За час до катарсиса

Я стою посреди Гар-де-Льон, нервно сжимаю лямки чёрной спортивной сумки и обнимаю огромный, неудобный футляр со скрипкой. Когда я был здесь в последний раз? Кажется, в другой жизни. В той жизни, в которой я приехал в Париж с глобальной идеей остаться здесь навсегда. В руке у меня та же сумка и та же чертова скрипка. Только в Париже я больше не останусь. Город, который так радушно принял меня, мальчишку из провинции, малютки Макона, в свои теплые столичные объятия, я всей душой теперь ненавижу. — С наступающим Рождеством, мадемуазель, — поприветствовал я настолько радостным тоном, насколько это было возможно в моей ситуации. — Хотел бы приобрести билет на ближайший поезд до Лиона. Я пытался улыбаться, но улыбка эта давалась так трудно, будто бы я прямо сейчас стоял голыми ногами на раскалённых углях. Хотелось нервно побарабанить пальцами по стойке рецепции, но мой невероятных габаритов багаж сковывал движения, не давая даже поднять руки. Странно, но за несколько месяцев в Париже он почему-то значительно прибавил в весе — я отчётливо помню, что приезжал в столицу я с куда меньшим количеством барахла. Последовательным потоком сознания унёсся я в бывшую некогда моей комнату в общежитии. Странное чувство, будто бы я что-то оставил в этих четырех стенах, никак не покидало меня. Так ведь всегда бывает, когда уезжаешь навсегда, правда? Помнится, ребенком, путешествуя с отцом, я всё не мог избавиться от навязчивых мыслей, будто бы забыл в очередном номере отеля что-то невероятно важное и восхитительно нужное. Эта идея грызла меня, хотелось остановить машину, перерыть сумки, перепроверить всё ещё раз, и ещё, и ещё, лишь бы только пропало это ощущение липкого страха, от которого сводило живот и ноги! Но вот мы приезжали домой, и я с облегчением зарывался в свои вещи, понимая, что на самом деле это были пустые опасения — всё моё имущество всякий раз оказывалось на месте. Вот и сейчас… Сдав ключи от комнаты на пункт охраны, я мысленно перебрал весь свой скарб и выдохнул. Что ж, кажется, я ничего не оставил. А впрочем… Да, я оставил здесь пустые четыре месяца, мешок растоптанных надежд и смёл под шкаф осколки разбитых мечт. Вот и всё. А больше, кажется, ничего у меня и не было. Вокзальные часы пробили ровно одиннадцать пополудни. Работница национальных железных дорог — суровая пожилая леди в белой рубашке и красном галстуке — глянула на меня без энтузиазма. Я вздохнул: чёрт меня подери, было крайне глупо расчитывать на то, что такой прямолинейный комплимент пробьёт её броню. Губы собеседницы скривились в скептической ухмылке, а рука потянулась к кнопке хрипящего микрофона. — Куда? — сквозь невероятные помехи её голос прорвался в мои уши, и я невольно ойкнул. — В Лион, пожалуйста, — повторил я. Ближайший. Демонстрируя откровенное недовольство, она развернулась к монитору и сделала несколько кликов мышкой. Я ждал. Честное слово, сотрудники SNCF всегда делают всё с таким видом, будто бы это персонально ты выписываешь им расчётные листы с крохотными зарплатами. Лицо дамы явно выражало скорую забастовку работников железнодорожного транспорта, но мне до их проблем дела не было — вполне хватало своих. Лишь бы они не начали бастовать до того, как я вернусь домой. Микрофон снова засвистел, вырывая меня из размышлений о социальной несправедливости, и сквозь помехи мне удалось разобрать: — На сегодня билетов на Лион нет. — Чёрт! — искренне бросил я. Проклятье! И куда вы все ломанулись? — А когда ближайший? Она снова защёлкала мышкой, гневно цокнула, застучала по клавиатуре. — Утром. Самый ранний — в семь, а дальше ходят примерно каждые полчаса. Перспектива ночёвки на вокзале вдруг перестала быть такой уж безрадостной. Я взглянул на огромные часы: что ж, почти полноценный рабочий день, и вот я в поезде. Это не так уж и много, и возможно я даже смогу подремать в ожидании долгой дороги домой. — Давайте на первый, — решился я и достал полсотенную купюру. — Сколько с меня? — Билеты на завтра покупайте завтра, месье! — отрезала старуха в окошке, вмиг потеряв свою миловидность. — Для кого повесили объявление? Она ткнула пальцем в один из бесчисленных листов, закреплённых под стеклом, и я с неудовольствием обнаружил, что она права. И как я сразу не заметил? — А когда?.. — жалобно пробормотал я. Палец с перламутровым лаком переместился на противоположную сторону стекла. О, ну разумеется, они и это указали: кассы закрывались в полночь и начинали работу в шесть утра. Я выплюнул благодарность, сунул деньги в нагрудный карман рубашки и двинулся в зону ожидания. Нужно было найти местечко поудобнее, чтобы спокойно провести ночь. Лионский вокзал откровенно не впечатлял. Я ждал, что встречу здесь людей, окрыленных предстоящими путешествиями, новыми встречами и морем впечатлений, но глаза мои выхватывали из людского океана лишь несчастных, уставших от ожидания бедолаг, с гигантскими рюкзаками идущих друг за другом цепочкой, как караван навьюченных верблюдов. Где-то вдали улетал под своды высокого вокзального потолка детский смех и разбивался там, осыпая пассажиров осколками высоких нот и безбожно разрезая относительную тишину. Люди морщились, но сдержанно молчали. Промолчал и я. Я двинулся ближе к металлическим и страшно неудобным на вид сидениям. Несмотря на не внушавший доверия облик, зона ожидания была забита так, что не то что яблоку — даже крохотному гранатовому зёрнышку некуда было упасть. Мне повезло: едва я подошёл, как тучный мужчина с нефранцузским паспортом в руках поднялся со своего места и направился в сторону турникетов. Сдержав победный вопль (что было весьма несложно, поскольку это стало единственной хорошей новостью за весь этот чёртов день), я, бесцеремонно расталкивая чьи-то выставленные ноги, бросил своё тело на тёплое ещё от чужого присутствия кресло. Что ж, одной проблемой меньше. Теперь бы перекусить… — Вы не присмотрите за вещами, месье? — обратился я к деду в шляпе, что сидел напротив меня, погружённый во вчерашний выпуск Le Figaro. — Я отлучусь буквально на минуту, хочу купить кофе в автомате. Дедок опустил газету и окинул меня оценивающим взглядом, видимо, прикидывая, похож ли я на террориста и насколько мне можно доверять. Выглядел я, конечно, не блестяще, но и на преступника, на собственный субъективный вкус, не походил. Единственное, что могло бы вызвать опасение — чёртов футляр со скрипкой. Клянусь Богом, если бы не искренняя любовь к матери, я бы оставил её в общежитии в качестве наследства следующему квартиранту! — Не бойтесь, я погляжу, — успокоил меня сидящий рядом с ним молодой мужчина с пышными усами, да и дед царственно кивнул. Я передвинул свой багаж ближе к полю их зрения и с чувством выполненного долга двинулся к кофейному автомату. Стоило мне отойти, как избранный мною сторож вновь закрылся газетой, даже не взглянув на моё имущество. Усач, впрочем, тоже не походил на Цербера. Я бросил несколько испанских ругательств себе под нос и принялся выбирать напиток. Кофе оказался на редкость отвратным. Нет, безусловно, со своей функцией он справлялся великолепно: он бодрил, и мне резко перехотелось спать. Жаль, конечно, что дело было не в тонизирующих свойствах, а в премерзком, вызывающем мурашки по всему телу, вкусе — не то трижды пережёванный картон, не то жареная пыль из кармашка. Но деньги уже были скормлены алчному автомату, и я давился, изображая радость, этой пародией на капучино с нелепой пенкой, больше похожей на то, что в стакан мне кто-то плюнул. Внезапно мне стало очень жаль себя. Я вдруг подумал о том, что парни, с которыми я играл в Сан-Себастьяне, уже наверняка начали профессиональную карьеру. Я краем уха слышал от отца, что двое или трое из них уже играют за крупные испанские клубы. Слышал даже, что самого слабого и беспомощного парня из нашей команды присмотрел скаут какой-то команды, болтающейся в нижней половине таблицы Ла Лиги. Мне всегда говорили, что я на голову талантливее их всех. Я знал это. Так же как я знал и то, что футбол — моя судьба, и другого пути для себя не видел. Но всё закончилось. Я сам все разрушил, своими руками. Я никак не мог отпустить мысль о том, что теперь, став старше, я точно знаю, как себя вести и что делать, чтобы добиться высот в спорте. Но, уходя, я слишком громко хлопнул дверью — да так, что это слышали и в других академиях. Футбольный мир теснее, чем кажется. Дорога в футбол мне теперь заказана. Пора принять эту мысль и наконец отпустить её. А ребята из университета скоро отправятся на первую стажировку; кто присмотрел себе работу на государственной службе, кто — в этих пафосных юридических конторах с вылизанными офисами из стекла и бетона. Я очень ясно представил себе картину, как одна из тех девочек, что вечно носили с собой на лекции грузовик цветных маркеров, в сером брючном костюме, с картонным стаканчиком кофе из «Старбакса» в одной руке и тонной папок в другой, согнувшись под тяжестью бумаг, семенит за каким-нибудь хмурым мужиком в очках, который вскоре скрывается в здании суда. В моём сознании выглядела эта сцена настолько карикатурной, вырезанной из какого-то модного американского сериала, что я не смог не рассмеяться. А затем посмотрел на свое отражение в картонном стакане, на сумки, на скрипку, на интерьеры Лионского вокзала, и смех куда-то испарился. Да, она, эта абстрактная девочка из нарисованной мною картины, наверняка почти не отдыхает, мечется от офиса до суда по тридцать раз на дню, не обедает, а по венам вместо крови уже течет кофе, но… Но она не сидит на Лионском вокзале в ожидании первого утреннего поезда, что унесёт её вдаль от парижской мечты. Один-ноль, абстрактная девочка, ты победила. Я вдруг с ужасом осознал, что Париж больше не пах для меня осенью и этим странным пряным чаем, что я таскал в термосе. Я понял, что вообще забыл эти запахи, словно мой мозг нарочно закрыл от меня эти воспоминания, чтобы уберечь от горького вкуса прошлого. Теперь Париж насквозь пропах декабрьской сыростью и вокзалом. Париж пах автоматным кофе с привкусом картона и плесени. Париж пах нищетой, болью и несправедливостью. Время тянулось насмешливо медленно. Иногда я бросал взгляд на огромные часы и видел, что минутная стрелка, бесцеремонно хихикая надо мной, замерла в одном положении и не двигалась, не приближала ни на мгновение утренний поезд. Поезд… Наверное, нужно позвонить родителям и сказать, что я приеду, а затем, уже дома, рассказать им последние новости. Так, мол, и так, привёз вам рождественский подарочек — приказ об отчислении. Представляю себе реакцию родителей, когда они услышат это. Мама наверняка уйдёт в другую комнату, откуда вскоре донесутся сдавленные рыдания, а вот отец… Что ж, скорее всего мой отец после такого сядет в тюрьму за убийство с особой жестокостью. Папа, милый папа, я вновь тебя подвёл! Я знаю, что мама примет меня любым, да и ты, конечно, тоже, но ещё я знаю, как больно будет тебе видеть меня на кухне дома в Маконе, а не на экране телевизора, вещающего о спасении невиновного от карающей руки правосудия. Ты наверняка при встрече обнимешь меня, прижмёшь к сердцу и скажешь: «Всё хорошо, сынок. Идём есть мороженое». Но в твоих глазах останется эта невидимая печать скорби. Ты снова будешь винить себя, папа. Ты снова будешь думать, что это ты не справился. Но на самом деле не справился я, пап. Я полный идиот и позор семьи. Но секундочку… Есть ещё один вариант. Я не скажу им ни слова. Никто не узнает о том, что я был отчислен из университета. Я проведу в Маконе рождественские каникулы, а после как ни в чём не бывало вернусь в Париж. Я найду работу, сниму жильё, а летом… Летом я вновь поступлю в университет. Никто ничего не узнает. Я раскрою правду только тогда, когда всё закончится. Родители наверняка расстроятся, когда узнают, что диплом мне выдала не Сорбонна, а, скажем, Версаль-Сен-Кантен-ан-Ивелин. Да, это далеко не лучший университет Франции, но почему бы и нет? Да и работать можно не в этих крутых филиалах американских партнерств, а где-то поскромнее. Например, можно стать одним из тех замызганных дядюшек, которых выдаёт суд. Или пойти в полицию… Полицейским же не важно, какой университет тебя обучал? Или пойти на стажировку к Патрику Кастексу… Он будет рад мне, пожалуй. А пока можно поработать в одном из многочисленных магазинчиков с сувенирами, или пойти уборщиком, или официантом… Лишь бы только найти деньги на жизнь. Жаль, конечно, что все каникулы придется прятать от матери лицо — она так проницательна, что сразу же поймёт, что что-то не так, только взглянув в мои глаза. Я пытался уснуть, чтобы скоротать время, но сон предательски не шёл. Неужели всё закончится так? Неужели моя жизнь должна быть такой? Неужели тот огромный путь, что проделывали миллионы лет мои предки лишь для того, чтобы произвести меня на свет, оказался зря? Они убегали от саблезубых тигров и охотились на мамонтов, они выжили в мясорубке Великой революции, они проходили горнила кровопролитных войн — и для чего? Чтобы я сейчас сидел на Лионском вокзале в Париже и жалел себя? Себя, бездарного, бесталанного… Я открыл глаза, когда чей-то зычный голос объявил о старте продаж билетов на утренний поезд. Информация предназначалась не мне, — какой-то мужчина, похожий на индуса, кричал эту новость через весь вокзал своей одетой в национальные одежды супруге — но я всё равно подорвался к кассам. Всё та же усталая женщина, кажется, не узнавшая меня, бросив несколько слов, наконец продала мне билет до Лиона. Я даже не поблагодарил её: то, что происходило, казалось мне страшно неправильным, и я всячески противился этому. Я в отчаянии бросился в зону ожидания. Что делать? Куда идти? Всмотрелся вглубь вокзала, туда, где за турникетами убегали вдаль бесконечными тоненькими змейками железнодорожные пути. Ноги не шли, но сердце рвалось вперёд. Я против воли ткнул билетом в терминал, и турникет распахнул передо мной створки. Пора. Поезд приветливо гудел и вибрировал, когда я шёл мимо белых вагонов в поисках места. Усмехнулся против воли: забавно, что в этом городе я никак не могу найти своё место. Хотелось заплакать, хотелось, чтобы слёзы душили, хватали за горло колючим комом, били с размаху по глазам. Я устал молчать, мне жаль себя, я хочу, чтобы все эмоции смыло слезами. Я и не думал, что так переживаю из-за всего происходящего, пока не сел в кресло поезда. Мне хотелось плакать, но… Вы и сами знаете. Кресла вокруг меня были пусты, и я мечтал, чтоб так оно и оставалось. Но тщетно: всё вокруг заполнялось людьми. Они бубнили, смеялись, они жили. Кто-то детским голоском кричал и звал маму. В глазах пассажиров я не видел ни капли сна, несмотря на раннее утро. Вспомнил родителей. Их глаза. Я не хочу видеть их глаза. В минуту всё стало таким ясным, будто бы в сознании резко включили свет, и клубки невнятных дум распутались, разбежались по углам. Мысль щёлкнула меня электрическим кнутом. — Я не поеду в Макон, — вдруг отчетливо произнёс я, глядя перед собой. Молодая женщина в бежевом пальто, сидевшая напротив меня с переноской на коленях, нервно вздрогнула: — Простите? — пробормотала она. — Я не поеду в Макон, — зачем-то повторил я. — Воля ваша, месье, — испуганно кивнула она. Я подхватил свои вещи и уверенным шагом поспешил в сторону выхода, мысленно открывая очередную новую страницу своей биографии. Едва я сошёл на перрон, поезд, шумно хлопнув дверьми, осуждающе загудел и тронулся. Я помахал ему вслед.