За час до катарсиса

      Свой первый день в университете я помню, словно он был вчера.       В Париже тогда пахло дождём. Это было то самое начало осени, когда листья еще не пожелтели, но город явственно ощущал, что лето уже ушло. Тяжелые тучи сгрудились над городом, на улицах все чаще можно было заметить яркие зонтики и людей в сапогах и тонких плащах. Сентябрь нежно заключал столицу в свои мокрые и, надо сказать, довольно неприятные объятия.       Полный окрыляющей уверенности, я выскочил из студенческого общежития прямиком под влажные поцелуи сентябрьского дождя. Я слегка расстроился: даром битый час начёсывал свои крашеные кудри перед зеркалом. Зонт я, разумеется, не брал, ибо дальновидность не была моей сильной стороной. Зато, опасаясь высоких цен в университетском кафе, я взял с собой чай в термосе. И чай, и термос я купил у одного человека — приветливого пожилого индуса в лавке напротив моего нового места жительства — за пару евро. Индус долго на ломаном французском рассказывал мне особенности заваривания этого древнего напитка: сколько ложек сахара класть, как вливать молоко и сколько раз нужно обновить его для особенного вкуса. Я вежливо кивал, даже не трудясь запомнить порядок действий, а затем просто залил листья кипятком. Чай на вкус чуть горчил, а на запах отдавал корицей, кардамоном и бадьяном, и удивительным образом согревал меня изнутри в эту холодную осень. По дороге в университет каждое утро я пил только его, и парижские улицы навсегда теперь пропахли для меня индийскими специями.       В пути я размышлял о том, каким будет первый день моего обучения. Наверное, преподаватели будут милостивы и сегодня дадут нам адаптироваться к новой реальности, в которой придётся теперь существовать. Когда я учился в коллеже, а затем в лицее, первый день мы всегда почти целиком посвящали постепенному возвращению к прилежному поведению и заново учились сидеть за партами после долгого летнего перерыва. Надеюсь, опытные университетские профессора понимают, что новый этап — всегда большой стресс, и слушать весь день лекции нам пока будет тяжело. А между тем в выданном нам с отцом при получении студенческой карты расписании занятий их сегодня значилось целых две! Я ожидал, что названия дисциплин будут представлять собой многоэтажные лингвистические конструкции, чтобы, произнося их, я повергал в шок не принадлежавших к числу счастливчиков со степенью по юриспруденции. Почему-то вспомнилась Эрика. Вот уж перед кем я мог бы покрасоваться. «Удавился бы ради того, чтобы она увидела меня сейчас, — подумалось мне. — Работает там, наверное, официанткой в каком-нибудь кафе, а я… А вот я!..».       В действительности же в расписании значились в основном занятия по английскому, истории и философии, изредка разбавленные ораторским мастерством. Но был в моем списке и совершенно загадочный предмет «теория государства и права» — звучало потрясающе серьёзно. Типа: «Ах, прости, но я не могу пойти с тобой на свидание — мне нужно готовиться к семинару по теории государства и права». «Théorie de l'état… et du droit», — завороженно повторял я, буквально ощущая, как «взрослые» слова скользят по языку. Мне страшно захотелось поделиться этим чувством с кем-нибудь, но в вагоне метро меня окружали только хмурые работяги, которым моя рефлексия на тему учебы явно была бы не близка.       Интересно, а с кем мне предстоит учиться? Отец сказал, что студенческие друзья — это люди, с которыми ты пройдёшь через всю жизнь, потому что университет скрепляет похлеще любого клея. Не знаю, могу ли я доверять его словам, потому что в университете мой отец был ровно два раза: на выпускном моей матери и на поступлении со мной. Друзьями же отца были мужики, с которыми он знакомился то в магазине, то во время рыбалки на озере, то на моих просмотрах в команду. Словом, его примером данный тезис подтвердить было невозможно.       Вынырнув из метро, где удалось немного полюбоваться искусно выполненной мозаикой, ведомый толпой, я оказался на оживленном бульваре Сен-Жермен, что в самом сердце Парижа. Разбуди меня сейчас посреди ночи, вытолкни из вагона метро на станции Клюни Ля Сорбонн, завяжи глаза и отправь наощупь искать путь до университета Пари II — я сделаю это. Ноги обязательно вспомнят эти улицы, по которым и в дождь, и в ветер я уверенно шёл к собственному величию. Эти узкие тротуары с маленькими кофейными столиками, и желтые дома, и вечно переполненный людьми бульвар Сен-Жермен будто бы встроились в мою ДНК, словно я был создан для того, чтобы однажды оказаться здесь и остаться навсегда.       Университет Пантеон-Асса, известный так же под названием Пари II, расположился на площади Пантеона, напротив одноименного архитектурного памятника французского неоклассицизма. Высокий, непоколебимый, подпираемый белыми колоннами, тянущимися к крыше, словно руки атлантов, держащих небо, университет стоял здесь уже не первую сотню лет до меня и будет стоять и после. Он выглядел ожившей мечтой античных богов, удивительный симбиоз величия и гармонии. А для скольких деятелей Франции он стал научным домом! Скольким дал путь в жизнь! Говорят, длинные коридоры его с двух сторон украшены массивными портретами выпускников, чьи имена золотым пером вписаны в историю Франции… Сам не видел, но люди ведь не будут врать? Я представил, как на стену вешают мой огромный портрет в деревянной резной раме, и с трудом подавил улыбку. Да, с футболом не вышло, но тогда я добьюсь успеха в праве. Республика обо мне еще услышит.       В просторном холле с высокими потолками, отделанном плитами цвета слоновой кости и украшенном большими кованными фонарями, было многолюдно. Я бросил взгляд на стену, где гулко тикали огромные золотые часы с маятником: до первого занятия оставалось около получаса. «Страшно представить, сколько народу набежит к началу лекции», — подумал я. Кстати, набежит — куда?       Оказалось, что нужная мне аудитория была совсем рядом. Под дверью, сбившись в узкий круг, толпа разношерстных парней и девушек окружила невысокого коренастого темнокожего парня в футболке парижского ПСЖ. «Вот с ними мне предстоит учиться», — догадался я. Парень в центре круга активно жестикулировал и что-то объяснял кудрявой девушке в желтом сарафане, которая слушала его внимательно, но явно без удовольствия: дрожащие губы её явно демонстрировали намерение поскорее закончить беседу. Судя по выражению лиц остальных присутствующих, разговор шёл давно и порядочно их утомил.       — На первом курсе — лафа, ясно вам? — делая энергичные махи ладонью прямо у лица собеседницы, заявлял парень. — Профессуре валить вас — только абитуриентов запугивать! Да и что там учить? Историю? Законы всё равно учат со второго…       — Тебе-то откуда знать? — крикнул кто-то. — На второй год оставили?       Оратор осклабился. Слова явно его задели.       — Я с лицея играю за университетскую команду, парень, — надменно заявил он, смерив собеседника взглядом, в котором явственно читалась горделивая насмешка. — У меня свои источники.       Он продолжил сыпать именами никому не известных людей с приставкой «профессор» и рассказывать о том, что не стоит брать в кафетерии. Парень явно наслаждался часом славы и всеми силами пытался удержать внимание на себе. Я испытал легкое раздражение: такие люди меня интуитивно отталкивали, и если, по словам отца, он должен стать моим другом на всю жизнь, то лучше я останусь вообще без друзей.       Ровно в девять ноль-ноль нас пригласили в аудиторию на лекцию по философии, и я прикрыл рот ладонью, чтобы не ахнуть во весь голос. Кто-то из студентов не сдержался, и возглас восхищения эхом разнесся по огромному пространству классной комнаты. Признаться, до сего дня я видел подобное только в кино: длинные ряды, обхватывающие помещение полукругом, уходили высоко вверх по подобию амфитеатра. Резные скамьи из темного дерева и такого же дерева столы с опускающимися столешницами гармонировали с выкрашенными в изумрудно-зеленый стены, что вызвало у меня стойкую ассоциацию с казино. У подножья возвышающейся горы рядов был установлен массивный стол и кафедра, тоже выполненные из темного дерева, а за ними — чёрная доска, на которой аккуратно была выведена мелом сегодняшняя дата. Подумать только: здесь я буду учиться.       — Посмотри на потолок! — донесся до меня женский шепот. Указание явно было адресовано не мне, но я подчинился и не пожалел: потолок действительно выглядел впечатляюще. Над моей головой были написаны целые картины, изображающие мыслителей, звездочетов, писателей в окружении книг, латинских формул и изображений созвездий. Интересно, это новодел или сохраненный с позапрошлого века шедевр? Я попытался угадать хоть одного из изображенных деятелей, но все было впустую: кажется, это были просто абстрактные образы. Хотя вон тот мужик в парике немного похож на меня…       — Было бы чему удивляться, — проворчал парень, еще недавно развлекавший толпу инсайдами от своих загадочных источников. — Можно подумать, никогда лекционных залов не видели. Как дети малые.       — Если он не закроет рот, я ему втащу, — пообещал мне какой-то долговязый парень. Я испуганно кивнул. Не люблю насилие, но, по правде говоря, заставить того мальчишку помолчать хотелось действительно любым способом. Больно уж активным он был, а желающих любой ценой оказаться в центре внимания толпа не любит.       Тяга к знаниям и отвратительное зрение заставили меня разместиться на первом ряду. Надо сказать, конкуренции за места под носом у преподавателя не было, скорее напротив, главная битва разворачивалась на самой верхотуре. Я оглянулся: между моим и следующим занятым рядом было этажей пять свободного пространства. По правую руку от меня расположились три девочки. И когда они успели сдружиться? Щебеча между собой, они разложили на столе красивые тетрадки на кольцах и высыпали по меньшей мере ведро разноцветных маркеров. Я демонстративно достал из сумки тетрадь из набора «пять штук за 3,67 евро» и простую синюю ручку Bic. Мы с девочками одарили друг друга взаимно непонимающими взглядами.       — У тебя тут свободно? — раздалось слева.       Пресвятая Дева Мария, только не это. Сколько мест в этой огромной аудитории, и из всех ты решаешь выбрать именно то, что рядом со мной! Не дожидаясь моего ответа, вопрошающий рухнул на стул рядом.       — Будем сидеть вместе. Я Киллиан, фамилия Мбаппе, — он протянул мне руку.       Я окинул взглядом его майку ПСЖ, кепку, которую он не удосужился снять в помещении, рюкзак, выдававший полное отсутствие тетрадей, и выдавил из себя подобие улыбки.       — Антуан, — правила приличия требовали ответить на приветствие, и я вяло пожал его руку. — Гризманн, две «н» в конце.       — Круто, — кажется, искренне обрадовался он. — Ты местный?       — Из Макона.       — Круто, — снова повторил Киллиан. — Никогда не слышал. Это в Бельгии?       Я почувствовал, как задергалось нижнее веко, но промолчал. Учителем географии на полставки я не устраивался.        ***       — Идёшь на обед? — спросил меня Киллиан, едва только профессор Гарнье, тучный седой преподаватель философии с невнятной дикцией, отложил книгу, с которой только что почти час без пауз и перерывов на глоток воды диктовал невероятно унылую лекцию.       Эта лекция меня чертовски вымотала. Конечно, никто нас сегодня не пожалел! Профессор вошел в аудиторию так, будто бы мы расстались вчера, как ни в чем не бывало достал книгу с его собственным портретом на обложке, представился, предупредил, что будет проверять конспекты до последней запятой, и принялся, не поднимая глаз, шпарить по тексту. Я потряс правой рукой: болела так, что казалось, будто кисть навсегда останется в согнутом положении. Под ногтем на среднем пальце я с ужасом обнаружил внушительных размеров вмятину, образовавшуюся из-за моей идиотской привычки сильнее сжимать ручку, когда я устаю писать. Интересно, те девчонки, что принесли на лекцию разноцветные маркеры, успели хоть раз воспользоваться ими?       — Так идёшь? — повторил Киллиан. — Я угощаю.       — С чего такая щедрость? — хмыкнул я.       Киллиан искренне рассмеялся.       — Не ищи подвоха там, где его нет. Спортсменам университета каждый день положен комплексный обед, а порции там такие, что я один столько не съем. Приглашаю тебя, — он сделал выразительную паузу. — Дружище.       Я удивленно вскинул бровь. За всю лекцию Киллиан не написал ни слова, вертелся, бухтел мне что-то под руку и откровенно мешал, и я еле сдерживался, чтобы не прикрикнуть на него. Профессор Гарнье и так не напрягал голос, отчего все предложения смешивались в фарш из звуков, а тут еще этот… А теперь «дружище». Ну-ну.       — Ты мне сразу понравился! — заявил Мбаппе на пути в кафетерий. Да, я сдался. Идея перекусить была уж очень заманчива. — Ты один не стоял с кислой миной, как все эти. И я подумал: «Вот с ним и надо дружить, вот он классный». Знаешь, у нас в команде…       — Что за команда, о которой ты все время твердишь? — не выдержал я.       Взгляд Киллиана изменился. В нем появился какой-то огонек, он явно ждал моего вопроса, чтобы получить возможность выговориться на самую любимую тему — о себе.       — О-о-о, ты не знаешь? Футбольная команда университета, играем в студенческой лиге. Прошлый сезон завершили вторыми, — похвастался он. — А я лучший бомбардир, кстати.       Футбольная команда! Поверить не могу! Ну же, Антуан, вот почему он подсел к тебе: этого человека послали небеса! Если он сейчас предложит мне прийти к ним на просмотры, это точно знак свыше, что моя футбольная карьера еще не окончена. Внутри все затрепетало в ожидании.       Но Киллиан не предлагал. Он самозабвенно рассказывал об игроках команды, о тренере, об успехах прошлого сезона, лил литры сладкой воды на собственную персону, но ни разу не спросил о том, хочу ли я присоединиться.       — Просмотры в команду еще ведутся? — без особой надежды спросил я, выудив, наконец, паузу в этом бессвязном водопаде эмоций.       — Не, — отмахнулся Киллиан. — А если бы и велись, тебя бы не взяли: берут только с идеальными оценками, а у тебя вообще никаких нет.       Вот как.       — Но тебя взяли, — напомнил я.       — Я — другое дело, ясно? — возмутился он. — Меня взяли еще школьником. По регламенту турнира в заявке может быть два игрока не из университета, хоть школьники, хоть пенсионеры.       — И как ты оказался здесь?       — Я играл за молодежку ПСЖ, но пришел новый тренер, и меня попросили на выход. Старый тренер — классный дед — связался с деканом Галлен и порекомендовал меня в Пантеон. На последнем году обучения в лицее меня взяли играть, а заодно и местечко на юрфаке пригрели за достижения. Я и думаю: а чего нет? И практика, и польза: ПСЖ спонсирует студенческую лигу, а самых ярких звёздочек прибирает к рукам. Вот и жду, когда меня заметят.       — То есть ты вообще не хочешь быть юристом?       — Не, — хмыкнул Мбаппе. — В гробу видал право. Но у Ассаса договор с клубом, и они берут игроков футбольной команды на стажировку в юридический департамент. Не возьмут в академию, так хоть клуб им развалю, — он громко расхохотался.       — М-м-м, — протянул я. Больше сказать мне было нечего.       Мбаппе заметил мои погасшие глаза и предпринял попытку исправить ситуацию.       — Хочешь, достану билеты на ближайший матч нашей команды?       Нет. Не хочу. Я знаю, что это вызовет у меня острую боль в сердце. Прошло столько лет, но я ещё не отпустил ту неудачу с Сан-Себастьяном. Иногда мне снилась база, а иногда — тот жуткий проваленный матч, когда я не вышел на поле. Так что лучше бы мне никогда более не появляться на стадионе. Кто знает, скорее всего, оказавшись там, я заплачу. А ведь я никогда не плакал в сознательном возрасте.       — Спасибо, не нужно. Не люблю футбол, — соврал я.       Киллиан фыркнул.       — Ты просто не видел, как я играю.       «Ты просто не видел, как играю я», — подумалось мне. ***       Дружить с Киллианом Мбаппе оказалось труднее, чем я думал. Это был удивительный человек: стоило появиться в поле его зрения хоть одному случайному прохожему, как Киллиан преображался в одно мгновение. Наедине со мной это был добрый парень, готовый прийти на помощь из последних сил, пусть не отличающийся острым умом и начитанностью, зато постоянно делившийся невесть откуда взятыми фактами вроде: «О, ты знал, что в начале XX века законодательство США позволяло отправлять детей почтой?», — но только наедине. При посторонних он становился экспрессивным, вспыльчивым, полным злой иронии эгоистом, желающим, чтобы все софиты мира были направлены исключительно на него, и готовым столкнуть с подмостков любого конкурента. Мбаппе был из того сорта людей, что едва дожидаются конца рассказа, чтобы вставить свое «Это еще что! А вот у меня…».        Что мне бесконечно нравилось в Киллиане, так это его щедрость. Парни из команды отдали ему все ненужные конспекты и домашние работы, которыми мой новый друг великодушно делился, и я смог вздохнуть спокойно, не устраивая в своей тетради гонку на выживание с феерично быстрыми речами профессоров. Мбаппе было совершенно не жалко отдать мне свой обед или вообще что угодно, что бы я ни попросил. Он постоянно рассказывал всё, что знает об университете до последнего камешка в основании, и, надо признать, это здорово ускорило мою адаптацию здесь. Вне университета мы почти не встречались, лишь изредка забегали вместе в книжный магазин или шли вместе на остановку или на станцию метро. Я не чувствовал особой необходимости в этих встречах, напитываясь его энергией до краев и так, а он не находил на них времени. Так и жили.       Но что мне чертовски не нравилось в Киллиане, так это его безалаберность по отношению к учебе. Надеясь на раскрученное имя главной звезды университетского футбола и на переданные старшекурсниками фолианты, Киллиан появлялся на занятиях от силы раз пять в месяц, а в остальные дни прикрывался официальной справкой об освобождении, выписанной заботливой рукой декана Галлен, с которой состоял в очень теплых отношениях. Причины для прогула могли быть разные: матч в студенческой лиге, день отдыха после матча, тренировка, день отдыха после тренировки, травма… Меня это возмущало до глубины души. В бытность игроком «Сосьедада» я не пропустил ни одного урока в испанской школе. Никто не освобождал меня от занятий из-за тренировок или матчей. И теперь, убив несколько лет жизни на возможность поступить в Пантеон-Ассас, я никак не мог понять того, кто, получив всё это практически даром, так неразумно отмахивается от учёбы.        Меж тем, мне учиться нравилось. Это правда оказалось очень здорово — по крайней мере, на первых порах. Из преподавателей лично меня наиболее всего привлекала профессор Жозефина Арно. Не слишком высокая, тонкая, элегантная короткостриженная брюнетка с пышными волосами, вздернутым носиком и пухлыми выразительными губами, она преподавала нам юридический английский. Увидев её впервые, я подумал, что она очень похожа на Эрику, но отмахнулся от этой мысли. Но, видимо, первая любовь так и не отпускала меня, и вскоре я заметил, что профессор Арно вызывает у меня какой-то странный трепет в кончиках пальцев. Я ловил её улыбку, я густо краснел и начинал мямлить, когда эта восхитительная женщина обращалась ко мне пусть даже с самым простым вопросом вроде «Who is absent today?».       Должен признаться, юридический английский давался мне тяжело. Не только потому, что во время занятий я в основном размышлял о том, куда бы сводил профессора Арно на свидание, а потому, что до университета я учил исключительно испанский. Но прекрасная Жозефина стала стимулом совершенствоваться, и я работал над своим английским денно и нощно.       — Ты на англичанку запал?! — Киллиан аж подскочил на месте, когда увидел, как я в очередной раз мнусь перед тем, как подойти к профессору Арно с просьбой порекомендовать какой-нибудь учебник. — Брось, Антуан, она же страшненькая!       Каков наглец!       — Во-первых, стандарты красоты — это навязанный социальный конструкт, — борясь с гневом и осторожно подбирая слова, начал я. — Во-вторых, она довольно милая. А в-третьих, пошёл ты! Оправдываться еще перед тобой.       — Ладно, не злись. Гляди лучше, что покажу. Видал такое? — Киллиан с гордостью преподнес мне синюю ручку Bic.       — Видал. У меня такая же.       Мбаппе заговорщицки наклонился ко мне.       — Такая же, да не такая же. Гляди.       Он схватил мою тетрадь и прямо посреди листа с домашней работой размашисто вывел своим угловатым почерком «Антуан» и нецензурное слово рядом. Но не успел я возмутиться, как Киллиан ловким движением перевернул ручку и кончиком колпачка принялся стирать эти несправедливые обвинения — не осталось и следа.       — Чудеса! — восхитился я.       — А то. Вчера купил. Не скажу где, а то растреплешь еще на весь Пантеон. Парням из команды так понравилось, что попросили купить десять таких перед тренировкой, так что на следующий семинар меня не жди. Передай профессору, чтоб не скучал без меня. Кто у нас там?       — Профессор Жиру…       Профессор Жиру… Профессор Оливье Жиру был второй причиной приходить в университет для меня и единственной — почти для половины студентов. Это был высокий статный мужчина с окладистой аккуратной бородой, всегда появлявшийся в аудитории в сером или синем костюме с жилетом. Он всегда пах смоченной в теплом коньяке вишневой косточкой, но явно не потому, что закусывал алкоголь вишней. Временами на его лице были заметны следы многодневного недосыпа, но даже тогда он был одет с иголочки и благоухал. Даже несмотря на то, что лекции и семинары его всегда стояли в расписании первыми, отсутствующих не было, за исключением разве что Киллиана. Профессор Жиру всегда появлялся на занятиях с опозданием в пять-семь минут, чтобы дать возможность проспавшим студентам прийти раньше него, а отпускал ровно по окончании — обычно в половину первого — и не минутой позже. Он неизменно входил в аудиторию со стаканом кофе, купленным в «Старбаксе» у метро Клюни Ля Сорбонн. К третьей встрече мы знали, что профессор Жиру всегда берет средний флэт-уайт с шапочкой из взбитых сливок без сиропов и сахара. Вскоре студентов с зелеными стаканами на лекциях стало заметно больше.       — Я ненавижу «Старбакс», — заявил он однажды. — И каждый год в начале семестра я обещаю восемнадцать баллов на экзамене тому, кто найдёт хорошую кофейню рядом с университетом. Как вы понимаете, на восемнадцать баллов у меня не сдал еще никто.       Профессора Жиру любили. После первых лекций по философии я опасался, что предмет, который я заранее избрал себе фаворитом, эту драгоценную теорию государства и права, будет вести какой-то дряхлеющий нудный дед, рискующий скончаться от старости прямо посреди занятий. Когда в аудиторию вошел ухоженный сорокалетний мужчина, я расстроился еще больше — чему он может научить? Но стоило ему представиться и начать лекцию, я понял, что лучшего преподавателя и представить себе нельзя. В его рассказах не было воды, мы не записывали каждое «кхе-кхе», а главное — он называл нас «коллеги». Это прибавляло очков ему и веса нам: без году неделя в университете, а уже «коллеги».       Сидя на первом ряду, аккурат напротив кафедры, я часто становился объектом его внимания. Он просил меня приводить примеры, и я приводил. Он задавал мне вопросы, и я отвечал. Я понимал, что меня недолюбливают за излишнюю активность на его занятиях, но я был поглощен наукой и желал впитать все знания без остатка. Не за оценки, не за похвалу я увлекся его предметом. Профессор Жиру пробудил во мне искренний интерес к научной работе, и я чувствовал с ним единение душ. Ещё теснее наши души стали, когда мне посчастливилось узнать о том, что и враги у нас с профессором теории государства и права общие.