Мы сделали это. Перезагрузка

Плейлист Оли Чеховой Включить — Перемешать

Би-2, Oxxxymiron — Пора возвращаться домой

Rita Dakota — Ностальгия

19 февраля 2024 года

      Машина скользит по тёмной трассе беззвучно и мягко. Тихое гудение аккумулятора убаюкивает. Моя голова покачивается из стороны в сторону в такт мягким движениям, а на повороте падает на плечо. По крыше начинает ритмично стучать моросящий дождь.       Я вздрагиваю, когда слышу громкий визг тормозов, открываю глаза и вижу пронёсшуюся мимо длинную фуру. Она скрывается за поворотом в зеркале заднего вида, и на трассе снова становится тихо.       В салоне не спим только я и Костя, сидящий за рулём. Лиза свернулась в калачик рядом со мной, забравшись с ногами на сиденье, и скрылась с головой под пледом. Второй такой же лежит у меня на коленях — мягкий и тёплый. Мама сидит рядом с водителем, и я вижу в зеркале, как приоткрылся её рот, когда она запрокинула голову на спинку и заснула. Костя с безразличным видом держит руки на руле и не отводит взгляд от тёмной дороги. Протерев сонные и горящие глаза, я вновь отворачиваюсь к окну.       Широкая четырёхполосная дорога петляет по серпантину, возвышаясь метров на триста или даже выше уровня моря. По тёмному небу медленно плывут пористые облака, но я всё равно вижу круглый диск луны, отбрасывающий серебристый свет на чёрные воды. Мало кто ездит по этому участку трассы — всё из-за отвесных скал, возвышающихся над нами по другую сторону дороги. Они, словно спящие гиганты, смиренно смотрят в сторону моря, а из их породистых тел растут огромные деревья. С западной стороны постоянно завывает сильный ветер, из-за чего мощные стволы кренятся на восток и сильно изгибаются в причудливые фигуры, угрожающе зависнув над дорогой. Каждый год сразу несколько ив, секвой и сосен отрываются от каменистой поверхности скал и падают прямо на дорогу. Хорошо, если просто перекрывают движение. Много раз под ними гибли люди, придавленные толстыми стокилограммовыми стволами, рухнувшими на крыши автомобилей.       Но эта трасса — самый быстрый путь до материка. Пусть и самый опасный.       Потянувшись, я вынимаю из сумки мобильный, жму на боковую кнопку, но ничего не происходит — мобильный продолжает смотреть на меня безжизненно чёрным экраном, не подавая ни малейших признаков жизни. Разрядился. Тяжело вздохнув, я принимаюсь копошиться в сумке в поисках портативки и нахожу её на самом дне, обмотанной зарядкой. Все мои вещи запихнуты в спешке — я вполне могла даже забыть сменные трусы.       А, нет, вот тряпичная сумочка жёлтого цвета, забитая первым попавшимся под руку нижним бельём.       Подсоединив провод к телефону, я жду несколько минут, пока на экране не вспыхивает белое отгрызенное яблоко. Ещё через несколько секунд телефон моргает, и я вижу свою заставку, наверху которой отображается время. Без пяти шесть утра. Мы в дороге всего четыре или пять часов, но мне уже кажется, что едем мы бесконечно долго.       Я включаю мобильный интернет и тут же перевожу телефон на беззвучный режим. И не зря. На экране один за другим появляются уведомления. Хочу зайти в чат с девчонками, чтобы написать им, что на несколько дней уехала в Сочи к матери и отчиму, а затем заблокировать ко всем хренам Кристину Прокопенко, но меня останавливает последнее вспыхнувшее уведомление. От Кисы. Он прислал голосовое сообщение всего двадцать минут назад. И не одно.       Прикусив нижнюю губу, я захожу в чат, который пишет, что Киса был в сети недавно, и прижимаю телефон к уху.

5:31

      — Оль, я это... Вчера, походу, слегка переборщил с таблами... И ещё вискарь оказался нихуя себе... Прикинь, разъебал шкаф. Он тупо пополам сложился, я в ахуе. Три века этот гроб стоял, никто сдвинуть не мог, а я его наебнул... Короче, я это, чё хотел... Мы же попиздим, да? Я вчера что-то, вроде, пизданул. Хуёво помню.

5:33

      — Чекнул сообщения, увидел от твоей ёбаной подружки голосовуху и фотку. Не знаю, на чё эта ебанашка рассчитывала, на записи слышна хуёвая склейка. Ты ей скажи, чтобы она больше меня не трогала, нехуй такой ебаниной мне мозги полоскать. А лучше даже морду ей набей.

5:36

      — Короче, как проснёшься, напиши, я приду. Ты же не обижаешься? Знаешь же, я под таблами могу много чё спиздануть... Не воспринимай всерьёз мою бухую хуйню.

5:47

      — Ты от меня без трусов ушла? Они под диваном валяются.       К горлу подкатывает тошнота, и я приоткрываю окно, чтобы вздохнуть полной грудью свежий воздух. Голова кружится, а лицо полыхает, как при лихорадке. Я крепко сжимаю пальцами мобильный и слышу тихий голос Кости:       — Укачало? Остановиться на обочине?       — Нет, — отвечаю я, с трудом проглотив вязкий ком в горле и покачав головой. — Всё нормально, сейчас пройдёт.       Козлов ничего не отвечает, но слегка сбавляет скорость.       Телефон в руке снова вибрирует, и я испытываю жгучее желание выкинуть его в окно. Гляжу на экран, но там всего лишь уведомление о том, что завтра ночью спишется баланс за сотовую связь. Диалог с Кисловым так и остаётся открытым, а появившаяся клавиатура призывает набрать сообщение.       Мне хочется написать, чтобы он шёл нахер. На хуй. В пизду. В жопу. Да куда захочет.       Он проспался за несколько часов, немного отрезвел. И теперь думает, что ничего страшного не случилось — перевёрнутый шкаф для него мем, а не что-то из ряда вон выходящее.       Вот только я протрезвела в тот самый момент, когда услышала свой голос из смонтированного голосового сообщения. В момент, когда Киса обозвал меня шлюхой и шалавой и велел убираться из его квартиры. Мне такое не забыть. Никогда.       Отключив интернет, я блокирую телефон и роняю его на колени. Он тут же скрывается в складках пледа, а я, скинув ботинки на пол салона, забираюсь на сиденье с ногами. От моих скрипов Лиза не просыпается, продолжает спать, укрывшись с головой.       За окном быстро появляется и так же быстро исчезает указатель, говорящий о том, что мы покидаем очередной город на полуострове. Через час или два мать сменить отчима за рулём, мы пересечём огромный мост на Керченским проливом, проскочим Новороссийск, Геленджик и Туапсе и уже к обеду окажемся в Сочи.       Далеко от Вята и всех моих проблем.

***

      Я пробыла в Сочи тринадцать дней. И, кажется, это были самые спокойные две недели за последнее время. Ладно, я отдыхала двенадцать дней — весь первый пришлось потратить на разбирательства с последствиями своего внезапного побега из дома.       Первым очнулся отец. Он пообещал выдрать меня ремнём за то, что я уехала, не разбудив его, и оставила грёбаную записку на холодильнике. Аргумент, что я уже взрослая и не должна отпрашиваться у родителя, был встречен словами, что армейский ремень деда с железной бляшкой в виде звезды уже ждёт меня дома.       Следом я огребла от Лолы, которая заявила, что приедет в Сочи с дробовиком, заряженным солью, и выстрелит в зад каждому из семейки Козловых за то, что они похитили меня. Узнав, что я сама решила уехать на неделю или две, Гараева пятнадцать минут орала в трубку, стоя посреди улицы по дороге на занятия. Затем успокоилась и прошипела, что, если я не привезу ей футболку с надписью «Я ненавижу Сочи», она изобьёт меня больничной шваброй.       Рита и Анжела отреагировали спокойнее. Анж уточнила, точно ли со мной всё хорошо, а затем попросила писать ей каждый день, чтобы она была уверена, что меня не обижают в семье Козловых. Грошева нашла плюс в моём отъезде и приказала привезти ей три ведра острых крыльев из Ростикса и пять вишнёвых пирожков из бывшего Мака.       Мел отреагировал коротким сообщением. Только спросил, не из-за Кисы ли я уехала. Я попросила дать мне время самой разобраться в том, что происходит. Мел лайкнул сообщение и пропал из сети.       Гена же решил, что уехать из Вята на несколько дней, — отличная идея. Когда, если не в молодости, сбегать из дома в одних трусах и тапках, забыв и деньги, и паспорт. Я не стала уточнять, что была одета, когда уезжала, да и документы с кредитками тоже взяла с собой.       Хэнк единственный предложил приехать и поговорить с глазу на глаз. Он не поверил ни одному из тринадцати сообщений о том, что всё хорошо, мне всего лишь надо перезагрузиться с отличным поводом прогулять пары в университете. Я с трудом сумела убедить его не приезжать. И Хэнк каждый день звонил по видеосвязи, чтобы я не смогла скрыть своего истинного настроения за буквами в сообщениях.       Даже Кристина попыталась со мной связаться, но я тут же заблокировала её во всех соцсетях и удалила номер из телефонной книги. Мне ещё предстоит разговор с ней, но не сейчас. Ещё не время.       Киса написал последним. Часов через восемь после утренних голосовых сообщений. Он вырубился почти сразу и проспал весь день. Потом постучался в дверь нашей с отцом квартиры и узнал, что я уехала. Ни на один из его вопросов «какого хрена?» я не ответила. А затем и вовсе отключила звук в диалоге с ним. Прислав последнее «пошла ты нахуй, Чехова», Кислов прекратил все попытки связаться со мной. За всё время моего незапланированного отпуска он так и не объявился.       Вечерами, когда все домашние засыпали, я сидела на балконе с сигаретой в зубах и задумчиво вертела мобильный в телефоне. Разглядывала раскинувшийся перед глазами город с его ярко мигающими огнями и порывалась позвонить Кислову. Сразу же отметала эту идею и заходила в чат, чтобы написать пару слов. Типа, привет, не спишь? Нет, это уже три слова. «Привет, спишь?». Ещё хуже, идиотизм какой-то. Я начинала злиться на себя и отключала телефон, с раздражением засовывая его в карман.       С какой стати я должна писать Кислову? Это он меня обидел. А потом даже не понял, что натворил. Да, у нас бывали разные конфликты. Несмотря на крепкую многолетнюю дружбу, мы часто ссорились с Кисловым. Но никогда это не заходило дальше слов «дура» и «мудак».       А ещё Киса всегда мне верил. Даже будучи в состоянии опьянения, в любой ситуации он в первую очередь спрашивал меня. Многие его бывшие пытались очернить моё имя, извалять в дерьме, потому что ревновали, и я их в этом даже не винила. Но Киса всегда верил именно мне. А теперь мы с Кристиной поменялись местами. Ей он поверил, её жалкой попыткой переклеить всё, что я говорила девчонкам, а меня прогнал. Вот почему я так злилась. Поэтому мне было так хреново.       Киса мне не поверил. И попытка в очередной раз оправдать его наркотиками, изменяющими сознание, с треском провалилась. Тогда этим можно оправдывать абсолютно всё зло на земле, но это же неправильно.       Кислову следовало подумать о том, что случилось, сделать вывод, взяться наконец за голову и с трезвым рассудком понять, что мне нужна передышка. Мы всего за один вечер перешли черту от друзей к любовникам, а за ещё один — от любовников к врагам.       Нет, не так. Я не считаю Кису своим врагом. Он всё ещё мой друг, но прощать и спускать всё на самотёк я не хочу. Это нечестно по отношению ко мне. Может, я не самый хороший и идеальный человек в мире, но такого точно не заслуживаю.       И ещё Кристина... Зачем она это сделала? Неужели всё это время Крис втайне меня ненавидела? Ждала удобного момента сделать гадость? А в чём смысл? Может, ей всё это время Ваня нравился. Но это же глупо. Рассорив нас, она всё равно не получит желаемое. Киса не станет с ней встречаться, а вот со мной и моими подругами раз и навсегда испортит отношения. Станет нашим врагом. Я, может, ничего и не сделаю, а вот Лола подобного не простит. Как только я расскажу девчонкам правду, Гараева тут же пойдёт мстить. И Прокопенко повезёт, если всё закончится одним только мордобоем. У Лолы богатая фантазия, она же писатель, в конце концов.       В Сочи я много гуляла. Чаще всего компанию мне составляла Лиза. Мы съездили в большой парк аттракционов, оседлали все страшные горки, от которых дух захватывало, и сердце в ужасе переставало стучать. Гуляли по паркам и тихим скверам, обедали в маленьких кафешках на летних верандах. На юго-запад материка уже пришла весна, в Сочи и Адлере было гораздо теплее, чем в Вяте. Солёный ветер пробирал до костей лишь поздним вечером, а днём сияло яркое солнце, не заслоняемое никакими тучами. За тринадцать дней ни разу не пошёл дождь.       Я стала лучше узнавать Лизу. Лучше понимать. Кажется, девочка отвечала мне тем же. Не смотрела больше не меня злыми глазами с подростковой обидой, как это было несколько лет назад, не хамила. Даже смеялась над моими историями, правда, как только к нам присоединялась мать, она тут же мрачнела и пряталась обратно в свой панцирь, становясь, как я думала раньше, самой собой.       Мать хватило на три дня. Мы пару раз сходили втроём по магазинам, один раз поужинали на рыбацкой пристани. С того вечера мне запомнилась удивительно вкусная форель под лимонным соком и с гарниром из сладкого батата. Кости с нами не было — он сразу после возвращения в город осел на работе и приходил домой ночью, когда все, кроме меня, уже спали. А потом и родительница убежала на работу. Пришлось отменить внеплановый отпуск ради сеанса с одним очень важным человеком. Затем к ней записался ещё один не менее важный пациент, и мы с Лизой остались вдвоём. Не сказать, что нас это огорчило.       Костя и мать почему-то разрешили девочке пропустить ещё несколько дней школы, поэтому всё время младшая Козлова проводила со мной. Когда настала пора прощаться, я ощутила лёгкую тоску на сердце. За столько короткий срок я успела привязаться к девчонке. А у Лизы, стоявшей на платформе рядом с моей матерью, глаза были красные, вид понурый. Она всеми силами старалась не показывать, что расстроена моим отъездом, но я и так всё поняла. Однако мне пора было возвращаться домой.

3 марта 2024 года

      Мерный стук колёс под ногами настраивает на сладкую дрёму, но сна нет ни в одном глазу. Я задумчиво смотрю в окно, разглядывая облака розовато-оранжевого тумана, зависшего над водой. Вагонный состав, разогнавшись после пункта досмотра, бодро катит по рельсам моста, протянувшегося далеко за горизонт. Солнце уже садится, и его яркие последние лучи пробиваются даже сквозь густой туман, освещая мои руки, лежащие на столе.       Невольно в голову приходят слова, которые часто любила повторять бабушка Тоня маленькой Оленьке:       — Когда мне плохо, я всегда смотрю на солнце. Рассвет напоминает мне о том, что даже самая страшная тьма рано или поздно уходит, а закаты — что даже у самой плохой истории может быть прекрасный конец.       В вагоне шумно — я слышу даже сквозь музыку, играющую в наушниках. Люди переговариваются, шутят, ругаются, гремят стеклянными стаканами в железных подстаканниках, снуют туда-сюда с пластиковыми коробочками из-под быстрорастворимой лапши. По вагону медленно распространяется запах колбасы и растворимого кафе.       Поправив наушники, я тычу пальцем по экрану телефона и щурюсь, глядя на верхнюю вспыхнувшую полоску. Связь ещё не появилась, поэтому я не могу проверить, получил ли Гена моё сообщение, которое я успела послать, когда перед мостом ненадолго появилась одна полоска деления.       Соседка, женщина лет пятидесяти и чудом не опоздавшая на поезд, возвышается надо мной, пытаясь вставить одеяло в застиранный пододеяльник, который когда-то был кристально белым. Она чертыхается и не может найти дырку, а я недоумеваю, глядя на неё со своего места. И зачем она расстилает постель, если поезд прибудет на конечную станцию всего через пять с половиной часов?       Впрочем, она не одна такая — пара молодых людей, парень и девушка, через проход тоже воюют с постельным бельём. Они тихо ругаются себе под нос, когда им приходится садиться на свои места на боковушке, чтобы пропустить людей с чаем и проводников, которые прошли мимо нас уже в четвёртый раз, вооружившись швабрами. Кто-то из пассажиров опрокинул со стола пятилитровую бутылку, и вода расплескалась по всему полу.       Увидев, что проход в кои-то веки освободился от бесконечной очереди за горячей водой, я выдёргиваю из ушей белые провода наушников и прячу телефон в сумку. Мой пустой стакан с чайным пакетиком одиноко стоит на краю стола — всё остальное пространство занимает барахло соседки, которая явно считает, что до Севастополя ей придётся ехать семь дней и семь суток, как от Москвы до Владивостока.       Женщина с шумом выдыхает, наконец одолев пододеяльник в честном бою, и грузно плюхается поверх раскатанного матраса. Она хватает со стола бутылку воды, откручивает крышку и жадно припадает к горлышку, залпом осушая половину.       Я трачу всего несколько секунд, чтобы добраться до гигантского бака с краником, стоящего рядом с купе проводников, наливаю полный стакан кипятка и осторожно, чтобы не расплескать воду себе на руку, возвращаюсь на место. Женщина, красная от натуги, вымученно улыбается мне рядом неровных пожелтевших зубов и довольно дружелюбно интересуется:       — Докуда едете?       — Симферополь, — коротко отвечаю я, не желая вступать в длительную беседу с попутчицей.       Поезд прибудет на мою станцию где-то через четыре часа, и всё это время я намерена потратить на чтение нескольких глав рукописей Лолы, которые подруга скинула ещё днём, а затем на составление длинных и подробных отзывов. Но соседка, кажется, намерена втянуть меня в беседу против моей воли.       — Ой, здорово! — качает она головой и с шумом открывает пачку овсяного печенья. — А я до Севастополя! Правда, живу я не там, а в Орловке. — Не дождавшись от меня никакой реакции, женщина продолжает: — Ездила к дитям в Новороссийск. У сыночка дочь недавно родилась, я теперь бабушка!       — Поздравляю, — глухо отвечаю я и демонстративно утыкаюсь в экран планшета, схватившись за железную ручку подстаканника.       Надеюсь, достаточно явный намёк заткнёт тётку. Но зря я на это понадеялась.       — Четыре двести, богатырша! — гордо заявляет тётка, и я не сразу соображаю, что речь идёт о весе новорожденной девочки.       Бросив поверх планшета недовольный взгляд на попутчицу, я снова возвращаюсь к чтению. Пытаюсь.       — Жаль, муж мой, Федька, не дожил, — с долей грусти в голосе говорит тётка и тяжело вздыхает, откусывая печенье. Крошки мигом усеивают поверхность стола и падают на пол и матрас её спального места. — Я предложила детям назвать внучку Феодорой, в честь дедушки, но они, почему-то, отказались.       Я едва удерживаюсь от ехидного смешка. Ещё бы.       За моей спиной дребезжат колёсики, и я оборачиваюсь, чтобы посмотреть на проводника, катящего тележку, нагруженную всякими снеками, бутылками с напитками и сувенирами.       — Не желаете что-нибудь приобрести? — с доброжелательной улыбкой спрашивает молодой мужчина, глядя на нас с тёткой и наших соседей через проход.       Я отказываюсь, а вот попутчики решают затариться. Обрадовавшись, что меня больше не донимают, сую наушники в уши и делаю вид, что поглощена просмотром кино на планшете.       С длинными главами Лолы я расправляюсь за полтора часа и ещё сорок минут трачу на то, чтобы сформулировать свои впечатления от прочитанного в предложения. За окном уже стемнело. Мы проехали мост, сделали несколько коротких остановок и одну большую, в двадцать минут, на станциях между городами и сёлами.       Я время от времени бросаю взгляды на соседку, которая, разложив вокруг себя раскрытые пачки чипсов и печенья, с увлечением читает любовный роман с полуголым перекачанным мужчиной на обложке. Честно, я думала, что подобное чтиво уже лет десять не выпускают, но нет, на обороте обложки небольшими буквами красуется год выпуска — две тысячи двадцать третий год.       Сама не замечаю, как глаза закрываются, а затылок упирается в стену. Поезд мягко укачивает меня, отправляя в сладкую дрёму. На краткое мгновение мне что-то снится, но я тут же выныриваю в реальность, когда у соседей с верхней полки с грохотом падает сумка. Вздрогнув, я потираю тяжёлые веки и смотрю в телефон. Осталось ехать не более получаса.       Соседка уснула, накрывшись одеялом и прижав к груди недочитанный роман. Интересно, ей снится покойный муж Фёдор или полуголый герой эротичного любовного романа?       Минуты начинают тянуться, как резина. Сидишь и ждёшь, постоянно пялишься на время, а оно и не думает ускоряться. Чувствуешь лёгкое раздражение и нетерпение. Я почти весь день в дороге, и мне очень хочется скорее оказаться дома и с удовольствием улечься на кровать, которую не качает, в комнате, где кроме меня никого нет. Но перед этим есть важное дело, которое нельзя откладывать.       Опускаю ладонь на молнию дорожной сумки, где лежит пакет, обёрнутый подарочной бумагой — чёрной с котами и черепами. Через несколько часов Кислову исполнится двадцать один. И как бы сильно мы ни поругались, я не собиралась делать вид, что мне плевать на его день рождения.       Но, каюсь, подарок я купила только вчера. Последние месяцы маялась, тщетно пытаясь придумать, что ему подарить. Все оригинальные идеи исчерпались за последние тринадцать лет. Но вчера, гуляя по торговому центру, я увидела его. Чёрный вязаный свитер с красными всполохами огня. Глядя на манекен, я живо представила, как он будет смотреться на Кисе и, не задумываясь, купила. Лиза заворачивала подарок в бумагу, найденную в шкафу, а я сидела и подписывала небольшую открытку. Небольшое послание, не поздравление. Мои мысли и чувства. Высказавшись, я аккуратно прилепила открытку скотчем к внутренней сторону свитера. Чтобы её найти, парню придётся сперва надеть подарок.       Честно? Тринадцати дней вдали от дома и друзей помогли мне смягчиться по отношению к Кислову и его поступку. Нет, я не считаю, что он ни в чём не виноват, не придумываю ему оправдания. И да, меня всё ещё обижает, что он не смог наступить на горло своей гордости, чтобы написать мне позже, когда успокоится. Но я слишком люблю этого придурка, чтобы так просто похерить нашу дружбу. Какой бы странной она ни стала.       Преподнести подарок ровно в двенадцать ночи — отличный повод выйти на путь примирения. В конце концов, праздники всегда сближают.       Никто не знает, что я возвращаюсь домой. Никто, кроме Гендоса. Остальным я написала, что приеду шестого марта, накануне праздника. Маленький сюрприз для отца и друзей. А Зуеву пришлось сказать правду, чтобы он встретил меня на машине в Симферополе и отвёз домой. Гена клятвенно пообещал, что никому не скажет о моём приезде, но я больше переживаю не за его болтливый язык, а за то, что старая колымага, доставшаяся ему от отца, развалится на шоссе, в какой-нибудь глухомани между Симферополем и Вятом. Там не будет ни мастерской, ни сотовой связи, и нас загрызут лесные кабаны.       — Ты до Симферополя едешь?       Я вздрагиваю от неожиданности, услышав хриплый мужской голос над своим ухом. Медленно поворачиваю голову и с трудом сглатываю. Основное освещение в вагоне давно выключили, и под потолком горит слабый желтоватый свет. Он едва-едва выделяет из темноты тёмную фигуру парня — попутчика на боковом месте. Он навис надо мной, цепляясь руками за полку над моей головой. Голос застрял где-то в горле, поэтому я неуверенно киваю, глядя на парня, чьего лица не могу рассмотреть — он стоит спиной к свету.       — Отлично. Можешь помочь?       Способность говорить возвращается ко мне, и я, слегка отодвинувшись, с подозрением спрашиваю:       — Это ещё с чем?       Парень громко шмыгает, бросает быстрый взгляд на соседку, храпящую под одеялом в обнимку с книгой, и протягивает мне небольшой кулёк, завёрнутый в чёрный пакет.       — Передать пакет моему другану.       Я снова отодвигаюсь от него, а парень плюхается на моё место и тихо продолжает:       — Да не ссы ты. Просто мы с подружкой, — он тычет большим пальцем себе за спину, — до Севастополя едем, не можем в Симфе выйти в город, а мой друган не успевает доехать до вокзала. Ты ему просто пакет отдай и всё.       — Ну нет, — мотаю я головой и вскидываю ладонь, жестом прося парня не придвигаться ко мне. — Ничего я передавать не буду. Если так важно, отправь срочной почтой.       — Да чё ты такая! — на мгновение вспыхивает парень и тут же пригибается, оглядываясь. Но в вагоне тихо. Он громко шепчет: — Там ничего противозаконного нет. Вот, смотри.       Он разворачивает пакет и суёт мне под нос. Приходится включить фонарик на телефоне, чтобы разглядеть содержимое.       — Это что, грецкие орехи? — после пятисекундного молчания спрашиваю я.       — Ну, да, — пожимает плечами парень и аккуратно заворачивает пакет. — Мой друган тащится по этой херне. Вот я и прикупил ему в Москве, на рынке.       Всё, что он говорит, — полный абсурд. Везти грецкие орехи из Москвы в Крым? Да они тут растут, как сорняки. Полная чушь. Быстро приходит осознание, как дело обстоит на самом деле. В скорлупе нет орехов — там лежит наркота. Таблетки или маленькие пакетики с порошком. Гена как-то рассказывал, что это один из оригинальных способов транспортировки кокаина.       Дилеры раскалывают орехи, вычищают содержимое, набивают белыми пакетиками, а затем склеивают обратно. Таким образом можно возить наркоту большими партиями в простых грузовых машинах. В одном грузовике будет два или три мешка, спрятанного среди десятка точно таких же, но уже с настоящими орехами. Никому и в голову не придёт потрошить грузовик и искать среди настоящего урожая подставной.       Я снова качаю головой и убираю подальше руки. Не дай бог прикоснуться к пакету и оставить на нём свои отпечатки пальцев. Парень замечает это и недовольно цедит:       — Ты чё там, блять, придумала? Орехи это, о-ре-хи.       Ага, как же. Я так тебе и поверила, сраный урод. Интернет полнится новостями о том, как обычные люди из доброты соглашаются передать посылки и оказываются в отделении с обвинениями в перевозке наркоты. Я-то не дура. У меня в друзьях — двое барыг, а за плечами два с половиной курса на юридическом. Ищи другую идиотку.       Втянув носом воздух, я твёрдым, но тихим голосом говорю:       — Я ничего и никому передавать не буду. Отвяжись от меня, пока я не позвала проводника. Пусть он расколет пару орехов и посмотрит, что там внутри.       Под потолком резко вспыхивает свет — мы приближаемся к вокзалу Симферополя, — я вижу злые тёмные глаза напротив. Нет, не тёмные, радужка у них светлая, а вот зрачки широкие и обдолбанные. Под носом заметно небольшое покраснение. Парень несколько раз моргает, привыкая к свету, и шмыгает носом. Грёбаный кокаинщик. Или мефедронщик, хрен их разберёт.       — Девушка, — окликает меня подошедший проводник и мельком окидывает взглядом моего навязчивого попутчика, — мы подъезжаем к Симферополю.       — Спасибо, — киваю я и наклоняюсь, чтобы достать из-под сиденья вторую сумку.       Боковым зрением замечаю, что парень и не думает уходить. Он быстрым движением расстёгивает молнию моей сумки, лежащей на сиденье. Я делаю вид, что копошусь и не могу вытащить лямку, застрявшую за какой-то штырь. Продолжаю наблюдать за уродом. Как и следовало ожидать, он засовывает сверток в мою сумку, под вещи, и быстро застёгивает.       Выпрямившись, парень со вздохом хлопает по сиденью, и я выпрямляюсь, прижав сумку к груди.       — Ладно, извини, что пристал. Правда, просто подарок попросил передать. Но, ваще, ты молодец, что не берёшь ничего у незнакомцев.       Его голос сочится ядом, а я едва сдерживаюсь, чтобы не спросить, куда же он дел свой пакет. Прикусываю язык и натянуто улыбаюсь, глядя, как он возвращается к своему месту и хватается за телефон. Рано радуешься, скотина.       Остаток времени, я сижу с прямой спиной и барабаню пальцами по столу. Тётка уже проснулась. Она с жадностью набрасывается на снеки и любовный роман, заглатывая одну страницу за другой. Я искоса поглядываю на парня, который, отвернувшись к окну, тихо разговаривает по телефону, а его подружка откровенно пялится на меня немигающим взглядом. Два грёбаных нарика. Ну почему они сели именно в мой вагон?       Состав начинает тормозить, когда по обе стороны появляются частные сектора и столбы покосившихся фонарей. Когда в окне начинают появляться грузовые составы, а рельсы расходятся в разные стороны, я понимаю, что пора. Люди толпятся в проходе, занимая очередь на выход. Я лихорадочно соображаю, как лучше действовать, но внешне сохраняю абсолютное спокойствие, чтобы парочка ничего не заподозрила. Поднимаюсь с сиденья, убираю планшет и наушники в сумку, проверяю документы, лежащие в маленьком кармашке. Ничего не забыла. Сунув телефон в задний карман джинс, я незаметно открываю молнию на дорожной сумке и выглядываю в проход. На выход спешит семейство с тремя орущими детьми и огромными сумками в руках и зубах. Поезд окончательно останавливается, и до моих ушей доносит звук открывающейся двери. Сейчас.       — Вы не против? — быстро спрашиваю я у соседки, которая вскидывает на меня удивлённый взгляд. — Спасибо.       Я хватаю со стола её рулон бумажных салфеток, отрываю несколько, оборачиваю ладонь и, нырнув рукой в сумку, нашариваю пакет с орехами. Семья уже в двух метрах от моего места. Хватаю кулёк и со всей силы швыряю его в парня. Девушка коротко взвизгивает, пакет прилетает уроду прямо в лицо, разворачивается и падает мне под ноги. Орехи катятся по полу, а я, схватив сумки, выскакиваю в проход, ныряю в проход перед большим семейством и бегом мчусь по коридору. Женщина с большим оранжевым чемоданом мнётся в тамбуре, пытаясь поудобнее перехватить ручку, и я чудом протискиваюсь в узкий зазор. В спину мне летит гневный ор парня и истошный визг его подружки, и я почти вываливаюсь на перрон, забыв, что надо спуститься по небольшой лестнице.       На платформе уйма людей, и мне удаётся затеряться в толпе приезжающих, встречающих, уезжающих и провожающих. Обернувшись на ходу, я замечаю женщину с оранжевым чемоданом и выскочившего вслед за ней парня. Он застывает у вагона, оглядываясь, и я злорадно ухмыляюсь, прибавляя шаг. Так тебе, скотина. Собирай теперь свои орехи по всему полу, урод. Нехер было со мной связываться.       Я быстро пересекаю длинную платформу и торможу у подъёма. Надо пересечь несколько путей по верху, и перед лестницей столпился народ, с грузными вздохами затаскивая наверх свои сумки и чемоданы. Я радуюсь, что у меня с собой мало вещей, и иду налегке.       Схватившись за перила, поднимаюсь вслед за группой подростков и через несколько ступеней оглядываюсь на платформу под ногами. Парня нигде нет, затерялся в толпе. Выдохнув с облегчением, дальше я поднимаюсь уже не торопясь. Этот кретин ничего не сможет мне сделать, даже если догонит.       На полуострове заметно потеплело. Я шагаю по верхнему переходу и расстёгиваю пуговицы серого пальто и сую не пригодившуюся шапку в боковой карман сумки. Лицо ласкает свежий, но совсем не холодный ветерок. И к нашим берегам наконец пришла весна.       Слышу знакомую мелодию ещё находясь на ступенях, ведущих вниз. Яркие лучи прожекторов с такой силой бьют в глаза, что спускаться приходится почти что наощупь. Песня становится громче с каждым шагом. Приложив ладонь ко лбу козырьком, смотрю на время и присвистываю: половина одиннадцатого вечера. Какому идиоту пришло в голову в такой час включать музыку в самом центре города.       Какой-то мужик с двумя чемоданами отталкивает меня, и я едва не падаю с лестницы. Да, я спускаюсь не так быстро, как следует, но к чему такая грубость? Не успев подумать дважды, я выплёвываю жвачку на ладонь и бросаю в неприятного мужика. Я рассчитывала, что она отскочит от его кожанки, но белый обслюнявленный шарик приземляется чётко на макушку буйной чёрной шевелюры. Тихо ойкаю и прижимаю ладонь ко рту. Но мужик ничего не замечает и несётся дальше, почти перепрыгивая через ступени.       Меня на мгновение охватывает чувство вины и стыд, но тут же исчезает, когда мужик едва не сталкивает со ступеней бабульку с тростью. Так тебе и надо, мудак.       Спустившись на небольшую платформу, я быстро сную в толпе людей — одни идут мне навстречу, другие подталкивают в спину. Ненавижу толкучку на вокзалах и аэропортах. Люди в этих местах всегда спешат и несутся с такой скоростью, будто уже опаздывают на рейсы и поезда, хотя на самом деле им ждать ещё час или два.       Выскочив из плотной кучи людей под открытое небо, я шумно выдыхаю и покрепче перехватываю лямку сумку. Жесть. Просто жесть.       Мелодия песни вибрирует по земле громкими басами. Я оглядываюсь, чтобы найти знакомую машину на парковке, но не вижу старую колымагу друга. Что-то дёргает меня отыскать взглядом придурка, врубившего музыку на полную катушку, и натыкаюсь на строго грязного немца. Возле которого, конечно же, стоит Гена. И чего я удивлялась, кто это мог быть.       Заметив меня, стоящую на ступенях, Зуев яростно взмахивает ладонью и ныряет в салон, чтобы выкрутить звук на максимум. Песня становится всего на долю секунды тише, прежде чем взорваться оглушительным припевом.       — Теперь он пьяный по твоей вине! Царица! Царица! Один лишь взгляд, и лютый холод по спине! Он просто не может в тебе не раствориться! — надрывается Асти во всё горло, и проходящие мимо люди шарахаются от немца, как от чудовища.       Гена, не замечающий никого и ничего, танцует под музыку и шевелит губами, подпевая. Подпрыгивает, прикладывает руки к груди, театрально запрокидывает голову и машет руками. Да ни один артист кордебалета такое не повторит.       — Мальчик поплыл! — Гена разводит от себя руки, изображая плавание. — Мальчик попал! — Сжимает руками голову и приоткрывает рот в стоне, полном боли. — Как он стесняется! — Лицо Зуева искажается в гримасе, мало похожей на стеснение, и Гена прижимает ладонь к губам, посылая мне воздушный поцелуй. — А как он целуется!       Когда припев заканчивается, парень прижимает одну ладонь к паху, другую вскидывает над головой и принимается активно покачивать бёдрами в такт музыке.       Я продолжаю стоять на ступенях, а мимо меня проходят люди. Может, ну его всё нахрен? Вернусь на вокзал и поеду обратно в Сочи.       Не успевает эта мысль проскочить в сознании, как я чувствую, как за моей спиной кто-то стоит. О, господи, тот нарик всё-таки меня догнал!       Резко оборачиваюсь и отшатываюсь. Передо мной стоит бесцветный парень. Вот в прямом смысле бесцветный. Одетый в одежду серого цвета и полинявшие от времени и солнца джинсы, он почти сливается с окружающими сумерками. Над городом давно темно, но сине-красная подсветка на фасаде здания вокзала и яркие фонари на оживлённом перекрёстке создают ощущение, словно смеркаться начало совсем недавно.       Лицо у парня осунувшееся и бледное, почти серое, как его куртка, спина сгорблена, из-за чего он кажется одного роста со мной. Редкие чёрные волосы засалены, и я могу поклясться, что вижу на них крупные хлопья перхоти. А ещё от него сильно разит... М-м... Не знаю, как описать этот запах: этакая смесь больничного коридора и забытого мусорного ведра с остатками пищи.       Со дна души поднимается отвращение.       Парень смотрит на меня исподлобья, а когда я, отступив на шаг, с вызовом смотрю в ответ, его маленькие тёмные глазки начинают лихорадочно бегать. Тонкие потресканные губы растягиваются в жалком подобии улыбки, и он говорит очень низким прокуренным голосом:       — Приве-ет. — Улыбка становится шире и противнее. Я медленно спускаюсь на ступень ниже и пячусь спиной туда, где стоит машина Гены. — Я это... — Он вскидывает руку и ерошит засаленные волосы. — Познакомиться, короче, хотел.       — Не знакомлюсь, — тут же отрезаю я, заметив, что он хочет продолжить. — Всего хорошего, меня ждут.       — Оль! — звучит голос друга за моей спиной, и я рефлекторно оборачиваюсь на зов. — Всё норм?       Не успеваю ответить, как лямка на моём плече с силой натягивается. Вскрикнув, я теряю равновесие и кубарем качусь по ступеням. Благо, их всего три или четыре, поэтому я сразу же приземляюсь на асфальт и, подняв голову, ошалело озираюсь. Противный парень тоже упал, но там, где мы только что стояли. Выражение его лица переменилось — на нём не осталось прежней улыбки. Мелкие и близко посаженые глаза сузились, рот оскалился, и показались жёлтые, начавшие гнить зубы. Он смотрел на меня, как на добычу, и я поняла, что это он дёрнул лямку сумки. Хотел украсть.       Вот только я уже наученная горьким опытом из подростковых годов и всегда ношу сумки через плечо, даже спортивные. Поэтому-то я и упала: парень не смог сдёрнуть лямку, она сделана из очень прочной ткани, а затем и сам рухнул, не ожидав сопротивления.       Я быстро поднимаюсь на ноги и, схватив упавшую на асфальт сумку поменьше, опрометью бросаюсь в сторону старого немца, от которого, пустившись в бег, мне навстречу несётся Зуев. На его лице отражается решимость отметелить парня до реанимационной койки, но я успеваю схватить друга за рукав аляпистой куртки и тяну назад, к машине.       — Гена, за руль!       Парень, неуклюже переставляя странно подгибающиеся ноги, спешит за нами, но мы в две секунды оказываемся возле немца и ныряем внутрь. Гендос даже не делает мне замечание на то, как сильно я хлопнула пассажирской дверью.       — С богом, — зачем-то выдыхает Гена, перекрещивается, и я тут же вспоминаю слова Хэнка о том, что колымага Зуевых заводится только с пинка и с божьей помощью.       Гена дёргает ручник возле своего кресла, машет рукой над коробкой передач и сдаёт назад, даже не проверив, нет ли кого позади на парковке. Резко вывернув руль, он срывается с места, и я невольно вскрикиваю, когда в лобовом стекле на мгновение появляется перекошенное от бешенства лицо парня, и он со всей дури лупит кулаком по капоту. Затем раздаётся звук глухого удара, и я бросаю быстрый взгляд на зеркало заднего вида — парень стоял слишком близко во время разворота, и Гена задел его бампером, повалив на землю.       — Соси мой хрен, уёбок! — орёт Гена в приоткрытое окно и, нарушив все мыслимые и немыслимые правила дорожного движения, разворачивается на перекрёстке, пересекая две сплошные.       Шумно выдохнув, он поворачивает голову ко мне, а я тут же машу руками.       — На дорогу смотри, Гена!       Зуев ловко избегает столкновения с задом едущего впереди автобуса, и я с облегчением откидываюсь на спинку сиденья, продолжая крепко сжимать свои сумки и тяжело дыша.       — Ну и дерьмо, — срывается с моих губ, и я запускаю ладонь в волосы, расчёсывая пряди пальцами. — Что это только что было?       — Как что, — громко фыркает Гена, перестраиваясь во вторую полосу. — Тебя грабануть пытались, сестрёнка. Хрену, походу, очень нужны были бабки на новую дозу.       Я поворачиваюсь к нему лицом и хмурюсь.       — Думаешь, это был нарик?       Гена громко ржёт.       — Нет, сис, нарик — это я. А он — ёбаный ходячий наркодиспансер.       — Прикинь, — выдыхаю я и задумчиво тяну: — Это уже второй наркоша за последний час, которого я встретила.       — Ты что, и меня посчитала? — вскидывает брови Зуев и бросает мне озорной взгляд.       — Да нет, — отмахиваюсь я. — В поезде один тип ко мне пристал и просил передать в Симфе своему другу пакет с грецкими орехами. Мол, из Москвы привёз, а тот опаздывает и не успевает на перрон.       — Да ну нахуй! — подпрыгивает на месте Гена, и немца слегка ведёт в сторону. — Ты чё, я ж тебе рассказывал про эту тему!       — Да ты дослушай, — нетерпеливо перебиваю его я. — Я сразу сообразила, что не орехи там. Ну, скорлупа от них, а содержимое — точно противозаконное. Короче, я отказалась быть передатчиком, а потом, когда отвернулась, он запихнул свой пакет мне в сумку.       — Стой, — Гена резко давит на педаль тормоза, и мы останавливаемся перед вспыхнувшим красным светофором, — у тебя что, в сумке товар на приличный штраф или даже срок?       — Нет, — хитро улыбаюсь я, глядя на друга с прищуром. — Перед тем, как сойти с поезда, я выкинула пакет ему в морду. И убежала.       Зуев присвистывает и смотрит на меня со смесью восторга и восхищения в глазах.       — Чё, прям в рожу кинула?       — Ага, — киваю я, расплываясь в широченной улыбке. — Догадалась схватить пакет салфетками, чтобы пальчики не оставить.       — Если вдруг меня загребут менты, — говорит Гена, трогаясь с места, когда над нами вспыхивает зелёный свет, — то я найму тебя в адвокаты.       Я морщусь, не нащупав связь между своей догадливостью и умением защищать подсудимого. Ведь я-то, как раз, планирую судить, а не отмазывать. Но решаю промолчать и задумчиво произношу:       — Слушай. Тот чел, когда сунул мне пакет, после с кем-то говорил по телефону. Что, если он описал меня получателю. Тот должен был стащить мою сумку с товаром, поэтому и привязался ко мне.       — Да сто пудов, — кивает Гена. — Но он проебался. У тебя лямка через голову висит. Только ебанат не допрёт, что так сумку не стыришь.       Опомнившись, я швыряю вещи на заднее сиденье к куче всякого барахла, которое постоянно кочует из багажника в салон и обратно.       — М-да, — недовольно говорю я, усаживаясь обратно и пристёгиваясь ремнём безопасности, — любимый полуостров встретил меня с распростёртыми объятиями.       Гена хихикает.       — Ага, решил выебать без прелюдий. Это так по-крымски. Кстати, — он бросает на меня полный теплоты и братской нежности взгляд, — рад видеть тебя, сестрёнка.       Улыбнувшись, я оставляю на щеке Гены слюнявый поцелуй, и он делает вид, что пытается его стереть плечом, не выпуская из рук руль.       — Я тоже рада тебя видеть, спасибо, что встретил. По расписанию ближайший автобус до Вята только через час поедет, до двенадцати точно не успела бы. Что нового дома?       Зуев задумчиво пялится в лобовое стекло и вытягивает губы бантиком.       — Да, вроде, ничего особенного. Только Кисуля с твоим бывшим попиздился. А так — ничего интересного. Обычные Вятские будни.       Мои брови стремительно ползут вверх и почти касаются линии роста волос.       — В смысле «попиздились»?       — Ну, — пожимает плечами Гена, — набили друг другу морды. Так понятнее?       — Спасибо, Эйнштейн, — фыркаю я и машу рукой, — это я поняла. Почему они подрались?       — Да я в душе не ебу! Мне Мел с Хэнком потом рассказали, как эти двое катались на футбольном поле вашего уника. Пацаны и другие чуваки стали их разнимать, а в итоге передрались всей толпой. Я, когда рожу Кисули увидел, охуел. Прям отбивная, внатуре.       Моя рука тянется ко рту, и я накрываю ладонью губы, пытаясь придержать падающую челюсть.       — А как сам Киса объяснил случившееся?       Гена скептично хмыкает и косо смотрит на меня.       — Сис, ты чё, Кисулю не знаешь? «Меня выбесила его уебанская рожа». Вот, что он сказал.       М-да, это точно в духе Кисы.       — И давно они подрались?       Гена морщит лоб, подсчитывая в уме.       — Да на следующий день, как ты уехала, вроде.       Ну, тогда всё понятно. Киса не смог повторно выместить на мне свою злость и сорвался на Святове. Фотография из беседки послужила ему отличным поводом. Даже если Кислов, проспавшись, понял, что фотка — просто удачно выбранный ракурс, ему этого оказалось достаточно, чтобы наброситься с кулаками на моего бывшего парня. А Святов, конечно же, в долгу не остался.       Кислову пора завязать с наркотой и пересесть на новопасит.       В душе загорается крошечный огонёк вины. Парни подрались из-за меня. Ну, то есть, я-то не виновата в этом, но легче от этого не становится. И почему всё стало так сложно?       До самого Вята я описываю Гендосу свои дни, проведённые в Сочи, и друг заключает, что я хорошо провела там время. Хотя он боялся, что придётся ехать за мной в ночи, потому что мать и отчим доведут меня до истерики.       Честно? Я сама боялась этого все две недели, но, к своему крайнему удивлению, всё действительно прошло хорошо. Наверное, это из-за того, что матери и Кости почти не было дома. А Лиза оказалась вполне себе сносным компаньоном.       Когда старый немец Зуева, ворча и скрипя, заезжает в мой двор, я усиленно борюсь со слипающимися веками. Постоянно клюю носом воздух и тут же подпрыгиваю, когда Гена, не жалея бедную колымагу, не тормозит на лежащих полицейских.       — Сис, подъём, — говорит Гена и с хлопком приземляет широкую ладонь на моё плечо, и я, уже успевшая задремать, подпрыгиваю и больно бьюсь затылком о стекло. — Поездка завершена, просьба поставить пять звёзд лучшему в мире водителю.       Я растерянно озираюсь и моргаю, пытаясь прийти в себя. Вижу козырёк родного подъезда и с трудом борюсь с зевотой, которая всё же прорывается с широко открытым ртом. Поёжившись, я ныряю в раскрытые объятия друга и благодарно хлопаю его по плечу.       — Спасибо, Ген, ты очень меня выручил.       — Да не за что, сис, — улыбается Зуев, когда я отстраняюсь и тянусь за своими сумками. — Ты же знаешь, я как Чёрный Плащ. Только свистни.       С трудом сопротивляюсь желанию напомнить другу, как просила его забрать нас с девчонками после выпускного, а он, нажравшись с пацанами в гараже, даже не ответил на звонок. Махнув Гендосу на прощание, я выбираюсь наружу и, хлопнув дверью, спешу к своему подъезду. В спину мне летит притворно-раздражённое:       — Холодильником так хлопать будешь!       На лестничных пролётах царит гулкая, даже вязкая тишина. Я, стараясь не шуметь, быстро поднимаюсь на пятый этаж и, пытаясь отдышаться, отпираю дверь в квартиру. К счастью, папа не такой паранойя, как я, — он не заперся на нижний замок, который можно открыть только изнутри.       Оставив сумки в прихожей, я беззвучно скольжу по паркету и заглядываю в комнату отца. Ничего не видно — шторы задвинуты наглухо, но я слышу громкое папино сопение. Хорошо, что он дома. Вот утром ему будет сюрприз.       Подхватив свои вещи, я захожу в комнату и бросаю взгляд на циферблат электронных часов. Без пяти двенадцать. Торопливо подбегаю к зеркалу в ванной комнате и умываюсь. Прохожусь расчёской по спутанным волосам и выдыхаю полной грудью, глядя на своё отражение. Замечаю на рукавах пальто пыльные следы и с раздражением пытаюсь их отряхнуть мокрыми руками. Но только больше развожу грязь, поэтому стягиваю пальто и бросаю на стиральную машинку, пообещав себе позже с ним разобраться.       Вынув из сумки подарок в чёрной бумаге, я поглаживаю материал и на секунду застываю, сидя на полу комнаты. Так, Оля, соберись. Это же Киса. Сейчас вы увидитесь по такому замечательному поводу, и всё снова станет хорошо.       Поднявшись на ноги, я открываю балконную дверь и выглядываю наружу. Из комнаты Кисы виднеется приглушённое свечение настольной лампы, а также мой слух улавливает негромкую музыку. Ритмичная мелодия без слов. Не знала, что Киса слушает подобное. Может, он ушёл в душ, а колонка сама включила что-то из волны?       Я вся подбираюсь и возвращаюсь в комнату. Так, главное, что Кислов ещё не спит.       Отыскав в ящике запасные ключи от квартиры друга, я крепко сжимаю связку в кулаке и, сунув ноги в жёлтые тапки-валенки, выхожу на лестничную площадку. На мгновение застываю перед дверью, обитой коричневой, местами облезлой кожей и снова поправляю волосы, прижав подарок к груди.       Часы на телефоне сообщает, что полуночи остаётся всего одна минута, и я аккуратно вставляю длинный железный ключ в верхнюю скважину. Медленно поворачиваю и тяну дверь на себя. Она легко поддаётся и даже не скрипит предательски. Проскользнув в прихожую Кисловых, я едва не наступаю на сидящего возле грязного коврика Пушкина. Кот с подозрительным прищуром разглядывает меня и, вытянувшись, осторожно обнюхивает мои ноги. Проходит несколько секунд, прежде чем шерстяной удовлетворительно хмыкает и, задрав хвост с белым пятнышком на конце, семенит по коридору. Остановившись возле приоткрытой двери, ведущей в комнату Кисы, он оборачивается на меня. Словно бы спрашивает: «Ну, ты долго ещё будешь там стоять?».       Опомнившись, я беззвучно закрываю за собой дверь и на цыпочках иду вслед за котом. Пушкин молнией проскальзывает в щель, а я делаю ещё один судорожный вздох и вытираю вспотевшую ладонь о джинсы. И чего я так разволновалась? Это же всего лишь Киса, мой лучший друг.       Из комнаты доносится громкий шорох и приглушённый хриплый голос, и я понимаю, что Киса там. Поджав губы и досчитав до пяти, я резко распахиваю дверь и с радостном возгласом влетаю в комнату. Влетаю и тут же шарахаюсь назад, врезавшись спиной в стену.       Как же мне сейчас пригодился бы маховик времени Гермионы Грейнджер. Отмотать время на пять минут назад и остановить себя от попытки сделать Кислову сюрприз на день рождения.       Киса в комнате не один.       Нет, не так. Киса на диване не один.       Два переплетённых и обнажённых тела на постели от моего вопля резко подскакивают. Киса хватает с дивана одну подушку и прикрывает голый член, растерянно глядя на меня. А девушка, которую он только что безжалостно трахал, пытается спрятаться под одеялом. Но мне хватило доли секунды, чтобы узнать её.       Грёбаная Маша. Грёбаная сестра сраной Прокопенко.       — Блять, Чехова, — ошарашенно таращась на меня, цедит Киса и бегает глазами по комнате.       Прикрыв веки, я пячусь прочь, но путаю стороны и врезаюсь плечом в шкаф. В голове появляется мысль «он сумел поставить его на место» и тут же испаряется. Всё пространство сознания заполняет одна грохочущая мысль: Киса и Маша. Маша и Киса. Голые в его комнате, на его диване. Там, где две недели назад были мы с ним. Тоже почти голые.       — Ой, Оля! — До моих ушей доносится высокое Машино сопрано, и я хочу в неё чем-то кинуть. Только бы она заткнулась. — Ты так неожиданно вернулась! Киса сказал, что ты только под конец недели приедешь!       — Вау, сюрприз, — глухо бросаю я и, наконец, нашариваю рукой дверной косяк. Подаюсь назад и пулей вылетаю в коридор.       Сердце глухо стучит в груди, а кровь яростно шумит в ушах. Лицо горит, словно я целый день провела на солнце в плюс тридцать пять. Словно кожа лоскутами слезает и падает мне под ноги.       Не могу поверить в то, что только что увидела. Отказываюсь верить, но мозг услужливо подкидывает картину, которую я усиленно пытаюсь навсегда стереть из своей памяти: Киса нависает над Машей, которая лежит под ним и со стоном цепляется пальцами в его плечи, закатив глаза. Порой я не вижу то, что лежит у меня перед носом, тогда какого хрена я сейчас разглядела всё в мельчайших подробностях?       Спешу к двери на ватных ногах и качаюсь, словно пьяная, а за спиной раздаются шлепки босых ступней по линолеуму. Оборачиваюсь и вижу Кису. Волосы парня взъерошены, на щеках горит жаркий румянец, вся подкачанная грудь и расписанные татуировками плечи исполосованы длинными царапинами от женских ногтей.       К горлу подкатывает тошнота, и я отворачиваюсь, пытаясь нашарить в полумраке ручку входной двери. Глаза застилает мутная пелена из слёз, и я приказываю себе не реветь. Это унизительно — зарыдать перед парнем, который только что трахал другую, когда ты пришла к нему, чтобы поздравить с днём рождения.       — Оль. — Негромкий голос Кисы заставляет меня замереть на пороге. Помедлив, я поворачиваюсь и поджимаю трясущиеся губы.       Киса стоит передо мной, к счастью, уже не голый — успел натянуть треники, — и я ничего не могу прочесть на его лице. Он выглядит отрешённым, словно ничего такого только что не произошло.       — Да? — Мой голос звучит так жалко и пискляво, что я едва сдерживаюсь, чтобы не расплакаться прямо в коридоре Кисловской квартиры.       — Ты чё пришла? — спрашивает он равнодушным тоном.       Лучше бы он сейчас заорал на меня за то, что я обломала ему секс. Да что угодно было бы лучше, чем этот холодный голос и равнодушный взгляд. Словно к нему вломилась докучливая соседка.       В носу начинает щипать, и я зачем-то вытягиваю вперёд руку, всё ещё сжимающую подарок в упаковке.       — С днём рождения, Кис…       Киса долго и пристально смотрит на протянутый сверток, но не двигается с места. Не берёт его. Не улыбается.       Подняв голову, парень смотрит мне прямо в глаза и со сталью в голосе произносит:       — Ты выбрала хуёвое время, чтобы ввалиться в мою хату, я занят. Оставь своё «хэппи бёздэй ту ю» до завтра. Отдашь подарок вместе с остальными, ок?       Это даже не вопрос, а очевидный призыв, чтобы я съебалась.       Всё моё тело деревенеет, а руки холодеют так, что я не могу ими пошевелить, чтобы открыть дверь. Наконец, ручка поддаётся, и я вываливаюсь на лестничную площадку. Даже не удосуживаюсь закрыть за собой и тут же забегаю в свою квартиру. Запираюсь на все замки и прижимаюсь спиной к двери.       Глаза стремительно наполняются предательскими слезами, и я отчаянно смаргиваю. Влажная дорожка катится по щеке, и, шмыгнув, я яростно стираю ей рукавом толстовки.       Моя комната внезапно оказывается такой холодной, будто я захожу в морозильную камеру. Балконная дверь стоит нараспашку, и я больше не слышу музыку из комнаты Кисы. Медленно подхожу к окну, роняя по дороге подарок для Кисы, и останавливаюсь на невысоком пластиковом пороге. Ступаю на балкон, цепляюсь пальцами за перила и прислушиваюсь.       Громкий, полный страсти и наслаждения стон врезается в меня, как пушечное ядро, выпущенное в упор. Прижимаю ладонь к губам и не могу уйти, продолжая стоять на балконе, проливая на пол горькие слёзы. Кислов специально выключил музыку. Чтобы я всё услышала.       Старый диван Кисы натужно скрипит, будто на нём не сексом занимаются, а дерутся. Стоны Маши с каждым новым скрипом пружин и влажным шлепком становятся всё громче и громче, пока она не начинает взвизгивать и просить Кису… вытрахать из неё всю душу.       Медленно покачивая головой, я пячусь спиной обратно в комнату и беззвучно прикрываю за собой дверь. Поворачиваю ручку и перестаю что-либо слышать. Мир погружается в мертвецкую тишину, и только гулкий стук сердца в ушах продолжает колотиться, причиняя мне физическую боль.       Я хватаюсь за ткань толстовки на груди и плетусь в комнату к отцу, уже перестав вытирать льющиеся градом слёзы. На душе так пусто, будто я никуда и не уезжала. Словно в тот день, когда Киса прогнал меня, я уснула на полу, а сейчас проснулась и снова оказалась в том кошмаре. Который и не думал прекращаться. Кислов создал его. Специально для меня. Для главного зрителя. Для человека, которому он очень хотел отомстить.       У него получилось. Я уничтожена.       Осторожно, стараясь не разбудить отца, я ложусь рядом и, поджав колени к груди, прижимаюсь лбом к широкой и тёплой груди папы. Такой надёжной, крепкой, сильной. Слёзы с новой силой брызжут из глаз, заливая подушку под моей щекой. Я тихо всхлипываю, и папа медленно ведёт по кровати.       — Лягушонок? — произносит он сонным голосом, так и не проснувшись. — Опять кошмар приснился?..       — Да, — шепчу я и шмыгаю носом.       Тихо вздохнув, папа сгребает меня в охапку и прижимает к себе. Его ладонь гладит меня по волосам, а губы нашёптывают на ухо слова детской колыбельной:       — Ложкой снег мешая, ночь идёт большая, что же ты, глупышка, не спишь? Спят твои соседи, белые медведи. Спи скорей и ты, малыш. Мы плывём на льдине, как на бригантине, по седым суровым морям…

И всю ночь соседи — звёздные медведи — светят дальним кораблям.