За час до катарсиса

      Я сидел на узком кожаном диване, с которого то и дело норовил скатиться вниз. Ужасно неудобный! Складывалось ощущение, будто бы его специально поставили здесь для того, чтобы посетители не задерживались, а ещё лучше — уходили восвояси, услышав просьбу подождать, пока высокопоставленный хозяин дивана найдёт в своём плотном графике минутку времени.       Мне не предложили ни чаю, ни кофе. Впрочем, говоря начистоту, и предлагать-то было некому: стойка ресепшен была пуста. Да и кто я такой, чтобы мне тут услужничать? Бедный, отстраненный от занятий юрист-первокурсник…       Ах, да, меня отстранили от занятий. Не навсегда, что вы. «До уточнения обстоятельств». Именно этой закостенелой бюрократической формулировкой и мерзкой самодовольной улыбкой обрадовала меня декан Галлен в тот самый день, когда я был пойман ею и профессором Жиру у дверей кабинета последнего.       Профессор Жиру не улыбался. Взгляд его был холоден, точно железные качели зимой, и суров, как генерал на параде.       Я так хотел всё ему объяснить! «Вы всё не так поняли», — бормотал я банальные глупости, когда преподаватель, под аккомпанемент мерзких смешков декана, молча отодвинул меня от двери с намертво застрявшим в ней ключом и, сильно дёрнув на себя, извлёк его из металлического плена. Он жестом пропустил вперёд декана Галлен, и я, дождавшись, пока она скроется в темноте крохотного помещения, тихо произнёс:       — Просто чтобы вы знали: это всё из-за Мбаппе.       Я не ждал, что он отреагирует, сказал это так, впроброс, даже не надеясь, что слова дойдут до адресата, но они дошли. Ладонь профессора, обхватившая ручку двери и уже было готовая её захлопнуть, вдруг напряглась так, что стали заметны крупные синие вены на тыльной стороне. Я нервно сглотнул — вышло довольно громко.       — Удобно найти саночки, на которых можно ехать, и ехать, и ехать — не правда ли, месье Гризманн? Подумать только, все вокруг виноваты в ваших несчастиях! То эта ваша испанская история, где вас подвели сокомандники, то Мбаппе с его записочками, то — надо же! — вновь Мбаппе виновен в том, что вы в неурочный час оказались там, где вас быть не должно! Задумайтесь, Антуан, быть может, проблема в вас? — и он с демоническим грохотом захлопнул тяжелую старинную дверь, а я так и остался стоять напротив, и грудь мою разрывала на части жгучая ярость. Огонь внутри отдавал в кисти рук и ноги, требуя выхода, умолял выпустить его наружу сквозь боль, через рот, пальцы, стопы: закричать во всю глотку так, чтобы саднило горло, разбить кулаки о каменные стены, агрессивными прыжками растоптать пол, — что угодно, лишь бы выплеснуть эту злую энергию. Опасаясь, что я рискую сейчас, не отвечая за свои действия, в пьянящем гневе, ворваться в кабинет к Жиру и ткнуть профессора и декана носом в наши аттестационные работы, точно нашкодивших котят, я сжал кулаки и поспешил убраться отсюда, пока не натворил глупостей.       И вот, сижу, плотно закованный в кокон дурных предчувствий. Сил, кажется, не осталось уже ни на что: сказались две полные тяжелых переживаний бессонные ночи. Иногда я будто бы впадал в какой-то странный транс: телу становилось очень тепло, будто бы меня накрыли одеялом, мысли подёргивались приятной сонной дымкой, а глаза застывали в одной точке и забывали, что нужно моргать. Я сплю и не сплю одновременно. Заснуть в приёмной вице-президента университета… Это было бы крайне забавно.       Я был уверен, что отстранение до уточнения обстоятельств — это такое красивое клише. Дескать, посидите в общежитии, подумайте над своим поведением, а мы, администрация то бишь, пока будем изображать бурную деятельность, по итогам которой погрозим пальчиком и скажем «ц-ц-ц, как же так, вот вам очередной выговор, идите на экзамены и больше так не делайте!». Каково же было моё удивление, когда ранним утром в мою комнату постучал комендант общежития и сообщил, что к одиннадцати часам двадцати минутам мне нужно явиться под светлые очи вице-президента университета по общим вопросам месье Стефана Блана на заседание дисциплинарной комиссии. Чёрт, и как же я мог забыть, с кем имею дело? Разумеется, Шанталь Галлен не спустит всё на тормозах.       Из-за двери, как черт из табакерки, выглянула невысокая круглолицая девица в очках с огромными линзами. Погруженный в свои безрадостные размышления, я вздрогнул от её появления и последовавшим за ним:       — Вас ожидают, месье Гризманн.       Я суетливо одернул джемпер и уверенно встал навстречу своей судьбе. Ну, с Богом.       За Т-образным столом собрались четверо. Ближе всех ко мне сидел профессор Жиру. Он даже не повернул головы, заслышав мои шаги, предпочитая рассматривать деревянный узор на дубовом столе. Сидевшая напротив него декан Галлен, сиявшая, точно новенький евроцент, улыбалась мне самой широкой своей улыбкой, которая, впрочем, не предвещала абсолютно ничего хорошего и в которой искренности было ровно на тот же евроцент. По левую от профессора Жиру руку восседал худосочного вида седой мужчина. Я видел его раньше на групповых снимках и изредка в длинных коридорах университета и при встрече непременно здоровался, не зная ни имени его, ни регалий. «Глава кафедры гуманитарных дисциплин, — догадался я. — Больше ему быть некем. Надеюсь, он вспомнит, как я рассыпался перед ним в горячих приветствиях». Венчал сию честную компанию вице-президент Стефан Блан, улыбчивый тип без тени серьёзности на гладком, как яйцо, лице.       — Месье Антуан Гризманн! — прежде чем озвучить моё имя, Блан кинул взор в записи на столе. Я мысленно хохотнул: спасибо, что хотя бы попытался создать видимость того, что знаешь моё имя. — Рады вас видеть, но чрезвычайно не рады, что по вашей милости мы собрались здесь перед самым Рождеством.       Я сдержал горькую усмешку. По моей милости, как же. А не по инициативе ли очаровательной главы факультета, которая явно спешила устроить суд до каникул, дабы история не канула в Лету, мы собрались в это прекрасное утро?       — Протоколируйте, — кивнул вице-президент девушке в очках, скромно присевшей за рабочий стол у окна, и ответом стало торопливое клацание пальчиков по выпуклым клавишам клавиатуры. — Что ж, коллеги, открываю четвертое заседание дисциплинарной комиссии, на рассмотрение сегодня представлено дело в отношении студента первого курса юридического факультета Антуана Гризманна. Докладывает декан факультета Шанталь Галлен. Слушаю вас, дорогая.       Я внутренне возмутился. Мне даже не предложили присесть! Все они восседают на мягких тронах, а я стою у входа, как неприкаянный. Что ж, однако если это и есть ваше наказание, то я и не против — пускай это будет самое страшное, что может случиться за этот день.       Декан шумно откашлялась и, метнув на меня быстрый взгляд снизу-вверх и обратно, разложила перед собой желтую папку.       — В первую очередь, коллеги, — впервые её голос звучал так нежно, будто бы она поздравляла с юбилеем любимую бабулю, а не совершала последние приготовления перед отправлением меня на плаху, — я хотела бы сказать, что мне пришлось пойти на крайние меры и созвать дисциплинарную комиссию в связи с абсолютной беспрецедентностью сложившейся ситуации.       Она сыпала канцеляризмами, трясла жёлтой папкой, на которой внезапно обнаружилась моя фотография, указывала на меня ладонью — вот, мол, коллеги, посмотрите, какую змею на груди пригрели, взяли его в лучший университет не то что Парижа, целой Вселенной, а он, последний негодяй, пошёл на такое предательство интересов своего образовательного учреждения! Декан смаковала каждую деталь моего «подвига», будто писала приключенческий роман, в красках описывала подробности, и Блан с неподдельным интересом отзывался нечленораздельными междометиями, вскидывал брови, прикладывал руку к лицу:       — Да что вы говорите? Мгм… Ну надо же! — и не забывал осуждающе на меня посматривать.       — Ознакомьтесь с личным делом, коллеги. Парень абсолютно не интересуется социальной жизнью своей альма-матер! Не участвовал в творческом конкурсе в ноябре, в спортивных мероприятиях в сентябре и начале декабря, даже в конкурсе на лучшее украшение комнаты общежития к Хэллоуину! Для кого, если не для студентов, университет устраивает всё это, а, Гризманн?       Я не шелохнулся. Впервые слышу о том, что в Ассасе, и уж тем более в общежитии, проводятся какие-то мероприятия! Честно говоря, мне было чем заняться — учёбы и домашних работ хватало с головой, а ещё массу времени в эту осень отнимала работа над научной статьёй. Почему эта женщина не говорит о ней?!       — Позвольте сделать ремарку, месье Блан, — точно прочитав мои мысли, до сих пор молчавший профессор Жиру вскинул руку, и вице-президент благосклонно кивнул. — Декан Галлен, очевидно, запамятовала, но студент Гризманн с большим интересом относился к научной деятельности университета и даже порывался участвовать в конкурсе исследовательских работ, о чём я многократно сообщал месье Шико, — он качнул подбородком в сторону старика, возглавлявшего кафедру. — Порывался ровно до того момента, пока деканат в лице Шанталь Галлен не отказал месье Гризманну в участии. Припоминаете, коллеги?       — Ах, да, профессор, разумеется, — деланно осклабилась декан. — Но коль возмущаетесь на этот счёт, не забудьте добавить, что деканат запретил студенту Гризманну представлять университет в связи с инцидентом вокруг профессора Арно, о котором также должно были известно месье Шико. Вы почитайте личное дело, месье Блан!       — Я почитаю. Но что скажет сам Антуан?       Я встрепенулся. Надо же, я как-то быстро привык к тому, что здесь, в Ассасе, не слишком церемонны со студентами, и их мнение интересует преподавателей едва ли больше, чем засохшая между оконными рамами за зиму муха. Никто не спрашивал меня, что я думаю о происшествии с записками. Мне не дали ни минуты, чтобы оправдаться. А сейчас… Что ж, раз вы спрашиваете, я отвечу. И я тоже не буду церемониться.       — Нечего рассказывать, — я пожал плечами. — Был тест. Мой друг Килиан Мбаппе переживал за свой результат, и мы пошли его исправлять.       — Вместе?       — Да.       — Но поймали только вас?       — Да.       — И куда же делся ваш подельник?       — Ушёл.       За столом послышались сдавленные женские смешки.       — Но откуда у вас доступ? Украли ключи? Попросили об этом Мбаппе? Или, может быть, профессор Жиру сам выдал их вам? — заместитель директора рассмеялся, и декан Галлен присоединилась к нему, перестав сдерживать рвущиеся наружу эмоции.       Оливье Жиру впервые за этот день посмотрел на меня. В его взгляде, неотрывно направленном ровно в мои глаза, явственно читался вызов. Ну, Гризманн, как далеко ты готов зайти в своём предательстве? Отстоишь своего бедного преподавателя или махнёшь рукой, справедливо рассудив, что коль помирать, то с военным оркестром? Я принял правила игры. Стараясь не моргать, выдержал этот тяжелый, полный злой иронии взгляд и произнёс:       — Я… я сам выкрал ключи у охранника, — что ж, вышло почти уверенно, а главное, без деталей.       Веки профессора чуть дрогнули, на мгновение шире раскрывая голубые глаза. Он едва заметно качнул головой, демонстрируя, что оценил моё благородство. Это не было доброжелательным жестом, вовсе нет, но, по крайней мере, он понял, что цели тащить за собой на дно и его у меня нет.       Декан ткнула в меня наманикюренным пальчиком.       — Вот, коллеги! Он уже сознался в преступлении. Ваше счастье, Гризманн, что я уговорила профессора Жиру не обращаться в полицию по поводу данного инцидента.       По вскинутым бровям профессора стало очевидно, что он был весьма удивлен узнать о собственных намерениях привлекать к делу полицейских.       — Вы закрывали или открывали дверь, когда вас обнаружили, месье студент? — вдруг спросил заведующий кафедры.       Я прикусил губу. Скажу, что закрывал, и они поймут, что я был внутри, попытаются обвинить меня в чем-нибудь страшнее, чем простое исправление работ. А если солгу, что не успел ничего сделать, то…       — Я не обнаружил следов присутствия посторонних лиц ни в кабинете, ни в аттестационных листах, — ответил за меня профессор Жиру. — Не думаю, что месье Гризманн или кто бы то ни было мог сработать так филигранно. В тот день в моем кабинете не было никого, кроме меня и декана.       Что ж, один-один. Спасибо, профессор. Я уверен, что он заметил всё и даже больше, но не выдал меня. Вспомнился обведенный дрожащей рукой ответ — и цвет пасты отличался, и окружность получилась какой-то изломанной…       — Значит, это покушение! Тем не менее, коллеги, мы отчисляли и за меньшее, — возмущенно воскликнула декан.       Что? Отчисляли? Пречистая Дева, нет! Отчислять нужно за неуспеваемость, за прогулы, за краденные рефераты, но никак не за маленькую шалость, в коей меня сейчас обвиняют!       — Если вы изучали уголовное право, Шанталь, — менторским тоном начал Жиру, — то должны помнить, что санкция за покушение всегда мягче, чем за оконченное преступление….       — Вы забываетесь, профессор.       — …а совершение преступления в составе группы лиц, напротив, увеличивает наказание. Если месье Гризманн настаивает на участии в происшествии Мбаппе, предлагаю выслушать и его.       — Желаете превратить заседание комиссии в фарс?       — Отнюдь. Желаю провести честный суд.       Комиссия взяла паузу на совещание. Шептались между собой, иногда довольно в возмущенных тонах. Я не прислушивался, о чём они говорили и какие мнения отстаивали. Наконец вице-президент подозвал помощницу и приказал ей найти и привести Килиана. Я благодарно склонил голову. Как можно отказать в глотке воды умирающему от жажды?       Килиан вошёл в кабинет, испуганно озираясь. Он втянул голову в плечи, точно черепашка, сгорбился, постаравшись стать ещё меньше ростом в присутствии высоких чинов, пролепетал скомканное «добрый день». Он встал позади меня, так, чтобы я не мог его видеть, но голос его вбивался в мой затылок. Ему кратко донесли цель визита, и я буквально спиной чувствовал исходящий от моего друга жар. Блан с нескрываемым интересом, положив подбородок на сложенные в замок пальцы, приступил к допросу.       — Где вы были вчера, месье Мбаппе?       — Я?       Пауза затягивалась. Килиан не знал, что происходило до его появления здесь, и не решился бить наугад.       — Я… был на тренировке.       Наверняка не соврал. Выйдя вчера из университета, я не увидел его в условленном месте — не стал дожидаться меня, поняв, что бедолаги Гризманна подозрительно долго нет.       — Весь день?       — Н-нет. Во второй половине.       — А в первой?       Дыхание за моей спиной стало сбивчивым, прерывистым.       — Д-д… дома.       — А вот месье Гризманн говорит, что вчера днём вы были в университете.       Я представил, как огромная рука схватила меня за воротник и не даёт развернуться. Стой, Гризманн! Не шевелись. Не дёргайся! Но как же мне хотелось посмотреть сейчас в его глаза!       — Нет, — сказал Килиан Мбаппе. — Меня здесь не было.       — Вы хотели исправить тест?       — Нет, я был к нему готов и уверен в положительной оценке.       Меня только что ударили в солнечное сплетение. Хорошенечко так, с разбегу. Из лёгких разом откачали весь воздух, и я беззвучно хлопал губами, как выброшенная на берег рыба. Как там у Гюго? «Я безразлично отношусь к ножевым ударам врага, но мне мучителен булавочный укол друга». Сейчас мой друг разрубил меня на мелкие кусочки мощным двуручным мечом, а потом добавил лучка и подал с яичным желтком на серебряном блюде прямо на стол врагу. Я не мог поверить своим ушам. Это врёт мне мой слух, не Килиан. Иначе и быть не может.       — Это ложь, — я не узнал свой голос, раздавшийся в наступившей тишине. Он звучал слишком высоко, слишком неестественно. — Он врёт! Он был там, со мной! Посмотрите камеры!       Галлен наклонилась к вице-президенту, еле слышным шёпотом стала что-то ему объяснять.       — Почему? — долетел до меня сиплый голос Блана.       — Мы… объёмы… серверов… решение не хранить…       — Мы не будем тратить время на просмотр камер, — сдавленно объявил вице-президент. — Объёмы слишком велики.       Ну да, рассказывайте. В переводе с бюрократического это значит «камеры висят для красоты и не записывают ни секунды». Руководство университета — полные идиоты!       — Зато есть фиксация входа студентов, — оживился Шико. — Запросите у охраны…       — Это не имеет смысла, — бесцветно перебил его я. Следует извиниться за мысленное оскорбление руководства, ведь я идиот не меньший! — Мы вошли по моей карте.       — Вы один вошли, Гризманн, — поправила Галлен. — Не так ли, Килиан?       Он уже не колебался. Ему всё ещё было страшно, но сомнения растворились. Он знал, что для него любая дорога в этом университете освещена зелёным светом.       — Д-д-да.       Но чёрт меня дери! Он произнёс это так, будто бы жизненные силы покинули его окончательно. Иуда! Гнилой, мерзкий предатель, берегущий только собственную шкуру!       Ему позволили уйти, заполучив всё, что хотели. Им не было нужно ничего более, кроме сведений, которые подтвердят: виновен только этот неугомонный Гризманн. У них на него ничего нет — только мои слова, но кем нужно быть, чтобы мне поверить? Килиан не спешил уходить. Сзади чавкали резиновые подошвы его кроссовок, мерзко скрипели по деревянному полу, будто он перетаптывался на месте. А потом я услышал сдавленное «прости», произнесённое мне в спину, и затем — удаляющиеся шаги.       «Прости»? Как мне простить тебя, если всё плохое, что случалось со мной в этих стенах, связано исключительно с твоим именем? Как тебе быть прощенным, если ты не раскаиваешься ни в одном из своих негодяйств? Ты послан мне в наказание, Килиан Мбаппе, но за какие грехи?       — Как низко вы готовы пасть ради собственного спасения, месье, — срываясь на сопрано, отчеканила декан. — Подставить собственного друга, да ещё и так глупо! Я не вижу смысла более продолжать это шапито! Желаете мой вердикт? Только отчисление! Более мягкие меры этот студент не воспринимает!       Глава кафедры покачал головой.       — Радикально, мадам Галлен, в конце концов, он лишь первокурсник…       — Первокурсник, который к концу первого же семестра, имея в послужном списке выговор, пошёл на одно преступление, совершил покушение на второе, пытался подставить другого студента с кристальной репутацией — мне продолжать, уважаемые коллеги?       Из её уст это звучало так, что я и сам поверил, что являюсь страшным рецидивистом, злодеем, что говорить о тех, кто видит меня впервые?       — Вы правы, — промямлил старик, опуская голову. — Как всегда правы.       — Профессор Жиру? Что скажете вы?       Он помедлил. Внимательным взглядом окинул коллег, затем жёлтую папку с моей фотографией, и только потом — меня самого. Сердце пропустило несколько ударов, а ладони сами собой сжались в кулаки. Я смотрел в его глаза без стыда и страха. Он знал, что я говорю правду, я точно в этом уверен. Но поздно.       Ну же, профессор, моя голова уже в петле, вам остаётся лишь толкнуть табурет.       — Я воздержусь, — неожиданно произнёс он.       — Воля ваша, — пожал плечами вице-президент. Никого не шокировало это решение. А я не мог оторваться от профессора, который как будто нарочно избегал смотреть на меня. — В таком случае, дисциплинарный совет принимает решение…       Я задрожал всем телом. Не знаю, почему я ожидал услышать что-то другое, чем то, что вылетело изо рта вице-президента. На секунду мне показалось, что он скажет нечто вроде: «…принимает решение забить на это дело и поехать пить вино и есть сыр в горах!», но, Боже, кого я обманываю… Слова, произнесённые месье Бланом, прозвучали тяжело, ударили по мне, как топор палача, что отсёк голову не с первой попытки, и теперь я трясся в агонии, желая скорее умереть.       — …решение об исключении Антуана Гризманна из числа студентов Пари II.       В его голосе не было ни злости, ни сочувствия. На его плечах не было судейской мантии, как не было и топора в его руках. Но только что этот человек убил меня.       Я заплакал бы, если бы мог. Но парни не плачут. А мёртвые — тем более.       Но всё было кончено.       От меня потребовали сдать свой пропуск и выписали одноразовый, для общежития. Клочок бумаги с печатью выглядел так жалко по сравнению с заламинированной красивой карточкой с эмблемой университета! На ней Антуан Гризманн ещё улыбается, румяный и полный жизни.       Сквозь плотную пелену я слышал что-то о том, что приказ выйдет только завтра, что эту ночь я могу остаться в общежитии, если больше мне некуда идти. Кто-то говорил, что жизнь на этом не заканчивается. Я механически кивал. Больше всего хотелось мороженого и уйти отсюда. Скинуть разом навалившийся на плечи невидимый груз и большой ложкой есть мороженое прямо из банки. Только бы не находиться здесь, только не с ними…       Я не помню, как опустела приёмная, как не помню и того, как оказался в ней, а не в душном кабинете вице-президента. Не помню, как в последний раз в своей жизни спускался по лестнице, ведущей к выходу. Не помню, кого встречал на своём пути, да и попадался ли мне вообще кто-то?       Я помнил только настойчиво бьющуюся в голове мысль о том, что более никогда я не заведу ни одного друга и не совершу ни одного доброго поступка.       Я вышел из университета абсолютно другим человеком, чем тот, что вошёл сюда в сентябре. Я потерял всё: жизнь, мечту, доверие. Бороться, сражаться — зачем? Все решено другими. Успех — это не для меня.       И что теперь? Снова Макон? Снова этот давящий стыд перед родителями? Снова, снова, снова!       Быстрым шагом, стараясь не оглядываться, я проскочил мимо Пантеона, чтобы как можно скорее спрятаться в рядах прилизанных аккуратных домов. Мне казалось, что все попадавшиеся по пути люди — студенты моего университета, и каждый знает моё бесстыжее лицо. Вот идет девушка, улыбается. Чему? Явно не потому, что в преддверии Рождества у нее хорошее настроение. Она знает, что мой бывший друг обдурил меня, обвел вокруг пальца, сломал мне жизнь, а сам вышел сухим из воды. Какая глупость! Как же это смешно! Или вот тот седой мужчина, похожий на иностранца. Никакой он не турист, а почти наверняка преподаватель, которому другие профессора уже нашептали, что из университета отчислили студента, вломившегося в кабинет к профессору. На пересечении бульвара Сен-Жермен и набережной Сен-Бернар мерцала проблесковым маячком полицейская машина. Да, это за мной. Проклятая Галлен обманула меня и всё-таки позвонила 112 с сообщением о том, что в Ассасе совершена попытка кражи с проникновением. Точно так.       Я в беспамятстве, пошатываясь, пересек мост Шарля де Голля и пришел в себя, только когда обнаружил вокруг знакомые экстерьеры. Справа от меня возвышалась белая часовая башня с серым куполом, украшенная лепниной и маленьким симпатичным балкончиком. «Gare de Lyon» — гласила надпись. Я тяжело вздохнул: ноги сами привели меня на Лионский вокзал. Может, это провидение и мне действительно стоит вернуться домой?       Рукой в кармане сжал идиотский одноразовый пропуск в общежитие. Буквы на здании вокзала плыли перед моими глазами, скакали, кружились. Сейчас я проснусь и пойду на занятия. По дороге буду пить этот странный пахучий индийский чай. Встречу Килиана и буду смеяться с ним весь чёртов учебный день. Не было никакого предательства. Не было никакого отчисления. Проснусь — а за окном сентябрь.       Нужно только проснуться.       Проснуться.       Проснуться.