Глазки в точку

      – Я уже устал засыпать в одиночестве, Хонджун.       Парень, лежащий на кровати, никак не реагирует. Только лишь сильнее укутывается в одеяло, создавая из него плотный объемный кокон. Теперь придется доставать плед, потому что делиться он точно не будет.       Сонхва поджимает губы и бросает в наполненный водой граненый стакан белую таблетку, что тут же принимается шипеть и метаться по воде, растворяясь. Глаза невольно падают на циферблат, что на духовке расположен. Встроенные часы мерно мигают красным и показывают 05:49 утра. Ким вернулся около часа назад, завалился, а когда почувствовал головную боль, то растолкал Сонхва и отправил за стаканом воды с анальгетиком. Он прекрасно мог подняться и сам, он не успел впасть в настолько глубокий сон, но зачем вставать самому, если можно отправить своего личного хвостика за таким простым поручением. Хонджуну в целом было насрать, устал ли Пак за день, хочет ли он выспаться и всё такое. Когда так смертельно раскалывается, от количества выпитого, голова, то думать о такой ерунде не хочется, а самостоятельная забота о самом себе становится невыполнимой задачей.       – Когда это все закончится?       – Сонхва, заткнись, пожалуйста, – Ким морщится и только глубже зарывается в свой импровизированный кокон. – Я просто попросил принести мне таблетку. Если для тебя это сложно, то сказал бы прямо.       – Мне не сложно, – вздыхает совсем тихо, чтобы Хонджунне услышал, и прикладывает прохладную ладонь ко лбу. – Ты ведь знаешь, что я не могу уснуть без тебя рядом.       Ким знает. Они настолько привыкли друг к другу, настолько давно вместе, что Сонхва действительно не может уснуть без тихого сопения на другой стороне кровати. Раньше он посчитал бы такое проявление верхом душевного единения или признательности. Сейчас же понимает, что это просто сила привычки.         Пак берет стакан с растворившейся таблеткой, возвращаясь в комнату, и садится на край кровати, дожидаясь, когда синяя макушка соизволит выпутаться из одеяльного плена и забрать живительную микстуру.       – Я просто переживаю за тебя, – брюнет качает головой, передавая стакан в трясущиеся руки своего парня. – Я постоянно переживаю. Не помню, когда я засыпал без тревожных мыслей. Где ты, с кем ты, когда вернешься и все ли с тобой хорошо. Это серьезно влияет на твое здоровье, и я…       – Сонхва, – прерывает его, не позволяя закончить. – У меня и без тебя голова раскалывается.       Пак замолкает, проглатывая обиду. Каждый раз он получает один и тот же ответ, каждый раз засовывает свои чувства и эмоции подальше, чтобы не раздражать этим. Он уже не помнит, когда они вдвоем последний раз говорили спокойно, без упреков и недовольного тона. Это было словно в прошлой жизни.       Вернув опустевший стакан на прикроватную тумбочку, Сонхва устало разваливается в кровати. Ему вставать где-то через час, но из-за раздробленного сна он снова не выспится. Снова визажист выскажет ему за синяки под глазами, ворча на пару с фотографом на всем протяжении съемки. Скомканный ногами в углу кровати тонкий плед, что обычно служит интерьерным покрывалом, теперь переквалифицируется в одеяло. Он не греет, потому что синтетики в нем больше, чем в таблетках, которые продает Ким своим торчкам. Но выбирать не приходится.       Спросонья чужая рука кажется слишком тяжелой. Она ложится на бедро, чуть выше колена, пробирается вверх и соскальзывает на внутреннюю сторону, хаотично сжимая нежную кожу и пальцами пытается проникнуть под кромку боксеров. Сонхва морщится, он только начал проваливаться в сон. Ладонь Хонджуна становится более настойчивой, даже наглой. Она уже под бельем, уже трогает там, где слишком много чувствительных зон. Крепко обхватывает у основания, скользя сверху вниз, оттягивает мошонку.       – Хонджун, я не хочу, – Пак пытается немного отползти в сторону, однако под него слишком молниеносно протискивается вторая рука. Обвивается вокруг поясницы и тянет обратно и даже еще ближе.       Он чувствует спиной жар чужого тела, словно объятого огненной лихорадкой. Чувствует чужое возбуждение, отделяемое от собственной кожи лишь тонким покрывалом. Тяжелое дыхание опаляет шею и плечи, сухие губы росчерками беглых поцелуев проходятся по лопаткам. Сонхва перехватывает его ладонь и вынимает из собственного белья, кое-как выворачиваясь из крепкой хватки.       – Хонджун, нет. Хватит, – он оборачивается через плечо, встречаясь с крайне недовольным прищуром. – У меня сложная съемка, и я хочу выспаться.       Ким Хонджун не привык не получать того, чего хотел. Чего бы это ни касалось.          – Да мне плевать, что ты хочешь выспаться, – он даже переходит на раздраженное шипение, становясь похожим на разъяренную гидру. – Я хочу. И будь добр помочь мне в этом.       – Почему ты не слышишь меня? День был очень тяжелый, я устал и хочу отдохнуть, потому что следующий будет не легче, – Сонхва закрывает лицо руками и трет глаза подушечками пальцев. – Пожалуйста, давай просто ляжем спать.       – Хорошо. Пошел вон отсюда.       – Что?       – Что слышал. Катись к чертям, я не хочу ночевать с тобой в одной квартире.       По голове будто проходится череда ударов отбойного молотка. В их склоках было всякое, но такое – в первый раз. Сонхва даже неверяще моргает, потерянно, словно выброшенный на улицу щенок.       – Но Хонджун… Это ведь моя квартира. Куда я пойду?       – Во-первых, не твоя, а твоей мамки. А во-вторых, мне похуй, куда ты пойдешь. Можешь ночевать на своей сраной фотостудии.       От возмущения Пак даже приоткрывает рот. Обида и горечь сменяется яростной злобой, от чего голос начинает срываться, а сердце заходится стуком где-то в глотке.       – Тогда, может, ты покатишься туда, где вечно пропадаешь? К этим гребанным бомжам-торчкам, что в тебе души не чают и готовы облизать с ног до головы? – он встает с кровати, поправляя на себе скомкавшееся белье и укутываясь в это несчастное покрывало. – Хонджун, перестань держать меня за идиота. Я знаю, что ты трахаешь их направо и налево. Я занимаюсь стиркой твоей одежды, и я вижу все эти следы, всю эту грязь, которую ты приносишь в наш дом.       – Ах вот как мы запели, – от такой улыбки Кима хотелось сжаться, закрыть голову руками и забиться в мусор. Чтобы не нашел. – Тебе напомнить, почему я этим занимаюсь? Напомнить, кто именно ходит по ресторанам и нишевым бутикам благодаря тому, что я зарабатываю? Ты хоть раз купил в «свою квартиру» гребанной еды? Или оплатил коммуналку?       Сонхва нечего сказать. Действительно, его доходы не покрывали тех расходов, что требовались для поддержания имиджа. Поэтому он целиком и полностью был зависим от Кима и только поэтому не пытался отговорить его от такого опасного рода деятельности. Ранее он и правда был терпящим любое дерьмо парнем. Просто молчал, смотря на ситуацию сквозь пальцы, украшенные дорогими кольцами. Но у всего есть предел. Он не успевает и слова сказать, как Ким продолжает:       – Ты нихуя не делаешь, – жестом разведенных рук он указывает на пространство вокруг себя. – Не готовишь и не убираешься, это всё делают нанятые люди, чей труд оплачивается из моего кармана. Ты даже не можешь дать мне трахнуть тебя, нос воротишь, хотя чего бы, блять, тут было сложного.       – А ты вертишься рядом со мной на светских тусовках только когда тебе нужны новые покровители или новые клиенты. Если бы не мои знакомства, то твой нарко-шоп уже сгнил бы на помойках Мёндона.       По глазам Хонджуна пляшет темень и видно, как сильно ему приходится сдерживать себя, чтобы не ударить Сонхва. У него ведь съемка. А если преданные фанатики заметят неладное, то ему точно пиздец. Только поэтому он осторожничает, решая всё через ссору, а не через простое рукоприкладство. Но он закипел и более не может контролировать поток рвущегося негатива.       – Светишь ебальником и надеешься, что на своей внешности хоть что-то поимеешь. А ты нихуя не добьешься, пока богатый спонсор не поимеет тебя. Просто смирись и раздвинь ноги перед нужными людьми, я уже сколько раз тебе это говорил, – он тоже наконец встает с кровати. – Жили бы уже в своей недвижке на Каннаме, а не в этом сраном муравейнике в ебенях.       – Пошел вон, – по щеке Пака слеза стремительно скатывается. Будто последняя капля терпения вытеснена из, казалось бы, бездонной чаши.       Ким смеется. Довольно шустро собирает вещи с пола и надевает их снова, даже не озаботившись их чистотой. Проходя мимо стоящего у выхода из комнаты Сонхва, он нарочито ощутимо толкает его плечом, отчего второй лишь дергается, но не издает ни звука.       – Я к Иль Ха. Вернусь вечером. Будь добр к тому времени привести себя в порядок. Разговор еще не закончен.       Сонхва сползает по стене со звуком дверного хлопка. По батареям вновь стучат недовольные соседи. Уж лучше бы у него были темные круги, чем глаза, опухшие от слёз.

***

      – Так значит, я не один такой, верно?       Уён так и стоял у дивана, не понимая, что ему делать. Голова была слишком затуманена от выкуренной зелёнки. И по-хорошему бы вызвать для Пака скорую, ведь из его головы всё ещё продолжает сочиться кровь, а значит рану, возможно, нужно зашить. Да и травма руки выглядит не лучшим образом. Но, с другой стороны, какое ему дело?         Ответа на вопрос так и не последовало. Потому Чон задает новый:       – То есть в моменты, когда ты писал мне ночью, ты просто поругался с ним, – палец его тычет в Сонхва, что наконец переполз с середины гостиной ближе к аквариуму и привалился к нему спиной, стараясь держаться в сознании. – Решил сбросить пар на первом попавшемся абоненте?       Сонхва покачал головой и уронил ее на собственное плечо. По его выражению лица не было понятно, оно искажено таким выражением, потому что ему больно за Уёна или потому что ему больно от полученных травм. Хонджун всё молчал. Раздосадованный Чон принялся мельтешить по квартире. Мимолетные приступы паники и ужаса предзнаменовали близящуюся паническую атаку.       Он должен понять и разобраться наконец. Кто такой Ким Хонджун? Ему был прекрасно понятен его образ, который тот выстроил специально для всех. Но что скрывается под этой картинкой? Он знал Хонджуна как крутого парня, что играл на гитаре и пел в университетском актовом зале. Он знал его как завсегдатая тусовок. Он знал его как парня, впервые предложившего ему попробовать что-то невероятно недоступное ранее, запрещенное, то, о чем Уён сам бы никогда не додумался. Он знал Кима как своего соупотребителя, с которым они делили приходы и трипы на двоих. Еще как того, кто ласково подставляется в руки Сонхва и вертит перед ним задницей, не позволяя усомниться в их общей любви и страсти. Он знал его как того, кто посмел украсть его сердце и не позволял забрать его назад. А теперь он знает Хонджуна как вруна и тирана. Как того, кто не достоин ни сострадания, ни понимания в свою сторону. Если бы только все эти знания можно было слепить в одну цельную картину, вывести из них теорему «кто же такой Ким Хонджун?» и закрыть все накопившиеся вопросы.       Сейчас или никогда больше.       Уён идёт к столу, за которым расположился Хонджун. Вид у него немного потрёпанный и потерянный. Он не меньше других, находящихся в этой комнате, думал, что делать в сложившейся ситуации. Чона качает, поэтому он упирается ладонями в стол и немного наклоняется к Киму.       – Хонджун, пожалуйста, – в голосе у Уёна надежда негасимая. Сейчас Хонджун встанет, обнимает его и скажет, что всё хорошо. Что он рядом, и они вместе. – Объясни мне.       Но тот молчит. Поджимает и облизывает губы, видно, как слова подбирает. Уён всё давит.       – Не молчи, пожалуйста. Просто ответь мне честно.       Хонджун тяжело вздыхает и поднимает на него глаза. Уёнвидит в них всё ту же холодно-голубую вселенную, манящую и приторно ледяную. Как раз за разом тонет в глубине этого омута, так тонет в нем и сейчас. Он видит в них любовь и привязанность, немного тоски и привкус той цветной таблетки, что впервые ел с ним на пару. У Чона вся жизнь на Хонджунезавязана, как у спутника с орбитой своей родной планеты. Он раз за разом остается с ним. Не может уйти и не уйдет никогда. Хонджун мягко улыбается ему, и губы его начинают складываться в слово, что вот-вот будет произнесено, потому Уён прислушивается.       – Как же ты меня заебал.       По сердцу проскальзывает лезвие бритвенного станка. Хлещет алая, собираясь через глаза выбраться, но Чон не дает. Молчит покорно, губы поджав и щеку изнутри закусив.       – Ты как самый настоящий лист на заднице. Жвачка, прилипшая к джинсам. Дерьмо на подошве белых кроссовок, – Ким не скупится на эпитеты. Говорит четко и вкрадчиво. – Если бы ты не писал мне постоянно по всякой хуйне, то о твоем существовании я бы, нахуй. никогда не вспомнил. Ты даже под кайфом вел себя как полный еблан, я молчу о тех моментах, когда тебя начинало бэд трипить. Я даже не могу представить, сколько ты должен за клининг хаты Иль Ха.       Уён перестает нависать над ним. Аура Хонджуна пугающая и отталкивающая, потому он делает шаг в сторону.       – Вечно ревешь, скулишь и лезешь ко мне в ширинку. Ни одна сучка до тебя такого не проворачивала. Я каждый раз сдерживался, чтобы не отпиздить тебя в запале, потому что мне нужны были бабки, – он тычет пальцем в ту сторону, где сидит Сонхва. – Потому что этот конченный вписался в очередные курсы по продвижению личного бренда. А с твоих запросов на дозы мне хватило трех дней, чтобы оплатить очередную хотелку в полном объеме.       – Тогда… – голос немного сипит и срывается, приходится прокашляться, прежде чем продолжить разговор. – Тогда почему ты всегда принимал вместе со мной? Почему делал вид, что я не безразличен тебе? Почему?       Перед глазами прыгают урывистые кадры, будто обрезки ситкома из телевизора: поцелуи, дорожки белого, таблетки, близость, танцы, объятия. Уён проживал это с Хонджуномбудто в самом красивом воображении, в самой красивой истории из дорамы или девчачьей книжки. В его представлении они были похожи на Сида и Нэнси, только в миллион раз круче. Как та самая парочка, про которую шепчется весь университет. Завистливо оборачиваются и кусают губы от досады.       – Просто, – вот так просто можно разбить чужой мир на мелкие осколки. А Ким даже бровью не повел. – Если бы ты снова, якобы по ошибке, не прислал мне нюдсы, то я бы даже не вспомнил. Чат с тобой висел первым, а мне было скучно. Ты просто подвернулся мне под руку.       Удар тысячевольтного провода сейчас бы оказался нежным поглаживанием. Чон всё так же стоит, уперевшись руками в стол. Расширенные зрачки и расслабленная мимика не выдают ничего конкретного, можно даже сказать, что его лицо просто пустое. Но изнутри его бьёт дрожью, кидает на острые скалы. То в морскую пучину, оставляя захлебываться, то сразу же вскидывает в небо и отпускает, позволив в лепёшку расшибиться о землю.       – Ты любил меня только когда был под кайфом, так?       У Уёна разве что руки подрагивают, но не более того. Ему кажется, что он тот самый доставучий полицейский, допытывающий у серийника, где он спрятал очередную свою жертву. Каждый ответ тащит клещами, у нормального человека уже бы всё терпение закончилось, плюнул бы на это и ушел по своим делам. Но Чону важно, он хочет узнать. Что он сделал не так? Почему он не достоин любви? Почему он не достоин любви от Хонджуна? Разве он не был внимателен и добр, разве не был самым понимающим и прощающим? Чего в нем не хватало Киму?       Сиплый ответ доносится из-за его спины. Вперемешку с кашлем и внезапным затиханием.       – Ты прав в том, что в трипе двое обусловлены контекстом. Но как только проходит эффект эйфории, вы становитесь совершенно чужими. На самом деле у вас нет общих интересов кроме употребления, но, когда вы вмазанные – можете часами говорить о чем угодно. Это и создает ощущение влюбленности. Только тут есть загвоздка, – Сонхва уже бледный, еле перебирает губами, и приходится вслушиваться хорошенько, чтобы разобрать, о чем он говорит. – Хонджун. Скажи ему сам, в конце концов. Перестань быть ссыклом.       Кима явно задевает, когда Сонхва смеет принижать его достоинство при посторонних. В его глазах снова промелькнуло что-то пугающе темное, как тогда, когда он замахнулся на Пака лишь зайдя в комнату. Его подловили, и он похож на раненного дикого зверя, но всего лишь на маленькую долю секунды. От страха и стыда остается пугающая пустота, когда он, наконец, произносит:       – Я никогда не употреблял с тобой.       – Что?       Чон думает, что это абсолютная шутка. Не верит ушам и глазам, хотя слова парня звучат правдиво. Он не пытается юлить и отмазываться, говорит прямо, честно.       – Но подожди, – Чон не унимается. – Я же видел, как ты куришь со мной, как нюхаешь и ешь таблетки. Я всё видел своими глазами. Какого черта ты врешь?       Голос срывается первым. Лицо еще каменное, но вот тембр подводит. Он начинает кричать даже незаметно для себя самого, при этом же не замечая, как реагирует Ким.       Он закипает до свиста и пара из ушей. И так бывший на взводе, Хонджун подскакивает, с силой ударяя Чона по щеке. Наотмашь, звонко. Того даже ведет от силы удара, и он затихает, прижимая ладонь собственную к невероятно пылающему болью лицу.       – Заглохни, – Ким потирает ладонь, наверняка зудящую после оплеухи. – Ты абсолютный тупица. Я ни одного гребаного раза не принимал ничего крепче алкоголя. Я продавец, а не юзер. А ты вечно накидывался на любой стафф как на последнюю еду в этом мире, не разбирая, че тебе дают и в каких количествах. А что касается меня – просто ловкость рук. Но за время общения с тобой я схавал таблеток глицина столько, что меня уже тошнит от любого проявления нервов.       Все это время Уён жил будто в «Шоу Трумана». Вокруг него была просто постановка, фальшь. Таблетки заменялись на лекарственные препараты, бланты – на простые табачные самокрутки. Подумать только, не лень же было Киму раз за разом натирать себе мел, чтобы делать вид, что нюхает с ним вместе. Да, действительно, от опьянения Чон не следил особо за тем, что чертит, курит или ест Хонджун. К горлу катит ком ярости.       Он накидывается на стоящего напротив любимого. Царапает ногтями, раз за разом безуспешно замахивается кулаком. Он хочет бить его, бить до тех пор, пока он не растворится, как лёд в бокале. Но тягаться в его состоянии с тем, кто трезв, – курам на смех.       Хонджун оказывается ловчее. Отражает атаки или уклоняется от них, сначала выдерживая позицию спокойную. Он хочет дать Чону выдохнуться. Уже выучил поведение наркоманов, а значит, и этот, как они все, повыебывается и перестанет. А у Уёна будто раз за разом второе дыхание. Не отступает, нападая всё рьянее и свирепей. Кричит громко, ведь соседи снова начинают нетерпеливо стучать по батареям. И с этим донимающим звоном терпению Хонджуна приходит конец.       Ким ловко бьет Чона под колено, отчего ноги у него подкашиваются, и и так дезориентированный парень валится на пол. Старается закрыться, но удары пропускает. От Хонджунараз за разом прилетает то в живот, то в голову. На лице тоже начинают наливаться гематомы и кровоподтеки. Когда синеволосый начинает наносить удары в нос и куда-то совсем рядом с висками, Уён только и чувствует холодное касание смерти. Еще немного и все закончится, он на волоске и не хочет за него цепляться. Просто раскидывает руки, принимая все удары жестокой судьбы.       Он так и умер бы, если бы не заливистый кашель, заставивший Кима остановиться.       – Хонджун, – голос Сонхва жалобный, совсем тихий. – Пожалуйста, вызови мне врача.       – Сонхва, закрой пасть, – рявкает до невозможного громко, даже сам морщится, что уж говорить о инстинктивно сжавшемся и Паке, и Чоне. – Ты прекрасно знаешь, что сраные медики притащат за собой полицию. Меня загребут, и ты сдохнешь с голоду, придурок.       – Мне очень плохо, Хонджун, – несмотря на страх, он не унимался. Видимо, инстинкт самосохранения был сильнее. – Сделай хоть что-нибудь, прошу тебя.       – Тц, утырок, – звонко цокнув, он потирает переносицу, словно это служит успокоением, и хмурит брови. – Я сам тебя зашью. Только надо прибраться.       Поднимаясь на ноги, он берет Чона за грудки, поднимая как мягкую игрушку. Без слов волочет в коридор и выбрасывает за дверь. Ему плевать на то, что это могут увидеть соседи, Ким обязательно отмажется, язык у него нехило подвешен. Стоя в дверях, он бросает последний взгляд на Уёна, отпуская легкую ухмылку.       – Тебе повезло, что я не пришиб тебя сейчас, жалкая тварь. Проваливай. Если еще раз увижу – я уже не остановлюсь.       Дверь громко хлопает и тут же закрывается на все замки.       Пол в подъезде кафелем выстланный, ледяной. На нем капли красные, сочащиеся из разбитого носа и губ. Чон не может встать. Не хочет этого делать. У него совершенно нет сил.       Он просто хотел проснуться, чтобы кошмарный сон закончился. Судорожно щипал свои кисти, прикусывал немного онемевшие пальцы, почти до крови. Но ничего. Это – реальность. И пугающая реальность никогда не сравнится даже с самым страшным фильмом ужасов.       Уён и сам выглядит как из фильма ужасов – избитый, с наливающимися шишками под глазом и на лбу. Хромая по пустым улицам он немного волочил ногу. Кажется, потянул её, когда пинал Сонхва под ребра. В перестраиваемых районах почти не работают фонари, потому он пару раз запинался и падал, стесывая руки об асфальт. Ему бы рыдать во весь голос, пока связки не сядут, только слезы все выплаканы. Он пуст.       Самый несчастный человек в этом мире.       Как до ломоты в конечностях ему жаль. Он превратил себя и свою жизнь в мусор. Собственными руками затянул петлю на шее и шагнул ногой в могилу. У него ужасные прыщи, больше походящие на язвы, волосы клоками выпадают. Десна будто подгнившие и зубы шатаются. Вены сожжены и издырявлены иголками постоянных инъекций, что на руках, что на ногах. Его иссушило до состояния мертвеца, настолько, что вся одежда велика на пару-тройку размеров. Даже глаза, кажется, выцвели, видя мир в черном и белом оттенках.       Квартира встречает привычным зловонием. Из мешков с мусором что-то течет, и он встает в эту лужу босой ногой. Плевать. Он так хотел дотянуться до звезд, но оказался в черной дыре.       Он никто. У него не осталось друга, ведь Уён сам прогнал его. Он растерял все контакты со своими постоянными заказчиками и стипендию из-за постоянных проёбов. Ему не на что жить, а как следствие – скоро станет и негде. Он наверняка потеряет и Сана, кажется, единственную свою спасительную соломинку. Никто не захочет иметь дел с таким законченным лузером, да еще и погрязшим в своих зависимостях.       Уён действительно никто. Он растворил свою личность в постоянно выпиваемом алкоголе, растёр остатки в порошок, подогрел на чайной ложке и прогнал через собственные вены. Выкурил без фильтра всё доброе и светлое, что было в нём, даже несмотря на те неурядицы, через которые прошёл в детстве.       Говорят, что даже с самого дна есть выход, но сейчас, когда Чон привычно чертит себе разом несколько дорожек, он не всплывает к свету, ища спасения. Он забивается под камни, как донная рыба, закапывая себя в песке.       Первая. Вторая. Третья. Четвертая входит лишь наполовину, и голову начинает штормить. Сейчас он будет блевать. Значит, было слишком много. Сшибая плечами шкафчики и задевая полки он ураганом влетает в ванную комнату. Что-то с грохотом падает и разбивается, пока его склоняет над унитазом в рвотных позывах. Ноги не держат, подкашиваются. После темноты он уже обнаруживает себя на полу. Щекой в собственной рвоте, такой же смрадной и мерзкой, как мусор в пакетах у входа. Он уже даже не морщится, не понимает, как можно сильнее себе опротиветь. Пока встает – снова начинает блевать от резкой перемены координат. Теплая масса попадает на собственные руки, и от этого позывы лишь рьянее. Организм не вывозит, его несет.       Встать удается лишь с попытки десятой. Испачканные руки соскальзывают по кафелю на стенах, уцепиться не за что. Уёнупирается в покосившуюся раковину, что качается, держась совсем на соплях и глядит в собственные глаза. Вместо зрачков у него черные точки, и он смотрит в них через зеркало. Те множатся, как рой мух или колония микробов. До пугающего быстро, заполняют пространство вокруг и давят, давят, давят. Это настолько ужасает, что Чон вздрагивает. Хватает лейку от душа и дергает со всей силы, срывая ее вместе с креплением шланга.       – Пошел ты! Пошел к черту!       Тяжелый хромированный предмет летит прямо в зеркало, а Чон тут же поскальзывается на перепачканном полу, падая обратно. Звон стекла набатом по ушам бьет. С таким же звуком сегодня разрушилась его жизнь, окончательно, разворотив даже фундамент. В горле ком неглотаемый, больной, словно тысячу игл вонзили.       Уён так устал. Он боится. Если это всё закончится – закончится и его жизнь. Без наркотиков он не живой. Сейчас плохо, но потом станет легче. Эйфория снова погладит его по голове и даст успокоиться. Зачем ему развиваться? Ходить на учебу, находить новую работу, если ни от чего в жизни он не получит такого чувства безопасности, окрыления и счастья? Он просто загнется. Чон и сейчас боится просыпаться, зная, что всё закончится. Он боится засыпать, зная, что придет уничтожающая пустота.       Мысли и эмоции на пределе, секунда – и сорвутся. На телефон приходит новое уведомление. Он тянется за ним, отряхивает осколки и рвотные массы.       _starhwa_ только что дополнил свою историю.       Дрожащие руки тапают по уведомлению. «w/ da cap of my ♡». Два парня, один стоит спиной и держит второго, фотографирующего, на руках. Лиц не рассмотреть. Уёну и не надо рассматривать, он знает, кто это.       Слёзы ручьём жгучим брызгают, по щекам стекают. Ему жалко не самого себя. Ким выгнал его, вышвырнул, как сломанную игрушку. И ревёт он не за себя. Ему жалко Сонхва.       Заблокированный телефон кладётся рядом, в лужу набежавшей с сломанного душа воды. Всё ведь наверняка могло сложиться иначе. Если бы он не увидел Хонджуна. Если бы не пошёл на ту вечеринку. Если бы отказал ему на то предложение покурить. Этих «если» – миллиарды. Но сложилось бы иначе?       Уён смотрит на свои руки. Дыры от игл покрылись наросшими темными корочками. На бледной коже они – точки, такие же страшные, многочисленные. Такие же, как там, в зеркале. Он смотрит так долго, будто прошло пару дней, когда каждая точка начинает разрастаться. Вытягивается в каплю, затем – в овал. У них появляются лупастые глаза и плавники. Словно как у тех рыб в аквариуме Сонхва. Они мельтешат, жмутся, изнутри натягивая кожу.       Сердце Чона колотится. Рыбки пытаются выбраться, ищут, как попасть на волю и упасть плескаться в натекшую лужу. В его руках им жарко, душно. Переплетения вен держат их как самые плотные рыболовные сети. Несчастные рыбки задыхаются и умирают.       – Ох, малыши, – он качает головой, расплакавшись еще более горько. Ему так жаль, что несколько рыбок погибло, растворившись, но оставаясь синяками на коже. – Сейчас. Я помогу.       Рука хватает осколок зеркала, скользит вдоль по предплечью оставляя неглубокий красный рубец.       – Сейчас… Еще немного.       Раз за разом, на обоих руках появляются все новые и новые надрезы и дыры. Разные по своей глубине и протяженности. На пол капает кровь, густая и темная. Вместе с ней в лужи перетекают и рыбы.       – Я спасу. Всех вас спасу.       Кончик зеркального осколка затупился, почти обламываясь, когда Чон настолько глубоко его впихивает, что он царапает по кости. С лица сходит краснота от повреждений избитой кожи. Уён бледнее кафеля, на который всё мягче и мягче сползает.       Наименее испещрённая ранами рука дотягивается до телефона. Чат на быстрой команде. Он с последним усилием, булькающим и еле слышным голосом записывает голосовое сообщение.       – Санни, мне так плохо. Спаси меня.