и податливым, закругляющимся будто атласная распускающаяся. Снующие стюарды меж толпой сливаются в пятно сплошное, стуча каблуками туфель, начищенных до блеска, по паркету сияющему, будто изнутри как камень ограненный, скользя легкой походкой неся багаж как невесомый пух в руках. Наступают на щели узкие пола составного лестницы на носках, вежливо склоняя голову перед пассажирами, садящихся на корабль огромный, произнося тихо: «Да, сэр. Есть, сэр». Какавачу коридор палубы «В» встречает запахом свежего ковра, ударяющий в нос ароматом короткого ворса, не бывавшего в чистке до сих пор, запах краски вездесущий в голову ударяет как полбокала вина, оседающего кислотой на языке. Двери в ряд стоят, будто солдаты королевы, выдерживающие напор безмолвный, ощущаемый в воздухе с чувственным укором; выделяются средь обделки стен бежево-желтой, с вырисованными тенями от ламп на потолке. Он меж дверей ровных шагает с напускным спокойствием, шаркая по ковру ногами, боясь поднять и пойти на цыпочках на самых, раскрывая происхождение от роду с материнского чрева, средь джентльменов да дам знатных. «Да где же эта В-64», — голос внутренний паникует, начиная задыхаться, будто под водой, пальцы левой руки дрожат едва уловимо глазу человеческому, грудь вздымается медленно, в удушающе сковывающим сюртуком плотно застегнутым. Шаги мягкие по ковру ступают не слышимо, и вздыхает облегченно, увидев дверь заветную. Каюта светом, приглушенным, из иллюминатора озарена, со стенами, исписанными узором позолоченным поверх нежно кораллового цвета стен, оттененных кроватью обширной. Какавача на детали мелкие внимание обращает: вазы, гербарии пышные, подсвечник на камине резном, элегантно вписывающемся в каюту подобную номеру отеля, в самом центре Лондона. Темный туфли стучат о тёмный паркет, будто тростью по мостовой — он к кровати медленно подходит, завалившись на неё во весь пласт. Над головой звучит пронзительный гудок, и чувствует тело его с непривычки вибрацию корабля едва уловимую, отправляющегося в путь.