Мы сделали это. Перезагрузка

9 февраля 2024 года

Плейлист Оли Чеховой

Включить — Перемешать

Хадн дадн— Мы сегодня дома

Егор Крид — Love is

      Масло жарко скворчит на раскалённой сковороде, в кастрюле заходится пузырями остро-сладкий соус для рёбрышек, а из двух кружек на столе поднимается кофейный пар. Портативная крошечная колонка издаёт звук подключения к отцовскому телефону, и из динамиков доносятся первые звуки знакомой песни.       — Я рада, — бубню я, запихивая половину сырой моркови в рот целиком, — что ты наконец признал: Рамштайн — боги в музыкальной индустрии.       — Ты путаешь их с другой группой. Называется «Король и шут», — фыркает отец, выкладывая на сковороду-гриль сочные куски рёбрышек. — Но и эти твои немцы тоже ничего так.       — Пап, — закатываю глаза и продолжаю натирать морковь для салата, — то, что Горшок умер, не делает его группу богами. Да, хорошая, песни прикольные, но не более.       — Ещё одно такое богохульство, и я сдам тебя в детдом. И скажу Хенкину с Кисловым. Они тебя за такое неуважение на крюк повесят, как скотину.       — Вот так из-за музыкальных групп и распадаются семьи, — театрально вздыхаю я и качаю головой, закидывая остатки моркови в рот.       — Не то слово. — Болезненный тычок под рёбра заставляет меня коротко взвизгнуть и подпрыгнуть на месте. — Прекрати подъедать. На салат не останется.       — Да я уже целый таз натёрла! — В доказательство своих слов протягиваю отцу огромную чашку, наполовину заполненную морковью. — Зачем нам вообще столько? Парни, конечно, жрут как свиньи, но не настолько.       — Это не для ребят, — отвечает папа и переворачивает шкворчащее мясо кулинарными щипцами.       — А для кого? — вскидываю брови и поворачиваюсь к родителю, поняв, что он не собирается договорить. — Па, что за секреты?       — Никаких секретов нет, — качает головой папа, не глядя в мою сторону. — Ларисе понравился «хе», и она попросила приготовить немного для них с Иваном.       — Немного? — я кошусь в сторону тарелки, стоящей в центре стола, и стряхиваю полоски тёртой моркови с пальцев. — Тут же дохуя.       — Ольга, — пара оборачивается и сводит густые тёмные брови к переносице, — ну подумай головой. Часть я оставлю нам, пусть маринуется до завтра, а остальное отдам Кисловым. Ещё глупые вопросы будут?       — Никак нет, товарищ тренер.       Подхватив кружку с кофе, я делаю глоток и морщусь от того, что обожгла язык. Облизнув губы, присаживаюсь на край кухонной тумбы и принимаюсь болтать босыми ногами.       — Я закончила. Что теперь мне делать?       — Не мешать, — усмехнувшись, отвечает папа.       — Запросто. Это я могу.       Время уже шесть вечера. Всего через полчаса к нам в квартиру завалятся парни во главе с Геной, который, наконец-то, достал необходимую сумму и разобрался с проблемой, не лишившись головы или других важных органов. Папа милостиво, барской рукой, разрешил мне немного помочь в готовке — сварить кофе и натереть морковь для салата, который, как оказалось, даже не идёт на сегодняшний стол.       Как только папа достал мясо в маринаде из холодильника, мне пришло сообщение от Кисы:       Киса: Я чую запах рёбрышек.       Киса: Уже лезу через балкон.       Пришлось позвонить ему и сказать, чтобы он сидел дома и ждал остальных, потому что отец терпеть не может, когда кто-то приходит раньше времени, путается под ногами и подъедает еду со стола.       Пока кофе остывает в кружке, я гоняю по кругу мысли. С той самой ночи Валя мне больше не звонил, а при случайных столкновениях в кампусе разворачивался и шёл в противоположном направлении. И мне усилием воли приходится заставлять себя думать, что это не из-за ситуации на вечеринке. Что он просто не в силах видеть меня, а ещё стыдится того пьяного звонка. Иногда это срабатывает, но большую часть времени я продолжаю мучить себя догадками и сомнениями. Мог? Не мог? Точно не мог. Или всё же мог?       Рита предложила с ним просто поговорить — прижать к стенке и выяснить правду. А если не поможет, то пригрозить отцом Хенкина. Лола с Анжелой отнеслись к этой мысли скептически, а я, напротив, задумалась.       Не знаю, может ли отец читать мои мысли, но вопрос, который он резко задаёт, заставляет меня ни на шутку обосраться:       — Оль, а чего Валя к нам приходить перестал? Вы поругались?       Испуганно расширив глаза, я прячу побледневшее лицо в кружке с кофе и невнятно бурчу:       — Нет, не ругались. Мы расстались.       — Что? — нахмуривались, переспрашивает папа. — Я не понял.       — Мы расстались, — повторяю я после тяжёлого вздоха и оставляю кружку на столе.       — Приехали. — Отключив конфорку, папа убирает с плиты кастрюлю с соусом и оборачивается ко мне. — И давно?       — В субботу.       Отец молчит, задумчиво разглядывая выражение моего лица, а я пытаюсь казаться равнодушной, чтобы он не смог считать мои эмоции.       — А в чём причина, поделишься? — спрашивает он осторожно. — Мне казалось, у вас всё хорошо.       — Так и было, — киваю я, ведя пальцем по узору на столе. — Просто наши отношения зашли в тупик, и я решила, что на этом стоить закончить.       — Оль, дело, конечно, твоё, — папа опускается на стол рядом и толкает меня плечом, — но тупик — это вовсе не конец. Надо всего лишь вернуться к развилке и выбрать другой путь. Смекаешь, о чём я говорю?       — Смекаю. Но там всё сложно. Не получится вернуться к развилке.       — Почему же?       — Потому что он меня почти что любит, но я испытываю к нему только симпатию. Смекаешь, о чём я?       Папа тяжело вздыхает, но кивает. Ему ли не знать, к чему могут привести такие отношения. К ошибкам всей жизни.       — Может, тогда ты и правильно поступила. Но мне жаль. — Хлопнув себя по ногам, папа возвращается к плите и готовке ужина. — Святов хороший парень. Можно даже сказать, что он мне нравился.       — Правда? — буравлю спину родителя внимательным взглядом. — И ты никогда не замечал в нём тревожных звоночков?       — А они были?       — Не отвечай вопросом на вопрос, — возмущаюсь я. — Просто скажи.       — Как я и сказал, Святов неплохой парень. И тебе с ним было хорошо. Поэтому никаких тревожных звоночков я не видел. Или как вы там сейчас это называете?       — Абьюз?       — Нет, рэд флаг.       — Тебе бы поменьше с молодёжью общаться, — фыркаю я, ставя пустую кружку с разводами от кофе в раковину. — Знаешь, как говорят про пенсионеров, которые пытаются молодиться и быть «своими в доску»? Кринж.       — А знаешь, как называют детей, которые не уважают родителей? — Папа взмахивает лопаткой и направляет на меня, словно собирается применить непростительное заклятье из Гарри Поттера. — Неблагодарные. Их ещё сдают в детдом и лишают наследства.       — Вот с наследства и надо было начинать. — Вздохнув, я беру со стола телефон и направляюсь в свою комнату, но резко торможу, услышав грозный тон отца.       — А кто будет мыть кружку?       — Зачем, — вскидываю я в недоумении брови, — если можно загрузить посудомойку?       — Знаешь, как называют неблагодарных детей, которых добрые родители не сдали в детдом? — Папа щёлкает пальцами, подзывая ближе. — За дело.       Простонав, я подхожу к раковине и бросаю на отца полный обиды взгляд, который говорит: «Я сдам тебя в самый худший на свете дом престарелых».

***

      Лучший вечер этой недели начинается с того, что я широко и с безумной улыбкой на губах распахиваю дверь, и в квартиру, по-царски раскинув руки, входит Гена.       — Всем салам, дети мои! Я воскрес и явил свой божественный облик народу Вята!       — Гендос, — фыркает Хэнк, отталкивая друга с дороги, — ты не воскрес, а опохмелился за рулём.       — А я что, — вскидывает Гена густые неряшливые брови, — сказал что-то другое?       — Я тоже рада тебя видеть, Гендосина, — смеюсь я и, подпрыгнув на цыпочках, влетаю в объятия старшего не друга, а брата. — Только при папе не говори, что пил за рулём.       — О нет, — качает головой Хэнк, пока они скидывают на коврик обувь, — я упомяну эту ёбаную развалюху за ужином. Она заглохла прямо на кольце, прикинь? Я двадцать минут ебался с её капотом, а она завелась, когда Гендос её по фаре пнул!       — Чтобы её завести, нужен целый ритуал, — с важным видом заявляет Гена, всучивая мне коробку с повидавшим ад тортом. — Я икону поцеловал. Вот она и завелась.       — Действительно, — ворчит Хэнк, бросая куртку на вешалку. — Эта хрень только с божьей помощью и заводится.       — А вы никого не забыли? — растерянно спрашиваю я, заглядывая парням за спины, когда Гена хочет закрыть дверь. — Где Мел и Киса?       — Мел позже подъедет, отцу в гараже помогает. А Киса через балкон лезет, — отмахивается Хэнк. — Спайдермен хренов.       — Оль, — Гена опускает руку мне на плечо и хватает пальцами за щёку, — как ты ещё не забила балкон досками? Отвечаю, если бы я ночью проснулся, а за окном стояла эта дрыщавая волосатая хуйня, меня бы даже пиво не откачало.       — Я всё слышу, скотина неблагодарная, — мрачно изрекает Кислов, отворяя дверь моей комнаты. — А я ведь тебе бабки на долг перевёл.       — Пятьсот рублей? — скалится Гена.       — От сердца оторвал, между прочим.       Громко расхохотавшись, Гена качает головой, и яркий свет из моей комнаты скользит по его лицу. Я замечаю припухший нос и покрасневшую кожу вокруг глаз.       — Что с носом? — интересуюсь я у друга.       Громко шмыгнув, Гена расплывается в широченной улыбке.       — Задержка бабок не прошла бесследно.       — Они что, въебали тебя головой о стол? — интересуется Киса, облокотившись на дверной косяк.       — Нет, — качает головой Гена. — Об капот.       — Чёрт, — морщусь я, сжимая плечо друга, — ты в порядке?       — Конечно, — ещё шире лыбится Гена и забирает у меня коробку с тортом. — Где наша не пропадала?       Телефон жалобно пищит в кармане клетчатых штанов, напоминая, что время пить таблетку.       — Ладно, — вскидываю я руку с зажатым мобильником, — идите на кухню, уже почти всё готово. Хэнк, у папы в спальне стоит коробка с шампанским, принеси, пожалуйста.       — Мы что, газировку будем пить? — морщится Кислов и ёжится, словно ему плохо от одной только мысли. — Чуваки, это убьёт весь вайб.       — Шампанское для меня. — Для убедительности я тычу пальцем себе в грудь, а затем толкаю парней дальше по коридору. — Всё, пиздуйте, я сейчас.       Гена с Хэнком послушно идут вперёд, а Киса резво преграждает мне путь в комнату, когда я хочу туда зайти.       — Ты чего? — оторопело спрашиваю я после того, как задеваю носом плечо друга и отступаю на шаг.       — А ты чё с нами не идёшь? — вопросом на вопрос отвечает Киса. — Остынет же жрачка.       — Так я сейчас и приду, мне таблетку выпить надо.       — А позже нельзя? — хмурится Киса.       Я вскидываю брови, недоумённо разглядывая совершенно серьёзное лицо Кислова.       — Вань, ты здоров? — Киса кивает. — Тогда пусти.       Я отталкиваю друга с дороги, но он уже и не сопротивляется, со вздохом пропуская меня в мою же спальню. На всякий случай оглядываюсь, но не замечаю ничего подозрительного. Подойдя к столу, вынимаю из ящика бластер с розовыми таблетками и выдавливаю нужную. Киса подходит ближе и выхватывает упаковку из рук, пока я шарю глазами по столу, в поисках маленькой бутылочки с водой.       — Что это? — спрашивает Киса, выставив таблетки на свет.       — Противозачаточные, — отвечаю я и делаю большой глоток.       Ненавижу пить таблетки. После них всегда такое чувство, будто эта маленькая хреновина застряла в горле, и даже литр воды не способен прогнать её дальше по пищеводу. Вытерев мокрые губы, я закрываю бутылку.       — Ты же рассталась со своим футболистом-чмошником.       — И что? — вскидываю я брови и забираю таблетки. — И не называй его так. Он не чмошник.       — А нахер тебе пить противозачаточные, если ты ни с кем не трахаешься?       — По-твоему, их надо пить только в те дни, когда занимаешься сексом?       — А нет, что ли?       — Нет, — отрезаю я и бросаю бластер в ящик. — Странно, что ты об этом не знаешь.       — А мне зачем? — Киса потягивается и ерошит тёмные волосы. Яркие татуировки при свете дня выделяются ярче на бледной коже. — Я презиками пользуюсь.       — Это радует, — смеюсь я и одёргиваю белую футболку, из-под которой торчит край трусов. — Ладно, идём.       — Го, — быстро соглашается Киса и, схватив за руку, ведёт к двери.       — Ты сегодня странный, Кис, — подозрительно разглядываю я затылок с вьющимися волосами. — Ой, стой, я зарядку возьму.       Ловко вывернувшись из цепких пальцев, я быстрым шагом подхожу к тумбочке и хватаю провод. Тут глаз цепляется за что-то странное, лежащее на кровати.       — Что это? — вскидываю брови, разглядывая горсть маленьких кубиков. — Жвачка?       — Ну жвачка, и что, — хмуро отзывается Кислов, подходя ближе.       — Так вот почему ты пришёл не с парнями, а через балкон, — осеняет меня. — Белочка принесла мне подарочек?       Хихикнув, я беру один кубик в руку и подношу к лицу.       — Лав ис. Люблю их, но бесит, что вкус недолго держится. За что такая щедрость? — склонившись, я пересчитываю добро. — Целых тринадцать штук.       — А что, я не могу купить подруге жвачку? — ощетинившись, спрашивает Киса.       — Можешь, конечно, — усмехнувшись, отвечаю я. — Но мы дружим тринадцать лет, и я слишком хорошо тебя знаю. Так что, это благодарность за спасение от Смирновой или ещё что натворил?       В глазах Кислова вспыхивает непонимание.       — При чём тут Смирнова?       — Забыл, что ли? — Я звонко щёлкаю пальцами у него перед лицом, и Киса растерянно моргает. — Ты же на днях от неё за балдахином прятался.       Наконец, Кису осеняет.       — А, бля. — Почесав затылок, он кивает. — Ну, да, за это.       — Врёшь, — смеюсь я и, ловко закинув руку ему на плечо, захватываю шею Кисы в плен. — Дурить меня вздумал? А ну колись!       Киса только делает вид, что пытается вырваться из хватки. Ему достаточно приложить совсем немного сил, чтобы кинуть меня с прогибом на пол. Но он только кряхтит и держится за мою руку.       — Задушишь, Чехова.       — Ты же сам сказал, что удушение — твоя сексуальная фантазия.       Не знаю, что из сказанного заставляет Кису оживиться, но он резко подхватывает меня под коленом и, приподняв, бросает на пол.       Не успеваю истошно завизжать — крик застревает в горле, потому что я оказываюсь почти висящей в воздухе над полом. Моя нога прижата к бедру Кисы, я изо всех сил держусь за его шею, рискуя по-настоящему придушить, и чудом удерживаю равновесие пятке. Киса пристально смотрит на меня своими тёмными карими глазами и с озорством в голосе спрашивает:       — Отпустить?       — Ты что, сдурел? — возмущённо вскрикиваю я, крепче цепляясь за татуированную шею. — Я же шмякнусь!       — Возможно, твоё падение — моя сексуальная фантазия.      Но я почти не слушаю, что друг говорит. Зато чувствую, как телефон, лежащий в кармане, предательски скользит вниз, грозясь выпасть. Совсем новый!       Одна эта мысль портит всё.       — Чехова, ты чё, блять...       Я пытаюсь схватить падающий телефон, тянусь за ним, как в замедленной съёмке, и окончательно теряю равновесие. Киса, не ожидавший того, что я и правда уберу руку с его шеи, выпускает меня, а я в отчаянии хватаюсь за край его футболки.       На пол мы приземляемся вместе. Раздаётся жуткий грохот — Киса, чтобы не упасть на меня, попытался извернуться и ударился головой о дерево кровати. Я со стоном сажусь и разочарованно смотрю на предательский телефон — он преспокойно приземлился на коврик.       — Вань, ты как? — жалобно тяну я, касаясь волос друга. Он держится за голову и морщится. — Сильно ударился?       — Солнышко, ладно ты без мозгов живёшь столько лет, но меня-то за что?       — Я случайно, — тут же защищаюсь я, поднимаясь на ноги и протягивая другу руку. — Но ты первый начал.       — Здрасьте приехали, — таращит глаза Киса, принимая мою помощь и поднимаясь с пола. — А ничё, что это ты нас уронила?       — У меня телефон упал.       — Да и хрен с ним!       — Ничего не хрен, — не сдаюсь я и поднимаю мобильник. — Если бы ты не поднял меня, ничего бы не случилось. Так что, это целиком и полностью твоя вина.       — Господи помилуй с тобой связываться, — крестится Киса, воздев глаза к потолку. — И за что мне такое наказание, Господи?       Поднявшись на цыпочки, я цепляюсь за руку парня и громко шепчу ему на ухо:       — Господь тебя не слышит, потому что я всё ещё здесь.       Опустив голову, Киса долго на меня смотрит, а я начинаю широко улыбаться. Наконец, и он не выдерживает — усмехнувшись, Киса отпихивает меня и, подняв упавшую на пол жвачку, разворачивает обёртку.       — Всё, — фыркает Киса, — хватит бубнить. На, пожуй.       Я изо всех сил сопротивляюсь, но Киса, ловко перехватив мои руки в запястьях, силком запихивает жвачку мне в рот. Порываюсь в отместку выплюнуть ему её прямо в лицо, но тут на языке растекается вкус зелёного яблока, и я решаю, что это будет кощунством. Отомщу как-нибудь иначе.       — Когда у тебя закрыт рот, ты мне даже больше нравишься, — с довольным видом произносит Кислов, и я начинаю думать, что всё же можно и пожертвовать одной жвачкой ради благого дела. — Жаль, что это случается так редко.       — Проси и тебе воздастся, — отвечаю я и, шлёпнув друга по животу, прохожу мимо, чтобы выйти из комнаты.       — Я уже дохуя всего попросил, — страдальчески говорит Киса, следуя за мной. — Но ни Харлея под моими окнами, ни Дженнифер Энистон в моей постели — нихуя.       — Энистон? — вскидываю я брови, остановившись. — Ей за пятьдесят. Она старая.       — А вот это уже, моя дражайшая подруга, — Киса изображает, как подтягивает невидимые очки к носу, и с чопорным видом продолжает: — эйджизм.       — Ты хоть значение этого слова знаешь?       — Конечно, — кивает парень. — Я запоминаю всё, что вы с Панкухой говорите. Чтобы потом это использовать против вас.       — Вы чего так долго? — разводит руками отец, когда мы с Кисой, в шутку толкаясь, входим в кухню. Киса напоследок делает мне подножку, и я не врезаюсь лицом в стол только благодаря Хэнку, который ловит меня у самого края. — Так, Кислов, если покалечишь мою дочь, я сам тебя инвалидом сделаю.       — Да она первая начала! — Киса совсем как в детстве принимается сваливать всё на меня. — У меня, между прочим, благодаря вашей не шибко умной дочери, теперь шишка на башке будет.       Закатив глаза, я подхожу к холодильнику и вынимаю из морозилки пакет льда.       — Может она и не слишком умная, — наставляет Кису отец, опустив крепкую ладонь ему на плечо и усадив за стол, — зато человек хороший.       — Ну спасибо, пап. — Снова закатываю глаза и, шлёпнув родителя пакетом по спине, протягиваю лёд Кислову. — Держи, приложи к голове.       — Гендосу тоже лёд бы не помешал, — продолжает папа, указывая на нос Гены, когда я, придвинув стул, усаживаюсь между Кисой и Хэнком. — Выглядит, как немолодая сморщенная картошка.       — Ну спасибо, дядь, — фыркает Гена, уже успевший приступить к трапезе. — всё у меня с носом нормально. Так, ушиб немного.       — И как же, интересно, это случилось? — вскидывает брови отец, щёлкая открывашкой и наливая в бокал пиво. Пена тихо шипит, поднимаясь к краям, и папа делает большой глоток. — Поведай нам о своих приключениях.       Мы втроем уже знаем о Зуевских приключениях и о том, как распух его нос, поэтому молчим, переглядываясь. Гена остался один на один с Артуром Чеховым, глядевшим на него, как коршун на добычу.       — Да я у батька в косяк влетел, — не моргнув глазом, врёт Гена. — Он опять экономит и выключил свет на крыльце. Ну я и въебался.       По лицу отца видно, что он ни капли не поверил крестнику. Резко подавшись вперёд, он хватает Зуева за нос, и я испуганно вздрагиваю от вскрика Гены.       — А! Да за что?!       — Правду говоришь, сопляк? — щурится папа, крепко сжимая и без того опухший нос. — Точно правду?       — Да! Да! — почти орёт Гена. — Только правду и ничего кроме правды! Честно! Больно-о!       Мне становится искренне жаль Гену. В третьем классе на уроке физкультуры мальчишки от безделья пинали футбольные мячи, пока физрук отлучился в туалет. Девочки же баловались на гимнастических брусьях. Я решила продемонстрировать всем, как умею красиво ходить по бревну, ведь целых три недели посещала занятия по гимнастике, пока меня не выперли за то, что я подралась с другой девочкой и отхлестала её скакалкой. Не помню точно, из-за чего это случилось, но я тогда была злой, как чёрт. Мама, кстати, тоже, ведь это ей пришлось выслушивать крики гневной мамаши, размахивающей скакалкой, чтобы треснуть ею меня.       Так вот, только я забралась на скамейку, чтобы сесть на бревно, окинула всех высокомерно-важным взглядом и только вскинула руки, как мне в лицо прилетел футбольный мяч. Он на бешеной скорости врезался в мой нос, раздался жуткий звук «бамц», и я без единого писка свалилась на пол. Ринопластика мне не понадобилась, всего-то проходила два месяца со страшными синяками под глазами и почти синим носом, а виновными в этом оказались Киса и Хэнк, решившие на спор попинать мяч — кто дальше пнёт, тот и выиграл. Они до сих пор наотрез отказываются признаваться, кто из них угодил мне по лицу, и покрывают друг друга.       Поэтому я хорошо понимаю боль Гены, которого отец, цепкими как хлещет пальцами, схватил за нос. Но, то ли у папы сегодня хорошее настроение, то ли он решил сжалиться над бедным наркодилером, мучения Зуева быстро закончились. Прижав ладонь к лицу, Гена жалобно смотрит на меня и гнусаво просит:       — Систр, будь другом, дай лёд.       Парни смеются, а я, подавляя хихиканье, достаю из холодильника ещё пачку и протягиваю Зуеву. Выглядит наша компания, конечно, наполовину забавно: Киса, завалившись набок, держит пакет со льдом на затылке, Гена, насупившись, — у лица.      Хэнк склоняется ко мне и шёпотом говорит:       — Нам, походу, лучше вообще весь вечер молчать. Вдруг тоже достанется.       — Отличная идея, — шепчу я в ответ. — А то льда больше и нет.       — А вы чё там? — хмурится Киса. — Где больше двух, говорят вслух.       — Они обсуждают, что лучше не привлекать внимание, чтобы не огрести тоже, — с торжествующей ухмылкой отвечает за нас папа, а мы с Хэнком удивлённо переглядываемся. — А что с лицами? Я по губам читаю.       Вечер за столом протекает легко и беззаботно. Как и всегда парни сперва немного выделываются, пытаясь понтоваться перед моим отцом, но вскоре окончательно расслабляются и вальяжно рассказывают последние истории. Я почти сразу допила свою бутылку шампанского и теперь, обняв бутылку пива и опустив голову на плечо Хэнку, пытаюсь уложить ноги на колени Кисы. Он, почему-то, сопротивляется и ворчит, скидывая мои ноги, но я не сдаюсь и снова их закидываю. Эти действия повторяются ещё раз шесть, пока Киса наконец не сдается и не опускает ладони на мои голые щиколотки.       — Где Мел? — спрашивает Хэнк, глядя на время в телефоне. — Уже восемь.       — Может забыл, — лениво отвечаю я, взмахнув пальцами, и пихаю Кислова пяткой в живот, потому что он щекочет мои ступни. Мне не щекотно, но я такое не люблю.       — Или его сожрал демогоргон, который живёт в их гараже, — хмыкает Киса. Заметив наши недоумевающие лица, он разводит руками: — Да вы чего? Он же один в один как Одиннадцать из «Очень странных дел».       — Ты только ему об этом не говори, — усмехнувшись, я снова пихаю друга, и он бросает мне предупреждающий взгляд. — Ой, как страшно, Майк.       — А вот я на него нихрена не похож!       — Хэнк, похож? — запрокидываю я голову, лежащую на плече Бори, чтобы увидеть его лицо.       Хэнк внимательно вглядывается в черты лица закатывающего глаза Кисы и кивает.       — Один в один.       — Вот так-то, — щёлкаю я пальцами. — Мы тебя уели, дружок.       Я невольно пугаюсь, когда Кислов снова закатывает глаза. Он делает это настолько сильно, что коричневая радужка скрывается под веками и кажется, что она больше не вернётся назад. Но тут Киса тяжело вздыхает и роняет голову на грудь.       — Вы уроды. Я вас ненавижу.       Прищёлкнув языком, я качаю головой и трагикомично произношу:       — Богдана не любят, Богдана не уважают.       Киса пялится на меня долгим и внимательным взглядом, слегка замутнённым. Он давно расправился с пивом и теперь пил почти что чистый виски, слегка разбавленный колой. Я вскидываю брови, мол, ну что ты ещё мне скажешь, но Киса только усмехается и качает головой, откидываясь на спинку стула. Его ладони вновь опускаются на мои щиколотки и остаются там лежать.       Дверной звонок заставляет нас всех радостно закричать «Аллилуйя», потому что Мел наконец-то явился.       — Я открою. — Гена смачно облизывает пальцы и встаёт изо стола.       Из коридора доносятся громкие голоса и хлопки приветственных объятий.       — Вы останетесь? — интересуется папа, обращаясь к Кисе и Хэнку. — Ночевать, в смысле.       — Конечно, — первым отвечает Киса, потирая глаза. — Мать сегодня взяла ночную смену на заправке, а я боюсь оставаться дома один.       — С каких это пор? — ехидно спрашивает папа.       — С этих самых, — ухмыляется Киса и ловко уворачивается от летящего в его сторону подзатыльника.       Хмыкнув своим мыслям, я тянусь за сырным ломтиком и делаю глоток лимонного пива из бутылки. Лариса Кислова по будням работает в салоне парикмахером, но по выходным берёт ночные и дневные смены на заправке недалеко от университетского городка. Я прекрасно знаю, что они с Кисой время от времени испытывают финансовые трудности, поэтому мой лучший друг часто пропускает пары из-за работы и водит сомнительных татуированных личностей к себе домой, чтобы набить им новую татуху.       И когда квартира остаётся в полном распоряжении Кисы, он вовсе не страдает от одиночества, рубясь в компьютерные игры и зависая в интернете до утра. Иногда и тусовки устраивает, но их в самый разгар обламывают вредные соседки, которые из принципа вызывают ментов, а не потому, что в девять вечера субботы им и правда мешают музыка и голоса курящих на балконе.       — А ты, Борь? — обращается папа к Хэнку и делает глоток из пятой по счёту бутылки пива. Про бокал он забыл сразу, как допил его.       — Останусь, — кивает Хэнк. — Может, хоть высплюсь сегодня. Всю последнюю неделю Вероника орёт так, будто её режут изнутри.       — Первые пару лет будет трудно, — кивает отец и тычет в меня пальцем. — Ольга первые три месяца вообще не затыкалась. У неё в принципе было только три функции: орать, есть и спать. Третья — моя самая любимая.       — А как же срать? — лыбится Кислов.       — Ладно, — кивает папа, — четыре функции.       — Хватит меня демонизировать! — вспыхиваю я от негодования.       Так как достать до папы не могу, снова пинаю Кислова, и он в отместку больно выворачивает кожу на бедре под штанами. Я взвизгиваю и толкаю Кису. То ли алкоголя в нём слишком много, то ли он растерял сноровку, но он едва не валится мешком на пол, и я хватаю его за руку, возвращая на место.       — Спасибо, Солнышко, — хихикает Кислов, неожиданно опьянев. — Щас бы как башку рассёк. И снова из-за тебя.       На эту колкость я решаю не отвечать.       — Господа и одна дама, — торжественно возвещает Гена, войдя в кухню, и, раскинув руки, поворачивается к арочному проёму, — представляю вашему вниманию гениального писателя и поэта двадцать первого века! И всё это в лице одного Меленина Егора! Аплодисменты!       Он жеманно выпячивает губы и, едва касаясь ладонями друг друга, хлопает. Мел входит в кухню, покраснев от смущения и жестом просит Гену успокоиться, но не тут-то было.       — Этот парень, — Гена закидывает руку на плечо друга и прижимает к себе, — выиграл какой-то писательский конкурс, вы знали?       Я удивлённо вскидываю брови. Мел, конечно, скрытный, но чтобы настолько?       — Что за конкурс? — интересуется Хэнк, когда Гена, словно гордый родитель, усаживает Мела за стол и протягивает ему непочатую бутылку пива.       — Да ничего такого, — улыбается Мел. — Пару месяцев назад театральный кружок на сайте выложил объявление. Они предложили каждому желающему написать пьесу для постановки. Чья работа выиграет, тот сюжет и будут ставить.       Нет, только не это. Не поймите меня неправильно, я рада за друга, но это катастрофа. Фаталити. Грёбаный конец света.       И в подтверждение моим опасениям лежащий на столе телефон вибрирует от пришедшего сообщения.      — Кис, — тихо прошу я друга, — дай телефон.       Он без слов протягивает мне мобильник, продолжая внимательно слушать Мела.       — Так значит, — привстаёт с места папа, — твоя работа победила?       — Ну, — пожимает плечами Мел, зардевшись, — да. Только что на сайте выложили результаты.       — Братан, поздравляю! — радостно говорит Хэнк, хлопая довольного собой Мела по плечу.       — Ваще красава, — тянет Киса с таким видом, словно это он победил в творческом конкурсе. — А про что пьеса-то?       Слушая ребят вполуха, я захожу в чат с подругами и Кристиной.       Лол Кек: Это пиздец, девки. Они взяли пьесу Депрессоты, а не мою.       Анж: Мне жаль, Лол.       Рита Усик: Серьёзно? Но у тебя же офигенный сюжет, как они могли не его взять?       Крис: А про что пьеса Мела?       Лол Кек: Да какая нахрен разница? Главное, что его работу взяли, а мою нет. Я в тильте.       Крис: Ну, не скажи. Если его сюжет объективно лучше, то ты не должна злиться.       Лола на последнее сообщение Кристины не отвечает, и я знаю, что прямо сейчас она сидит с телефоном в руке и проклинает Прокопенко.       Я: Лола, не расстраивайся. Ты и так популярный автор, театральный кружок ещё не знает, кого потерял.       Лол Кек: Спасибо.       Лол Кек: Но всё равно обидно.       — Моя пьеса, — рассказывает тем временем Мел, — это дань памяти восемнадцатому веку. Трагичная история любви.       — Круто, — активно кивает Киса, и чёлка падает ему на глаза. — А теперь понятнее можно?       — Я тоже ничего не понял, — поддакивает Гена.       Мел томно вздыхает и заводит рассказ.       Ещё на первом курсе, когда все наши потоки посещали одну и ту же пару по истории, нам рассказывали о знаменитых дуэлях. Патрик Гордон и Фрэнсис Монтгомери, Екатерина Дашкова и герцогиня Фоксон, Ольга Полесова и Екатерина Заварова, Михаил Лермонтов и Николай Мартынов. Но большее количество часов пожилая историчка Дарья Александровна посвятила дуэли Пушкина и Дантеса. Меня никогда эта тема не интересовала, я себя считаю больше спецом по Второй мировой и Великой Отечественной, но Мела истории о дуэлях невероятно вдохновили. Я и забыла, что примерно через месяц, как закончились общие лекции по истории, Мел купил у какого-то сомнительного перекупщика на Авито старинную саблю. Позже выяснилось, что сабля была изготовлена вручную для какого-то исторического фильма, который снимали на полуострове, и ничего старинного и ценного в ней не было. Но Мел всё равно её сохранил.       У всех людей есть моменты в жизни, когда что-то завладевает их разумом, и они готовы посвятить этому огромное количество времени. Так я, например, загорелась выжигать гравюры по дереву, но скоро это бросила — меня раздражала жуткая вонь и ожоги на пальцах. Рита одно время занялась танцами из-за симпатичного тренера в студии — промучилась полгода и бросила, узнав, что преподаватель женился. И таких примеров в жизни каждого из моих друзей много. Но Мел всегда от нас отличался. Дуэли захватили его настолько, что он прочёл всю известную литературу в интернете, а затем полез в университетскую библиотеку. Все романы, где мужчины отстаивают честь женщин в поединках, невероятно его вдохновляли.       Так он и решился на создание собственной истории. Некоторые наработки лежали у него в столе под замком — Мел всё никак не мог нащупать изюминку своей истории — и ждали того самого часа. Он и наступил, когда Мел увидел репост объявления в Буднях. Пьеса была закончена всего за одну неделю, ещё две он потратил на шлифовку текста.       — Это всё понятно, — не выдерживает Киса, устав от длинной предыстории. — А сюжет там какой?       Мел поджимает губы, недовольный тем, что его прервали.       — Я уже рассказываю.       — Тише, — бью я Кису по плечу. — Не мешай.       Не знаю, как Мелу пришла в голову идея для истории. Сюжет до боли простой.       Главный герой, молодой герцог, влюбился в дочь старого маркиза. Но глупая и наивная девушка полюбила не богатого герцога, а разорившегося на картёжных играх графа. Бессовестный граф обесчестил бедную девушку, и она от него забеременела. Маркиз отослал дочь в монастырь, чтобы уберечь от позора, а граф продолжил свою полунищенскую жизнь, совершенно не терзаясь муками совести от того, что разрушил жизнь молодой девушки. Когда эта новость дошла до горячего сердцем герцога, молодой человек вызвал картёжника на дуэль. Герцогу на дуэли повезло больше, чем графу — графская пуля просвистела над плечом герцога, лишь слегка его задев, но сам граф был застрелен в грудь.       Заканчивается пьеса в лучших традициях Достоевского — молодого герцога одолевают муки совести, и он, терзаемый философским вопросом «тварь я дрожащая или право имею», сдался земскому войску. Уже за решёткой он узнал о смерти дочери маркиза — девушка сбросилась из часовой башни. Это стало последней каплей. Следующим утром те, кого сейчас мы называем полицейскими, нашли бездыханное тело герцога, задушенного собственным ремнём.       За столом воцаряется молчание. Первым его нарушить решается отец.       — И этот сюжет приняли для театральной постановки? — осторожно интересуется он.       — Да, — кивает Мел и делает глоток пива. — Здорово, правда?       Под столом я сильно сжимаю кисть Кисы, потому что вижу, как он открывает рот и готовится изречь нечто саркастичное, что точно обидит нашего чувствительного к критике друга.       — Звучит здорово, — улыбаюсь я Мелу. — И интересно, сама бы такое почитала. Но это немного... — запинаюсь, пытаясь подобрать верные слова. — Тоскливо, что ли. Там же нет хорошего конца.       — А он там и не может быть, — отвечает Мел. — Мои герои изначально поставлены в такие условия и реалии жизни, что никто не мог получить своего счастливого конца. Это закономерно.       У меня на этот счёт другое мнение. И я не стану говорить другу, что пьеса Лолы, в которой Аид похищает Персефону в подземное царство, а она потом убивает его и становится царицей Ада, мне нравится намного больше. Как минимум у одного героя есть хэппи энд, а ещё это хоть какое-то противопоставлению излюбленного тропа в кино и литературе, где герой похищает героиню, а она, жертва стокгольмского синдрома, в него влюбляется. В таких произведениях, кстати, тоже хэппи энд, но от него мне хочется лить горькие слёзы.       Не знаю, что именно меня смущает в пьесе Мела. Дуэли, смерти, суициды — ничего даже похожего на свет в конце тоннеля нет. Так что, я соврала, когда сказала, что прочла бы эту историю. Нет, я люблю счастливые концовки, даже если путь к ним труден и мучителен.       — Не, — вклинивается в паузу Киса, — это круто, что этот герцог отомстил за свою тёлку. Пацанский поступок.       — Она не была его, — поправляет Кислова Хэнк. — Она с графом мутила.       — Да без разницы, — отмахивается Киса и подаётся вперёд, чтобы взять со стола свой вейп и затянуться. — Он же её любил, значит правильно сделал, убрал конкурента.       — Она уже была беременна, — напоминаю ему я. — Поздно пушками махать.       — А ты не встревай, — качает Киса перед моим носом электронной сигаретой. — Вы, бабы, в этом вообще не сечёте.       — А ты не вздумай курить в моём доме, — одёргивает Кису папа и вырывает из рук сигарету. — Хочешь дымить, иди на балкон.       — Там сыро, — морщится Кислов, откидываясь на спинку стула. — И холодно.       — Хочешь сказать, — я всё же решаю разрешить спор до конца, — герцог правильно поступил, убив человека? Даже, если это не его дело?       — Как это не его? — вскидывает брови Киса. — Он же её любил.       — И что теперь? Любовь — дело личное. А проблему дочери решил маркиз.       — Херово решил, — пренебрежительно хмыкает Киса. — Она сдохла.       — Такие времена были. Но герцогу стоило смириться и жить дальше. В конце концов, это же было решение девушки — лечь в постель с графом. А каждый за свои поступки сам должен отвечать.       — Оль, — с усмешкой пихает меня Хэнк, — это же любовная трагедия, к тому же историческая. Если мерить классику по нашему времени, Катерине тогда стоило сходить к психологу, а потом сбежать от мужа и не топиться.       — А вот и нет, — вскидываю я руку. — Катерина была заложницей своего положения. Женщины тогда ничего не решали, а в семье её мужа одни тираны. Так ещё и любовник оказался конченным ублюдком. У неё не было выхода. Если читать пьесу глазами, а не жопой, то любой из нас от такой жизни бы выпилился.       — Так и у герцога не было выхода, — отвечает Киса. — Он же, блять, честь своей женщины защищал.       — Ещё раз говорю, — начинаю я злиться. — Она не была его женщиной, она вообще другого полюбила. Я вот на сто процентов уверена, что сбросилась она не из-за беременности вне брака, а из-за гибели человека, которого любила. Получается, герцог отчасти виноват её в смерти.       — Ну нихуя ты загнула, — психует Киса. — Суицид — дело суицидника.       — А вы не хотите спросить, что сам автор об этом всём думает? — интересуется молчавший всё это время Гена. Он без зазрения совести доел остатки рёбрышек и теперь принялся за овощной салат. — А то спорите тут.       Мы обращаем взгляды к Мелу, который, к моему удивлению, выглядит абсолютно счастливым.       — Мел, — щёлкает пальцами Киса, — ты уже нажраться успел? Чё лыба такая довольная.       — Как автор, я испытываю гордость от того, что пьеса вызвала столько споров и рассуждений. Для этого литература и пишется. Но если говорить о сюжете, то ты, Оль, — Мел бросает мне лукавую улыбку, — не совсем права. В то время такое воспитание было. И мода на дуэли. Герцог считал, что маркиз ничего не сделал ради защиты своей дочери, даже не воспользовался своими возможностями, чтобы отомстить графу. Просто сослал дочь в монастырь. Должен заметить, что в подобных монастырях, согласно историческим сводкам, немало сосланных девушек погибло. Смерть ходит там, где людей насильно обращают к Богу. А герцог считал себя обязанным вступиться за любимого человека, потому что больше этого никто не сделает. Вот так вот.       Я молча сверлю недовольным взглядом Мела. Его аргументы звучат убедительно, но мне всё равно не нравится этот сюжет.       — Ладно, дети, — вздыхает папа, поднимаясь с места и глядя на циферблат наручных часов, — хорошо посидели, но мне надо отъехать.       — Куда? — в недоумении спрашиваю я.       — На арену. Я там кое-какие бумаги оставил, надо забрать.       — В девятом часу вечера? — В голове шевелится червячок недоверия. — А до завтра не подождёт?       — Нет, — качает головой родитель, — это срочно. И важно.       И тут меня осеняет. К женщине своей собрался. Наверное, ему пришло от неё сообщение, пока мы спорили, вот он и засобирался.       — Но ты выпил, — с обидой в голосе говорю я. — Как ты за руль сядешь?       — Я на такси, — коротко отвечает папа и выходит из кухни.       — Нас что, — поворачивается ко мне Киса, — только что кинули?       — Именно так, — хмуро отвечаю я и, убрав ноги с коленей друга, поднимаюсь изо стола. — Я сейчас.       Папа уже обувается, когда я пересекаю коридор и облокачиваюсь на стену рядом с ключницей.       — Только скажи, у твоих важных бумаг волосы длинные или короткие?       — Средние, — механически отвечает отец, возвращая на место железную ложку для обуви и застывает. — Стой, что? Ты о чём?       — А ты о чём? — усмехнувшись, парирую я. — Ты попался, пап. Я знаю, что ты к женщине едешь.       — Не понимаю, о чём ты, — уходит в несознанку родитель. — Я еду за бумагами.       — Ага, — хихикаю я, — со средними волосами. К чему эти прятки? Я же не против. Уверена, если эта женщина нравится тебе, то понравится и мне. Обещаю, я не буду ревновать. Ну, — подумав, я вскидываю руку и смыкаю большой и указательный палец, — разве, что совсем чуть-чуть. Но я дочь, мне положено.       Папа устало вздыхает и снимает с крючка кожаную куртку.       — Понимаешь, всё не так просто. В наших отношениях есть определённые сложности.       — Боже, — ужаснувшись, прижимаю руку к груди, — только не говори, что она замужем.       — Нет-нет, — качает головой папа, и я выдыхаю с облегчением. — Там другого рода сложности.       — Пап, — склонив голову набок, я улыбаюсь, — ты же сам мне тысячу раз говорил, что не бывает нерешаемых проблем. Есть только те, которые мы сами не хотим решать. Давай, приводи её к нам домой, знакомиться будем.       — Я подумаю, — отмахивается папа и, подхватив ключи от дома, переводит тему: — И позвони матери. Она надоела уже мне названивать и жаловаться на тебя.       — Что? — фыркаю я. — У меня нет от неё пропущенных.       — Её бесит, что ты не звонишь первая.       — Ну, — передёргиваю я плечами, — как только мне понадобится помощь психолога, я обязательно с ней свяжусь.       Папа хочет что-то сказать, скорее всего дежурное нравоучение о том, что она всё ещё моя мать и мне не следует так к ней относится, но решает не лезть в это болото и, чмокнув меня в лоб, выходит за порог. Я запираю дверь и вынимаю из кармана телефон. Долго смотрю на контакт матери в телефонной книге, а затем качаю головой.       Нет, не хочу портить себе настроение.       В кухне парни, воспользовавшись тем, что отец сбежал с нашей посиделки, уже во всю раскуривали вейпы. А Гена, выглянув в коридор и убедившись, что папа правда ушёл, вынимает из кармана самокрутку.       — Серьёзно? — упираю я руки в бока. — Ты будешь курить косяк в моём доме?       — Будем, — поправляет меня Зуев, вскинув указательный палец. — Открой окно, чтобы обои не воняли.       Как только я распахиваю окно и впускаю в кухню прохладный февральский воздух, изо рта парней начинают сыпаться требования:       — Оль, где колонка? Принеси, а, музон послушаем.       — Олькинс, тащи новую настолку.       — Оля, дай, пожалуйста, зарядку. Телефон почти сел, а вдруг Анжела писать будет.       — Чехова, сыр кончился.       Я, уставившись на протянутый Кисой деревянный круглый поднос, недовольно вскидываю брови. Всего за одну минуту в глазах лучших друзей я превратилась в «принеси-подай». Ну и хамское же отношение. Типичные пацаны. Наглые и ленивые, сами ни за что задницу с места не оторвут. Только если дом гореть начнёт, и то, сперва они пиво допьют и все харчи доедят.       Но как бы ни возмущала меня эта ситуация, я покорно беру протянутый поднос, оставляю на кухонном гарнитуре и иду в комнату за всем тем, о чём попросили остальные парни. Когда музыка заиграла из маленькой синенькой колонки, Мел уселся на полу рядом с розеткой, а Хэнк распаковал блестящую прямоугольную коробку и стал изучать правила новой игры, я, наконец, принялась за сыр.       Вынув солёную «косичку», затянутую в прозрачную полиэтиленовую упаковку, я уселась за стол и принялась, разрезав сыр на части, потрошить на мелкие волокна. Парни занимаются своими делами, и только Киса, затягиваясь косяком, непрерывно следит за моими движениями. Наконец не выдержав, он спрашивает:       — Ты зачем над ним так издеваешься?       — Закуску делаю, — отвечаю я, бросив мелкие верёвочки на поднос к остальным бледно жёлтым кусочкам.       — Нет, — качает головой Киса, — ты занимаешься каким-то извращением. Перестань.       — Ты чего прицепился? — вскидываю бровь, продолжая монотонные движения. — Кури свой косяк и не приставай.       Когда я прошу Гену, вставшего за новой бутылкой колы, достать и лимон из холодильника, Киса опять пристаёт с вопросом:       — А лимон тебе нахера?       — Полить сыр соком, — спокойным тоном отвечаю я.       — Совсем рехнулась? Кто сыр лимоном поливает?       — Сказал тот, — фыркаю я, быстрым движением рожая разрезая лимон на две почти ровные части, — кто ест картошку фри с мороженым.       — Это вкусно! — тут же принимается защищать своё извращённое лакомство Киса. — Не покушайся на святое.       — Это тоже вкусно. Вот попробуешь и поймёшь, что я права.       — Очень сомневаюсь, — брезгливо кривится вредный парень. — Это выглядит, как моя будущая блевота.       — Не хочешь — не ешь, — огрызаюсь я и демонстративно отворачиваюсь. — То же мне, принцесса.      Хэнк и Гена, словно только что очнулись, заинтересованно приподнимаются с мест и заглядывают мне под руки.       — Чё делаешь? — спрашивает Хэнк, стащив кусочек расчленённой косички. — Выглядит зверски страшно. Кого представляешь на месте сыра?       — Голову Кисы, — фыркаю я и бросаю на Кислова недовольный взгляд, на что он сильно закатывает глаза и прищёлкивает языком.       — Ебать, люблю лимоны, — восторженно вскрикивает Гена и, схватив половинку цитруса, прижимает жёлтый фрукт к носу. Шумно вздохнув, он громко чавкает. — Сочный-то какой!       — Слышь, Гендосина, — хмыкает Киса, — у тебя такой взгляд кровожадный. Ты так на всю еду смотришь. Спорим, если поставить за ужином тарелку собачьего корма, то ты и его сожрёшь.       Вместо грубого или саркастичного ответа Гена молча вскидывает средний палец. Киса отвечает ему тем же, а я, хлопнув шаловливые пальцы Хэнка рукой, выдавливаю из половинки лимона сок. Кислая, почти прозрачная жидкость щедро льётся на спутанные волокна сыра, и мой рот автоматически наполняется слюной.       — Дикое извращение, — почему-то глухим тоном говорит Киса. — Я тебя боюсь.      Очевидно, что на парней уже подействовала травка. Обычно между нами нет таких тупых диалогов: Киса не пристаёт ко мне с тупыми расспросами (ладно, пристаёт, но не с настолько тупыми), Хэнк не смотрит заворожённым взглядом на мои руки, а Гена с таким упоением не нюхает руки, пахнущие цитрусом. Только Мел в этом мини-безумии не принимает никакого участия: докуривая косяк, который ему передал Киса, он сидит на полу, и от телефона в его руке к розетке тянется белый провод.       — Мел, — зову я друга, но он, поглощённый чем-то в телефоне, не слышит. — Мел!       — А? — Мел вздрагивает и поднимает на меня растерянный взгляд. — Ты что-то спросила?       — Ещё нет, — усмехнувшись, я перемешиваю залитый лимоном сыр. — Как называется твоя пьеса?       — «Чёрная весна», — улыбается Мел.       — Это типа чё, — подаётся вперёд Киса и опирается руками на спинку моего стула, — потому что дуэль весной произошла?       — Именно так, — продолжает улыбаться Мел. — Но я не сам придумал. Увидел стихотворение на стене в туалете.       — Походу Мел единственный, кто разглядывает стены, пока ссыт, — совершенно по-детски хихикает Гена.       — Ну не хуями же ему любоваться, — фыркает Киса. Затем он склоняется над столом и громко шепчет. — Видел я его писюн, меньше этой курилки.       — Когда же ты успел мой член-то разглядеть? — спрашивает Мел, прекрасно услышавший слова друга.       — Ебать у тебя слух орлиный, — слишком громко восхищается Киса.       Я хочу его поправить, мол, это зрение бывает орлиным, а идеальный слух, например, у мышей или дельфинов, но плюю на это дело. Спорить с Кисловым — себе дороже. Ещё и неправой окажусь, этот придурок умеет всю правду на свою сторону вывернуть. А если не получается, в редких случаях, так он тут же совершенно наглым образом сворачивает тему и делает вид, что такого спора никогда и не было.       — Готово, — довольно отряхиваю я пальцы и выдвигаю сырную тарелку на центр стола. — Пробуйте.       Первыми сыр хватают Хэнк и Гена. Сперва они морщатся и высовывают языки, ощутив кислый вкус лимона, но затем выражения на их лицах сменяются на озабоченные, а потом — на восторженные.       — Внатуре вкусно! — орёт Гена и загребает в кулак щедрую порцию закуски. — Сначала так кисло, а потом так солёно! Отрыв башки!       — Да, — кивает Хэнк, облизывая пальцы. — Неожиданно, но мне нравится.       Почувствовав себя победителем, я бросаю Кисе надменный взгляд. Он только закатывает глаза, но, переборов вредную сущность, вытягивает из кучки тонкий волосок сыра. Брезгливо сморщившись, он кладёт его себе на язык и осторожно пробует. Секунда, и его лицо кривится так сильно, будто ему мышьяк полон рот засыпали. Он слишком быстро хватает стакан виски и залпом осушает его до дна.       Я стискиваю кулаки и едва держусь, чтобы не врезать лучшему другу разделочной доской по недовольной морде. Вредный, противный, невыносимый сукин сын, да простит меня за такие слова Лариса. Но это сущая правда. Порой я ненавижу Кису за то, что ему проще устроить целый спектакль, только бы не признавать свою неправоту.       Но когда я, направившись к раковине, чтобы сполоснуть руки, поворачиваюсь к столу спиной, то краем глаза вижу, что Киса украдкой, пока даже парни не видят, хватает с тарелки горсть сыра в лимоне и отправляет целиком в рот. Буря в моей душе немного стихает, но я всё равно испытываю жгучее желание вылить на голову Кисы весь тюбик фейри и запихнуть его в стиральную машину. Чтобы покрутился там минут сорок на щадящем режиме и подумал над своим поведением.