За час до катарсиса

      Прокуратура, надзирающая над законностью в пятом и шестом арондисмантах Парижа, встретила меня толпой, духотой и несмолкающим гулом десятков голосов. Здесь, в холле, перед небольшим контрольно-пропускным пунктом с турникетом и полным офицером, лениво охранявшим кнопку, открывающую стеклянные двери, требовали правосудия и прохода к прокурору многочисленные граждане Пятой Республики. Пожилые женщины трясли папками с кипой официальных документов, мужчины в строгих деловых костюмах тыкали в окошко адвокатскими удостоверениями, но страж был непреклонен.       — Граждане, сегодня неприёмный день! Оставьте обращения в ящике слева или приходите завтра! Граждане, повторяю!..       Я ловко пронырнул между поцапавшимися между собой за место в очереди дамами в красивых манто, походя ругнулся на какого-то толкнувшего меня юного помощника адвоката (явно моего ровесника, едва ли старше), бросавшегося по телефону умными словами вроде «юрисдикция» и «апелляция», и оказался пред светлым взором охранника. Тот, красный от сопротивления народным массам, воздел руки к небу и прошептал:       — Месье, я ещё раз повторяю…       — Мне назначено, — дежурно улыбаясь, сообщил я. — 16.00, Гризманн. Две «н».       — Месье, сегодня никто не принимает…       Иной на моём месте давно бы сдался, но черт побери, неужели меня напугает отказ? Меня, слышавшего в своей жизни столько «нет», сколько слышал не каждый сорокалетний девственник! Не на того напали, месье страж порядка! Я улыбнулся ещё шире и ещё очаровательнее.       — Вы не понимаете, офицер, — я заговорщицки наклонился к окошку и вручил ему свою ID-карту и удостоверение студента Пантеона. — Меня ждёт прокурор Кастекс. И он будет очень, очень недоволен, если я не попаду к нему вовремя.       Охранник с недовольным видом принял мои документы и долго сравнивал изображения на карточках сначала друг с другом, а затем с неповторимым оригиналом, что сейчас демонстрировал все двадцать восемь за стеклом. Убедившись в том, что перед ним действительно месье Антуан Гризманн, студент юрфака и гражданин Франции, исправно платящий налоги, страж турникета нашёл мою фамилию в списке посетителей на сегодняшнее число и разочарованно вздохнул.       — Это вы не понимаете, что сейчас начнётся, месье, — проворчал он, протягивая руку к кнопке турникета. — Проходите. Второй этаж, по лестнице, и налево до конца коридора.       Небрежной походкой я прошел через металлическую преграду, отделяющую меня от разговора с главой окружной прокуратуры, и за моей спиной послышался возмущенный ропот. Толпа попыталась прорваться через открывшийся проход, но была остановлена громким хлопком закрывшегося турникета.       — А для него, что, закон не писан? — выкрикнул кто-то.       — Да! Все равны, но он равнее?!       — Граждане, спокойно, это сотрудник!..       Я оглянулся через плечо и поймал на себе пустой взгляд того паренька, помощника адвоката, что остался прижатым за стеклянной оградой, как маринованная сельдь в пол-литровой банке. «Ciao, неудачник!», — активно артикулируя, чтобы точно оказаться услышанным, одними губами произнёс я, пошевелил в воздухе пальчиками и поспешил скрыться на лестнице.       Профессор Жиру сказал, что лучшего старта для начинающих специалистов, чем стажировка в прокуратуре, в этой стране просто не найти. «Работа с гражданами закаляет, — объяснил он. — Поверьте, после пары лет практики в прокуратуре вам не будет страшно даже одному в заброшенном доме в центре двадцатого округа — всегда будете помнить о том, что бывает и похуже». Моё взаимодействие с гражданами в настоящий момент ограничилось десятью минутами толкания в холле, но и этого оказалось более чем достаточно, чтобы понять, как суров сгусток народного гнева в лице активных жителей пятого и шестого округов.       Служба такого рода меня никогда особо не привлекала. Признаться честно, прожив во Франции почти два десятка лет, из которых полгода посвятил юрфаку, являясь гражданином по праву крови и праву почвы, я до сих пор слабо представлял себе, чем занимаются сотрудники этого замечательного органа. Из того, что я видел по телевизору, складывалось ощущение, что почти всем: прокурор Макона то отчитывался по региональному ТВ о том, что в тюрьму отправлен опаснейший угонщик автомобилей, то рассказывал, как проверил производство на местной винодельне (что, по слухам, делал часто и не всегда в рабочие часы), то приходил в коллежи и приглашал на работу одиннадцатилеток. Остаётся лишь надеяться, что в столице всё намного серьезнее.       Атмосферка в прокуратуре оказалась весьма унылой. Коридоры насквозь пропахли растворимым кофе и слезами несчастных, запертых в четырёх стенах помощников прокурора округа. Изредка мне попадались суровые мужчины в полицейских жилетах, таскающие из кабинета в кабинет большие сумки с картонными папками или ведущие в этих самых кабинетах на повышенных тонах светские беседы, в которых обсценная лексика составляла 94%, если исключить предлоги и артикли. Я внезапно ощутил прилив неуместного восторга. Если это и есть стажировка, то я остаюсь. Наука — это прекрасно, но куда как прекраснее самому погрузиться в чудный мир права и процесса.       Патрик Кастекс, генеральный прокурор пятого и шестого округов Парижа, очень оживился, услышав, что я пришёл к нему от месье Жиру. Попасть к нему оказалось тем ещё квестом: Цербер на проходной оказался лишь первым испытанием. Вторым боссом была Химера в приёмной, которая стала убеждать меня, будто бы месье генеральный прокурор сегодня весь день проводит на совещаниях не то в министерстве юстиции, не то в префектуре. С боями и криками «мне назначено!» я-таки прорвался, и наконец смог увидеть этого чрезвычайно занятого служителя Фемиды.       Да, день у месье Кастекса действительно был неприёмный. В момент, когда я услышал «Да-да, войдите» и открыл дверь, окружной прокурор безуспешно пытался выключить телевизор, транслирующий какой-то попсовый клип с танцующими мулатками.       Увидев меня, Кастекс расплылся в широкой улыбке и раскинул руки:       — Месье Антуан Гризманн! Как я рад!       Русоволосый, стройный, статный, он выглядел на тридцать пять, вряд ли больше, если бы не сеточка мелких морщинок в уголках глаз, которая предательски шептала о том, что прокурор уже разменял пятый десяток. Он был одет «по-гражданке»: голубая рубашка и серые брюки, скромные часы на запястье, не новые, но еще вполне презентабельного вида ботинки. Свои блестящие, без грамма седины, волосы он зачесал набок игривым пробором. Он улыбался мне не из вежливости, а будто бы встретил старого друга, с которым не виделся лет десять. Он слушал меня так, будто бы я раскрывал ему невероятные истины, а не рассказывал о том, какие секции я посещал в Маконе ребенком. Словом, Патрик Кастекс произвёл на меня приятное впечатление. Встреть я этого человека на вокзале, безо всяких сомнений отдал бы ему на сохранение свой чемодан, паспорт или даже ребёнка, пока сам бегу в буфет за пончиками. А будь я преступником, выложил бы всю подноготную, от кражи шоколадного батончика из Ашана до покушения на Шарля де Голля. Наверное, так он и дослужился до своей должности: брал негодяев обаянием и харизмой, получал признательные показания и блестящими выступлениями в суде отправлял злодеев за решетку. Наверное. Я не знаю. А спрашивать профессиональную биографию на первой встрече как-то неприлично…       Освещая меня этой неповторимой белозубой улыбкой, он любезно предложил присесть, выпить чаю или кофе, стал расспрашивать о моей учёбе, семье, планах на будущее. Я решил, что нахожусь на серьезной встрече, где пить чай — моветон, и радостно согласился на кофе. Огромная ошибка! Оказалось, что серьезные люди пьют кофе без молока и без сахара, а потому мне пришлось большими глотками хлебать кислый напиток, изображая невероятный восторг.       Пока я пространно рассказывал о детстве, полном путешествий по Франции и прилегающим государствам, цепкий взгляд карих глаз месье Кастекса выхватывал какие-то ему одному известные мелочи в моем лице и одежде. Я не мог не замечать, как прокурор оценивает и изучает меня, точно экспонат в музее, но изо всех сил старался делать вид, будто бы ничего меня не напрягает. Хотя, безусловно, напрягало и даже пугало.       — Вы всегда мечтали работать в правоохранительных органах? — с лукавым прищуром спросил он, когда я вылил на него добрую половину своей биографии, опустив лишь раннее детство и эпизод в Сан-Себастьяне.       — Никогда, — честно признался я.       Врать ему не было никакого смысла. Он же прокурор! На судебных процессах он наверняка слышал столько лжи, что умеет распознавать её по тончайшему трепету голоса, по взмаху ресниц. Оценив честность, Кастекс одобрительно кивнул и махнул рукой.       — Это ничего. Практика показывает, что те, кто приходит в прокуратуру с горящими глазами и мечтой служить в защиту сирых и убогих, меньше чем через год убегают отсюда в слезах. А вот те, кто не испытывает светлых чувств, потом хватают с неба такие звезды… Ваш профессор прав: стажировка в прокуратуре — лучший старт для студента. Говорю это вам не как прокурор, а как человек, некогда обучавшийся на юрфаке. И чем раньше начинаете, тем лучше: хватаете азы на практике и приходите на лекции по уголовному процессу уже готовым. А сколько замечательных примеров на семинарах вы сможете привести! Кроме того… Прокуратура, знаете ли, испытывает серьезный кадровый голод. Молодежь все негативнее расположена к государственным структурам, и я, пожалуй, могу её понять. Тем ценнее те алмазы, что сами рвутся на помощь правоохранительным органам. Вроде вас.       Я так активно кивал и угукал, что, кажется, стёр три шейных позвонка. Мне действительно было интересно попробовать, каково это. Пощупать своими руками уголовные дела, увидеть настоящий суд, преступников… Что и говорить, первый курс с его вводными (хоть и важными) предметами не давал полной картины мира права. Что-то похожее на юриспруденцию появится в расписании только после зимней сессии, а все основные предметы — аж в следующем учебном году. Я не мог мириться с этой адской несправедливостью. А если удастся проявить себя перед высокими чинами…       — А в чём подвох?       — Простите? — прокурор вскинул бровь.       — Ох, что это, — мгновенно стушевался я. — Я хотел сказать… Вы говорите, что студенты неохотно идут к вам — почему?       Кастекс развел руками.       — Жалование… И… ещё кое-что. Понимаете, в какой-нибудь адвокатской конторе вы с легкостью заработаете себе на жильё и отпуск. А работнику прокуратуры не нужно жильё, его дом — его кабинет. А отпуск — это доползти до дивана с пачкой чипсов и коротать дни за просмотром тупых сериалов. Я вот, например, обожаю «Кандис Ренуар»! Смотреть на то, как киношники представляют нашу службу, всегда невероятно уморительно!       — Звучит не слишком радужно, — хмыкнул я.       — Но ведь и вы пришли не за радугой, — прокурор перестал улыбаться, и круглые черты его лица вдруг стали ожесточенно-острыми. — Мороженым с клубничным джемом вас обмажут мои коллеги на профориентационных мероприятиях в коллежах, а я говорю с вами как юрист с юристом. Служить своему государству — это труд. Часто неблагодарный, причем как со стороны граждан, так и со стороны самого государства. Вы начнете работать помощником прокурора, и вам придется попрощаться с прежней жизнью, забыть друзей, семью… Да, завести семью тоже вряд ли получится, разве что не встретите кого-нибудь в своем кабинете, поскольку в других местах вы бывать перестанете. В вашей жизни появится китайская лапша и кофе из автомата в холле, пропадут сон и праздники — кроме дней рождения ваших коллег, на которые всегда приносят в офис пиццу. Но сначала вам придётся стать стажером. По первости будете носить бумажки из кабинета в кабинет, колоть пальцы шилом и выслушивать от полицейских, что вот у них-то стажеры занимаются действительно важными делами, а не копаются в тучах бумаг. Это тяжело, Антуан. Но стоит ли попробовать — определённо да. Я бы ни за что не променял своё кресло ни на что другое. Простите, вы спросили, в чем подвох? Да, пожалуй, в этом.       В его словах было столько какой-то горькой саморефлексии… Передо мной стоял человек, отдавший работе всю свою жизнь, которому потребовались годы, чтобы добиться того, где он находится сейчас. Не знаю, кому Патрик Кастекс хотел доказать, что несмотря на все трудности, прокуратура — это здорово, себе самому или всё-таки мне, но если целевой аудиторий был я, то он попал в яблочко. Это как покорить Эверест — захотелось назло всем пройти через все преграды и подняться на вершину. Он думал меня напугать?       — Вы позволите мне подумать? — осторожно спросил я. Прокурор подпалил тонкую ментоловую сигарету и, не глядя на меня, кивнул.       — Разумеется. Я рекомендовал бы вам приступить к практике чуть позже.       — Если вы думаете, что я испугался…       — Что вы! И в мыслях не было! Но через мои руки прошло множество студентов Пантеона, и я с уверенностью могу сказать: приходите после зимней сессии. Экзамены выбивают из колеи, кроме того, подготовка к ним — довольно скучное занятие, и, думается мне, вы будете гораздо больше гореть прокурорской работой, чем желанием сидеть за книжками. Приходите во второй половине января, Антуан.       — А места будут?       В ответ на мои опасения генеральный прокурор округа делано рассмеялся:       — Бросьте, молодой человек. Я служу здесь почти двадцать лет, и за эти годы ни разу не было дня, когда все ставки были бы закрыты. Я запомнил вас, и я очень уважаю месье Жиру, а потому выполню его просьбу и обязательно устрою вас к лучшему сотруднику, но позже. Приходите в январе, и не забудьте свою студенческую карту. Выпишу документ о стажировке на её основании. И спасибо, что проявили интерес.       В общежитие я вернулся ровно за две минуты и тридцать семь секунд до того, как суровая женщина закрыла проходную на засов. Наскоро принял душ, нырнул в холодную постель и долго ворочался, возбужденный мыслями о том, как пошла бы мне прокурорская форма. Я уснул, наверное, под утро — зимой сложно различить, ночи такие темные, и солнце начинает брезжить на горизонте только около половины девятого. Снилось что-то скомканно-притягательное, и я в забытье прослушал первый будильник.       На семинар по философии я чудом успел вовремя, но пришёл злой, невыспавшийся и уставший. «Сяду на последний ряд и постараюсь покемарить», — подумал я, распахивая дверь аудитории. Но мечтам не суждено было сбыться: вся галёрка была битком, уж и не припомню, когда в последний раз такое наблюдалось на занятиях у профессора Гарнье. Я спустил взгляд ниже, к своему обычному месту на первом ряду, и с ужасом увидел… Нет, ради всего святого, только не это. С моего места мне радостно махал замотанной в эластичный бинт левой рукой Килиан Мбаппе.       Я тысячу раз клялся, что разобью ему лицо при первой же встрече. И я был уверен, что у меня хватит сил и ненависти сделать это! Но сейчас, видя его радостное лицо, я понимал: гнева не осталось. Душу мою терзала только обида за несправедливый суд. Остальное испарилось, исчезло, словно кролик в шляпе фокусника. Но спускать произошедшее с рук негодяю точно нельзя! Ладно, месть всегда едят холодной. Или как там говорят… В любом случае, проводить с ним весь семинар мне точно не улыбалось. Почти дойдя до своего места, я резко развернулся и ушёл в противоположную часть аудитории.       — Эй! — Килиан прибежал ко мне, не успей я с недовольно поджатыми губами и непроницаемым лицом достать из сумки тетрадь. — Привет! Ты чего ушёл? Обиделся, что меня давно не было, и ты не мог обедать? Так я пострадал, — он ткнул мне в лицо грязный бинт. — Растяжение! Вообще-то ужасно больно. Дали больничный. Официальный.       — Ты сам знаешь, в чём дело. — я сделал вид, будто очень занят поиском ручки в сумке.       — Парфюм мой новый не нравится? Или в чем может быть дело? Я не знаю!       — Тогда ничем не могу помочь.       Ладно, я погорячился, решив, что не смогу его ударить. Ещё пять минут в этом обществе, и в бинтах будет не только левая рука.       — Как скажешь. Про травму тебе не интересно, да? Ну сам расскажи что-нибудь. Как дела в университете? Как у тебя с твоей профессоршей? Амур-тужур?       Я перестал имитировать бурную деятельность и уставился на него, демонстративно вскинув правую бровь.       — Ты издеваешься?       — Не понял?       — Спроси у своей дорогой Галлен, а… А от меня отвали.       — Стоп, — Мбаппе наклонился ко мне ближе. — Я серьезно, дружище. Что стряслось?       Я устало выдохнул. Нет, он неисправим.       — За твою мерзкую выходку — и не одну, как оказалось! — мне влепили выговор. Подробности узнай в деканате.       Килиан в ужасе прикрыл рот ладонью:       — Ты шутишь? За две записки — выговор? М-да… Ну…       В его голосе заиграли такие интонации, будто бы он вот-вот готов был извиниться передо мной и предложить как-то реабилитироваться, но…       — Кто виноват, что у твоей подруги наглухо атрофировано чувство юмора?       — Чувство юмора?! — вскипел я. — Килиан, это ни черта не смешно! Это унизительно! Для всех!       Мбаппе пожал плечами.       — Слушай, я понял. Шутка не удалась, жаль. Я хотел быть вашим купидоном, чтобы как-то подтолкнуть вас друг к другу или типа того. Чтобы долгими зимними вечерами вы сидели у камина и вспоминали эту милую шалость, которую провернул ваш шафер…       — Ну как же, — усмехнулся я.       — Хочешь, чтобы я извинился, дружище?       — Да. Перед профессором Арно в присутствии декана Галлен, если можно. А до того момента я знать тебя не хочу… Дружище, — последнее слово я выплюнул, постаравшись сделать это как можно более неприятно. О-о, да, какая же я bitch!       — Шанталь сейчас на каком-то симпозиуме, но как только вернётся, — вместе пойдём в деканат, это я тебе гарантирую. А что я могу сделать лично для тебя, чтобы извиниться?       — Отвалить.       — Ладно. Не хочешь говорить со мной как с другом, поговори как с одногруппником. Про кого твой доклад по философии?       — Какой ещё доклад?       — Как?! — Мбаппе встрепенулся. — Гризманн и не готов?       Я поморщился.       — Давай без драмы.       — И я ж тебе о том! Сегодня аттестация у Гарнье, рассказываем доклады о философах разных лет. Ответил на все дополнительные вопросы — допускаешься к сессии.              — Чёрт, — едва слышно простонал я. — Я совсем забыл про эти чертовы доклады! Он меня убьёт!       Киллиан радостно указал на наши места.       — Я — твое спасение, Гризманн. Присоединяйся, скажем, что готовили вместе.       — Опять стащил откуда-то?       — Обижаешь. Всю ночь корпел! Там такой доклад — Гарнье рыдать будет! Будто Блаженный Августин сам спустился на эту грешную землю и расписал свою чушь на десяти страницах. Но каюсь, ребята подсказали, какую тему лучше взять, чтобы вопросов было поменьше, а вероятность удачного исхода — побольше. Давай! Будем считать это искуплением моего позора.       Боже, Гризманн, как низко ты пал, что готов поменять прощение на допуск к экзамену! Позор нации! Поколебавшись не больше секунды, я посовещался с остатками своей гордости и согласно кивнул.       И не пожалел.       Всё прошло как нельзя лучше. Я, прочитавший доклад перед выступлением всего один раз, дрожал как осиновый лист и молился всему святому, лишь бы участь отвечать на дополнительные вопросы меня обошла. Пронесло. Болтливый Килиан, имеющий шпаргалки на все случаи жизни, уверенно вёл беседу с профессором Гарнье о Боге, бытии и благодати, а я только переключал слайды и громко говорил «да-да, Блаженный Августин так и полагал» на восемьдесят процентов их реплик. Профессор остался в таком восторге от нашей работы и настолько впечатлился уровнем наших (точнее, Килиана) знаний, что даже несколько раз промокнул глаза и торжественно объявил, что мы вдвоем не только допускаемся до экзамена, но и получаем возможность ответить только на один вопрос из устной части оного вместо положенных трёх.       — Квиты? — шепнул мне Мбаппе во время этой фейеричной речи и протянул мне ладонь. Я крепко пожал её. Забыли. Ничего не было.       — Просто мы уже начали готовиться к экзаменам, вот и весь секрет! — объяснял Киллиан окружившим его после занятий одногруппникам. — Если интересуешься предметом, то всё как будто бы само накручивается на твои мозги, ты сам мыслишь, как средневековый философ. Скажи, Антуан?       Испытывая крайнюю степень неловкости, пыхтя и краснея от стыда, непричастный к докладу, я кивнул.       — Что говорят твои инсайдеры? Экзамен сложный? — спросили из толпы.       — Сложный? — хмыкнул Киллиан. — Не, друг, это неправильное слово. Сдать на высокую оценку возможно, только если ты дышишь философией, грезишь философией, если ты движим идеями Фихте и вдохновлён деизмом Декарта. Если это не про вас, то все — труба. Готовьтесь, неудачники! Счастливого экзамена и увидимся во вторник на аттестации по теории государства и права! — махнув замотанной рукой, Килиан скрылся за дверью аудитории.