За час до катарсиса

      Я мчал в университет в удивительно добром расположении духа. Я никогда не обладал особой интуицией, но подсознательно хотел верить, что день выдастся чудесным. К тому же, сегодня меня ждут семинары по английскому и теории государства, а значит, встречи с двумя лучшими преподавателями Пантеона. Стрелки часов показывали четверть девятого, когда я вышел на бульвар Сен-Жермен, и для столь раннего часа моё состояние действительно было необычным. В метро я ехал, раздражая пассажиров широкой улыбкой. В наушниках хрипло шептал К-Маро, и я даже чуть пританцовывал, подталкивая соседей плечами и получая в ответ ласковые удары локтями в бока.       На бульваре Сен-Жермен, аккурат напротив выхода из метро, я встретил неизменного обитателя этих мест — веселого клошара по кличке Кряхтун. Это был неопределённого возраста мужчина, а возможно — дед или парень, без обедов и выходных встречавший парижан и гостей города напротив Клюни Ля Сорбонн. Кряхтуна я заметил примерно на втором месяце обучения, но старожилы утверждают, что он живет здесь уже много лет, просто порой мигрирует. «Появись он здесь раньше, ты бы обязательно его увидел», — однажды сказал мне Килиан.       И я был склонен с ним согласиться, поскольку не заметить Кряхтуна действительно было сложно. Где он собирал свои роскошные образы, было известно одному только Богу, но модник он был отчаянный. Чаще всего на нем, и в солнце, и в дождь, была надета изношенная короткая куртка, бывшая некогда жёлтой, но теперь приобретшая горчичный оттенок от миллионов тонн парижской грязи. Из-под куртки торчала фланелевая рубашка в крупную клетку. Брюки Кряхтуна — наверняка когда-то невероятно стильные — теперь стали рваными и грязными, а на ногах он предпочитал носить лаковый туфель и резиновый сапог. Голову клошара венчала серая шляпа, а в руках он неизменно носил большой розовый рюкзак, в которой хранил свои немногочисленные вещи.       Но примечательно в нем было даже не это. К моему огромному сожалению, бездомных в Париже было по-настоящему много и удивиться им, пусть даже таким модным, как Кряхтун, было сложно. Окна моей комнаты в общежитии выходили на клошарскую лежанку, и то были совершенно беспардонные ребята, довольно агрессивные и грубые, не раз нападавшие на задержавшихся на улице студентов и нещадно битые полицией. Так вот Кряхтун был совсем не таким. Он зарабатывал на жизнь честным трудом — пел. Голос у него был красивый, чуть хрипловатый и надломленный, а потому серая шляпа очень быстро наполнилась пиастрами. Довольный клошар, отчаянно кряхтя, подхватывал её и ссыпал мелочь в рюкзак. Не знаю, куда он тратил свои гонорары, но я не гнушался подкинуть ему монетку в один-два евро или отдать оставшиеся после ланча фрукты. Кряхтун охотно принимал и то, и другое, хотя, конечно, деньги он любил больше.       Последние несколько недель были непростыми — оттого я и был удивлен сегодняшним духовным подъемом. Розовые первые впечатления об университете и Париже спали, и я все острее ощущал, как большой город и учеба съедают меня. Порой, в минуты особенно сильной тоски по дому, я чувствовал себя крохотной рыбкой в пустом аквариуме. Поначалу я звонил родителям каждый день по три раза, но вскоре бросил это занятие. Мама и папа подумали, что я перестал звонить, потому что нашёл друзей и адаптировался, но в действительности же дело было в том, что эти звонки стали создавать какой-то тугой комок в горле и подселять странные ненужные мысли о возвращении в Макон.       Тяжелее всего было по вечерам. Оказывается, домашних работ в университете столько, что порой я не успевал дышать. Постоянно приходилось что-то учить, что-то читать, что-то писать… Интерес к учебе угасал в этом конвейерном режиме. В такие моменты хотелось бросить все, собрать вещи и убежать на Гар-де-Льон с криками «Прости, папа, я снова не справился». Но из угла комнаты на меня осуждающе смотрел футляр со скрипкой, и я брал себя в руки — так продолжалось до тех пор, пока я не переходил к другому предмету, и всё по новой.       Чаще всего письменные задания давал профессор Жиру — вот уж кто обожал это дело. Эссе мы писали каждую неделю. Профессор принимал домашние задания, только написанные от руки, и считал, что лучше механической памяти быть ничего не может. Он регулярно устраивал коллоквиумы — занятия, на которых мы у доски отвечали на вопросы без шпаргалок и конспектов. Оливье Жиру не скупился на оценки. Правда, из двадцати баллов это чаще всего были семёрки. Предмет его — теория государства и права — был сложный, местами нудный, и разобраться в нем требовало по-настоящему больших усилий. «Юрист, не знающий теории государства и права, — опасен для общества», — заявил профессор Жиру на первой лекции, и поначалу с каждым новым занятием я чувствовал, как становлюсь все более опасным для этого мира. Вместе с тем, его методы работали, и вскоре я понял, что информация словно сама влетает в голову и наматывается на извилины.       Несмотря на явно садистские наклонности, профессор Жиру мне нравился и, кажется, это было взаимно. Ко мне он не придирался, а на семинарах мы с удовольствием могли поболтать о мировой истории, коею я изучил вдоль и поперек во время подготовки к поступлению. Его явно впечатляли мои знания о древнем мире и средневековой Франции, и мои рассказы он ловко вкладывал в обертку теории государства. Да, я определенно был ему симпатичен. Впрочем, кого я обманываю: то были мои домыслы, ибо на занятиях прочесть чувства и эмоции профессора не представлялось возможным — это был очень закрытый и строгий человек.       А недавно в Ассасе объявили конкурс научных работ с грантом в тысячу евро. Желающих поучаствовать было много на всех курсах и направлениях обучения, и я даже не совался в эти дебри, хотя получить грант уж очень хотелось. Говорят, чаще всего побеждают ребята со старших курсов политологии — первокурснику-юристу без шансов с ними конкурировать. С другой стороны, по слухам, всё тот же профессор Жиру тоже часто занимает призовые места со своими студентами, но попасть к нему на научное руководство — тот еще квест. К нему выстраиваются очереди, но берет, мол, одного, максимум двух человек в семестр. Что ж, тысяча евро звучит соблазнительно, но не настолько, чтобы идти по головам.       Войдя тем утром в учебный зал, я понял, что необъяснимо появившееся хорошее настроение всё-таки было вызвано интуитивным предчувствием чего-то доброго. На обычно пустующем первом ряду лежала знакомая кепка и сумка, а рядом пристроился опустивший голову на скрещенные руки Килиан Мбаппе.       — Ты пришел! — не то удивляясь, не то констатируя факт, воскликнул я. Я не видел его почти две недели, и уж явно не ожидал увидеть и сегодня, так что триумфальное возвращение Килиана меня очень обрадовало. — Но почему?       — Если мой визит на занятия вызывает у тебя вопросы, мне стоило бы задуматься о частоте своих появлений в университете, — Килиан подорвался с места, чтобы крепко обнять меня и потрепать по макушке.       Я почувствовал, как ребра хрустят в кольце его рук. Невысокий, но крепкий Килиан скрывал под футболкой гору мышц, и мне, давно завязавшему со спортом, тягаться с ним не приходилось.       — Я просто очень соскучился по тебе, дружище! — радостно завопил он мне в ухо. — Проснулся утром и думаю: «Давненько я не видел своего лучшего друга Антуана, наверняка он тоже очень скучает!». А я не могу позволить тебе страдать, и вот я здесь, чтобы скрасить этот унылый четверг.       — Здорово, — прокряхтел я, выбираясь из его рук. — А если серьезно?       — Серьезно. Но если тебе нужна более веская причина, то спешу сообщить, что кое-кто на заседании учёного совета во всеуслышание заявил, будто бы я за весь семестр не посетил ни одного занятия и не сдал ни одного эссе. Сказал, что не аттестует меня, если не увидит мой светлый лик.       Я открыл было рот, но Килиан предупреждающе поднял ладонь.       — Скажешь, что он прав, и я тебе всеку.       — Понял. Откуда новости?       Килиан хмыкнул.       — Моя королева сказала.       Надо же, она уже «моя королева».       У дьявола много имен, и одно из них — определенно Шанталь. Да, её звали Шанталь, но мы знали её под уважительным обращением «декан Галлен». Она была для всех нас воплощением строгости и дисциплины — хоть размещай её портрет в словаре напротив слов «законность» и «порядок». Она всегда выглядела так, словно только что вышла из салона красоты: аккуратная причёска — тугой пучок волосок к волоску, идеальный маникюр, холёная кожа. Если бы не глаза, её можно было бы назвать даже привлекательной. Но эти глаза! Злые, колючие, будто способные просканировать тебя до самых костей и сжечь самоуважение ко всем чертям — я бы отдал многое, чтобы никогда не попадать в поле её зрения или становиться невидимым, едва только услышав стук её каблуков. Но даже растворись я в пространстве, декан Галлен всё равно нашла бы меня по отпечатку моей ауры, по биологическому следу или ещё каким-то одной ей ведомым способом…       О ней слагали легенды. По одной из них, декан была потомком древнего рода ведьм, которые веками передавали свои знания и силу от поколения к поколению и питались жизненной силой людей, что позволяло им сохранять свою красоту. Однажды-де, десять лет назад кто-то нашёл в библиотеке Пантеона древнюю книгу за авторством неизвестного средневекового автора, где рассказывалось о древнем роде Галлен, где каждое поколение рождались чародейки. «Возможно, именно поэтому она обладает своими сверхспособностями, — обычно встревоженным шепотком добавляли в конце, рассказывая эту историю. — А того студента и книгу больше никто никогда не видел».       Сторонники другой теории предполагали, что декан Галлен — это результат научного эксперимента, проведенного в секретной лаборатории. Возможно, она была создана искусственно, с использованием передовых технологий и генной инженерии. Это объясняло бы ее необычные способности и абсолютную бездушность.       Я не был согласен ни с одной из них и считал, что декан отпочковалась от самого Сатаны. Иного объяснения для способности этой женщины моментально являться на запах беззакония с желанием покарать всех, кто хоть на миллиметр отклонился от устава университета, у меня не было.       — Вы выбрали слишком смелый образ для учебного заведения, месье студент, — заявила она мне в нашу первую встречу. Я оглядел свою голубую гавайскую рубашку с чёрными брюками, затем её вырвиглазно-кислотное зеленое платье в облипку, и слегка оторопел. Сейчас, пройдя через многое и ожесточившись сердцем и душой, я явственно осознаю, что могу запросто высказать ей всё, что думаю, но тогда, будучи совсем юным и неопытным, я спрятал своё мнение поглубже и промямлил что-то похожее на извинения.       О, я не понравился ей с самого начала. Ей вообще сложно было понравиться: таких людей во всем мире набралось бы, наверное, человек десять от силы, а в стенах относительно небольшого учебного заведения их так и вообще можно было бы пересчитать по пальцам одной руки опытного фрезеровщика. Декану Галлен нравились только те люди, кому загадочным образом удавалось синхронизироваться с её безумием. У нас «мэтч» не случился, а потому я старался лишний раз не появляться в административном крыле или делать это в компании Килиана, перед которым декан каждый раз по неизвестной мне причине расплывалась в широкой улыбке, полностью игнорируя моё присутствие. Случись же ей встретить меня в коридоре одного, я становился жертвой её придирок по любому поводу.       Я долгое время был убежден, что декан портит жизнь только обучающимся. Конечно, мы, особенно первокурсники, всё только портим: не так ходим, не так одеваемся, дышим на вековые своды великого университета… Кажется, Галлен вообще была недовольна тем, что в университет пускают студентов, и будь её воля, она бы запретила эту порочную практику. Но вскоре я стал замечать, как меняются в лицах преподаватели, когда декан заходит на занятие с каким-нибудь объявлением.       А однажды мне посчастливилось услышать, как отзывается о ней мой любимый профессор Жиру. Я не подслушивал, это вышло случайно: он шёл по коридору, очевидно, раздосадованный разговором с деканом, а я ждал у дверей кафедры профессора Гарнье. Чем ближе ко мне подходил Жиру, тем более угрожающе звучали его проклятия: кажется, там было что-то про земляную коррупционную крысу и омерзительную бессовестную жабу, а затем пошли совсем уж непечатные выражения. Я внутренне восхитился: не мог представить себе, как богат французский язык на синонимы к мужскому половому органу, куда, по мнению профессора, декану следовало бы пойти со своим кумовством.       Заметив меня, скрывшегося за глубоким порталом, Оливье Жиру осёкся, но не смутился.       — Как много вы услышали, месье Гризманн? — спросил он, скептически глядя на повисшую на моем лице глупую улыбку.       — Всё, профессор, — зачем-то признался я.       — Тогда забудьте и простите мне мою маленькую слабость, — ответил он, и перед тем, как закрыть за собой дверь кафедры, добавил, лукаво подмигнув:       — В конце концов, все мы просто люди.       Для него в тот день, наверное, ничего не произошло, но я после того случая уже не мог смотреть на него, как прежде. Мне грела душу мысль о том, что кто-то, столь авторитетный для меня, испытывает схожие с моими чувства. Мысль о том, что профессор Жиру недолюбливает, нет, презирает декана Галлен и позволяет себе говорить о ней в таком тоне делала его в моих глазах… человеком?       Это было так странно, но до того дня я вообще не видел, как профессор Жиру проявляет эмоции. Профессор налево и направо раздавал дежурные улыбки, но я ни разу не видел, как он по-настоящему злится, или заливисто смеется над какой-нибудь особенно удачной шуткой, или хандрит, глядя за окно, в которое стучал безрадостный октябрьский дождь. Да что там я: никто не видел. И мне почему-то было очень радостно от того, что я был первым, перед кем он пусть случайно, невольно, но проявил живые чувства.       — Ещё она сказала, что даже деканат меня не спасет от неаттестации, если не сделаю хотя бы одно домашнее задание, — продолжал меж тем бубнить мой друг. — Совсем озверел дядька! Я ведь не прогуливаю, а отсутствую по уважительным причинам!       Я не стал давать оценку его пропускам. Своего отношения к декану и их теплой дружбе с Килианом я обычно не демонстрировал, превосходно зная, что Мбаппе любит трепать длинным языком, особенно в компании высокопоставленных членов администрации университета. Декан Галлен успешно прикрывала его спортивную задницу, но так не могло продолжаться вечно, и теперь я был даже рад, что карма догнала того, кто ловко выкручивался из любой ситуации.       — Ты и домашнее задание принёс? — вместо этого восхитился я. Сегодня точно какой-то особенный день.       — А ты думал… Принёс. Занес на кафедру перед первым занятием.       — И даже сделал сам?       — Этого я не говорил, — Килиан расплылся в довольной улыбке и стал похож на кота, которого хотелось потрепать за щечки. — Капитан команды одолжил. Говорит, лучшее, что когда-либо писали в этом мире, Жиру в истерике будет биться, что эти мудрые мысли пришли в голову не ему. Так что жди, Гризманн, на этом семинаре твоя звезда закатится, а на небосклон войдет моя.       Звезда… Я определённо не был звездой, просто нравился профессорам. Я посещал все занятия и впитывал все, что говорили преподаватели. Это не делало мне популярности среди однокурсников — они считали меня занудой и ботаником, что, впрочем, было вовсе не так, потому что я не зачитывался учебниками, по крайней мере, сверх того, что требовала программа. Я не обращал внимания на их насмешки и продолжал заниматься тем, что мне нравится. Я знал, что однажды мои знания пригодятся, и я смогу доказать всем, что я не какой-то ботан, а настоящий профессионал своего дела. Посмотрим, как они запоют, когда я возглавлю какую-нибудь адвокатскую контору. Или стану комиссаром округа. Или министром юстиции… ***       — Она же не сделает этого? — в ужасе зашептал Килиан, увидев профессора Жозефину Арно со стопкой свеженапечатанных листов. — Это же не для работы на оценку?       Я не слушал его, да и листов, откровенно говоря, не увидел. Когда профессор вошла в аудиторию, и я не сдержал своего восхищения. Она озарила это утро, словно восходящее на горизонте солнце. Оранжевое платье усилило этот образ, и казалось, будто бы от Жозефины исходит тепло. Мне хотелось нежиться в её лучах, а потом нырнуть в голубые, точно горные озера, глаза. Сегодня она была особенно прекрасна, чем я не преминул поделиться с Килианом, но тот моего восторга не разделил.       — Ты издеваешься? Да плевать я хотел на её платье! Смотри, что эта стерва придумала! — он продемонстрировал мне тест с заголовком «Who commits crime». — Контрольная работа по всему блоку! Можно подумать, я читал хоть один текст! Вот ведь с…       — Килиан, не говори так…       — Нет, серьезно! Ты знаешь, как она орала после этого теста у потока журналистов? Да ты бы вздернулся после такого и смотреть бы на нее не мог! Или унижение — твой фетиш?       Я в очередной раз удивился, как, не посещая занятия, этот человек оказывается в курсе всех новостей университета.       — Знал бы, не пришел, — продолжил возмущаться Мбаппе. — Дашь листочек на черновик? Лучше два.       По окончании профессор Арно попросила сидящего к ней ближе всех Килиана собрать листы с диктантом, затем быстро пересчитала их, задержавшись взглядом на одной из работ. Она чуть нахмурилась, посмотрела сначала на Мбаппе, а потом и на меня, особенно задержав свое внимание. Лицо её выражало какую-то странную, не поддающуюся описанию эмоцию, будто смешанный с удивлением гнев. Молча собрав свои вещи, профессор развернулась на каблуках и, не попрощавшись, вышла из аудитории.       — Она точно поняла, что я всё скатал у тебя, — мрачно заключил я, проводив объект своей симпатии взглядом. Я действительно скатал у Килиана все подчистую. Английский все еще давался мне непросто, а мой друг уже через десять минут после старта демонстрировал мне обведенные в кружочки ответы.       — С чего ты взял?       — Ты видел, как она на меня посмотрела?       — Это она тебя хочет, — фыркнул друг. — Верь мне, женщины выражают свою симпатию именно так.       — Тебе-то откуда знать, — проворчал я полушутливо, но не мог не заметить, что уровень хорошего настроения слегка просел. ***       — Ну а чем патриархальная теория отличается от договорной и что на этот счет думал Монтескье, я, пожалуй, расскажу вам в следующий раз. Запомните, на чём остановились, во вторник продолжим. Вопросы ко мне остались?       Профессор Жиру защелкнул маркер, которым рисовал на доске обширные схемы, и оглядел аудиторию. Вопросов, кажется, не было, и он явно собирался отпустить нас пораньше, но тут в воздух взлетела рука Килиана Мбаппе.       — Вы прочли мое эссе, профессор? — Мбаппе радостно улыбался и победоносно обводил взглядом студентов. Я ощутил явственный укол раздражения. Как же он уверен в своем плане! Хочет, чтобы профессор похвалил его при всех!       Профессор Жиру принял правила игры, улыбнулся и присел на краешек стола.       — Что ж, месье Мбаппе, я хотел поговорить с вами лично, но раз уж вы начали этот разговор первым… Да, разумеется. Выдающаяся работа. Какие новые, свежие мысли! Должен сказать, вы превзошли самые смелые мои ожидания.       Килиан толкнул меня в бок, мол, «знай наших!».       — Знаете, коллега, я работаю в Ассасе почти десять лет. А еще семь — отдал ему в качестве студента. И после всех этих лет…       Его интонация изменилась, в голосе появились металлические нотки. Я как-то внутренне сжался — никогда не слышал этого раньше. Профессор погасил улыбку.       — После всех этих лет — неужели вы всерьез думаете, что способны провести меня?       Килиан перестал улыбаться почти одновременно с ним.       — Простите?       — За все эти годы, месье Мбаппе, вы — третий, кто приносит мне это эссе.       Мой друг молчал, да и во всей аудитории воцарилась тишина. Все присутствующие будто бы одновременно замерли в напряжении. Обычно в залах даже во время лекций царил шум, вызванный разговорами, шелестом бумаги, шарканьем ног преподавателя и другими звуками неясной природы. Но сейчас мы слышали только гудение ламп над потолком.       Меж тем, выдержав достаточную по его мнению для нагнетания драматизма паузу, профессор Жиру продолжил.       — И это иронично, месье Мбаппе. Я бы даже сказал, довольно приятно. Скажите, коллега, в чем главная прелесть дисциплины «теория государства и права»? Ну же, смелее.       — Важнейший предмет для юриста, — просипел Килиан.       — Безусловно. Но главное её преимущество — неподвластность времени. Законы меняются, и учебники по праву переиздаются каждый год, а вот теория за пару-тройку лет точно не изменится кардинально. Потомки будут пользоваться нашими трудами и точно скажут спасибо.              Я сдержал улыбку. Кажется, я понял, к чему ведет профессор.       — Я написал это эссе, будучи первокурсником, почти пятнадцать лет назад, месье Мбаппе. Прочесть его вновь было приятно, но в следующий раз указывайте автора. Жду новую работу. Месье Гризманн, останьтесь, а остальные свободны. Хорошего дня.       Я встрепенулся. Что ему нужно? Надеюсь, он не подумал, что я как-то причастен к произошедшему инциденту. И зачем Мбаппе вообще сел со мной?.. Теперь профессор наверняка решит, что я такой же, как и этот прохвост…       На полусогнутых ногах я подошел к профессорскому столу и зачем-то вновь поздоровался. В нос ударил аромат вишни в коньяке. Жиру жестом пригласил меня присесть напротив.       — Профессор Жиру, я вообще не…       — Я прочитал и ваше последнее эссе, Антуан, — перебил меня он, и внутри все перевернулось: не «месье Гризманн», не «коллега», а «Антуан».       Ну надо же…              — Я бы сказал, что это… довольно смелая работа. Рассуждать о статусе Европейского союза в таком ключе, что предлагаете вы — довольно самоуверенно, однако… Однако концептуально ваши мысли мне понравились.       Я просиял. Надо же, я наконец замечен. Всё это время я только и делал, что лез из кожи вон, чтобы показать лучшее, и вот, кажется, мои труды не прошли даром. Надеюсь, это положительно скажется на моей экзаменационной оценке.       — Мне было бы интересно поработать с вами… теснее. Как вы смотрите на то, чтобы поучаствовать в научной жизни университета? Написать парочку работ под моим руководством?       Как смотрю? Да широко раскрытыми глазами! Боже, неужели это правда? К профессору Жиру выстраиваются очереди из талантливых студентов, а он решает поработать со мной… На что бы потратить свой первый грант после победы?       Увидев, как заблестели мои глаза, он добродушно рассмеялся.       — Рад, что сумел вас заинтересовать своим предложением. У меня не так много времени вне университета, но, думаю, уделить вам пару часов вполне удастся. Я вижу в вас огромный потенциал, и кто, если не я, сможет его раскрыть, а?       Я молча кивал. Профессор Жиру протянул мне ладонь.       — Тогда зайдите ко мне завтра после обеда, коллега, — он крепко пожал мою руку и накрыл своей сверху. — И ещё кое-что, Антуан… Возможно, это не моё дело, но как преподаватель… Я хотел сказать, что вы очень светлый человек, и вам нужно держаться таких же людей. Иное вас погубит. Берегите себя, ладно?       Бормоча благодарности, я покинул аудиторию, а захлопнув дверь, еле сдержал восторженный вопль. Спускаясь в метро в тот день, я выгреб из кармана всю мелочь и бросил её в шляпу Кряхтуну — вышло, наверное, не меньше дюжины евро. Но у меня сегодня такое хорошее настроение, что поделиться им с окружающими — святое дело! Я отхлебнул из термоса своего пряного чая и почувствовал, как по телу и душе разливается тепло. Кажется, Париж окончательно принял меня. Я на своём месте. Всё налаживается.