За час до катарсиса

Я стою посреди Гар-де-Льон, нервно сжимаю лямки чёрной спортивной сумки и обнимаю огромный, неудобный футляр со скрипкой. Когда я был здесь в последний раз? Кажется, в другой жизни. В той жизни, в которой я приехал в Париж с глобальной идеей остаться здесь навсегда. В руке у меня та же сумка и та же чертова скрипка. Только в Париже я больше не останусь. Город, который так радушно принял меня, мальчишку из провинции, малютки Макона, в свои теплые столичные объятия, я всей душой теперь ненавижу.

Я никогда не плакал в сознательном возрасте. С момента рождения и лет до трёх я мог рыдать по любому поводу, будь то сломанная игрушка, потерянная рукавичка или даже выкинутый в урну красивый фантик. Я закатывал такие концерты, что у соседей дребезжали стёкла и срабатывали автосигнализации. Пару раз наш дом по жалобе какой-то сердобольной старушки даже посещал полицейский: в участок сообщили, что родители надо мной издеваются, но, разумеется, вызов не подтвердился. Так продолжалось примерно до моего трёхлетия, но после — как отрезало, словно вся вода из организма куда-то испарилась. Меня не трогали до слез фильмы и грустные песни, а все жизненные победы и поражения я переживал стоически. Так было до сегодняшнего дня.

И вот сегодня я стою в слезах посреди одного из главных парижских вокзалов со всем своим скарбом, отделяемый от решения покинуть этот трижды проклятый город лишь отсутствием билетов на ближайший поезд до Лиона. Впрочем, поезда туда отправляются каждые полчаса, а потому беспокоиться мне практически не о чем. Я решительно выдыхаю и иду к кассам. Пора.

      Четыре с лишним года назад я, Антуан Гризманн, вернулся домой из Испании. А впрочем, нет, «вернулся» — неправильное слово. Четыре с лишним года назад я был позорно вышвырнут из футбольной академии в Сан-Себастьяне, где с возраста тринадцати лет обучался футбольным премудростям и азам взрослой жизни. День зачисления в академию моими родителями был отмечен в календаре красным и стал вторым официально занесённым в него семейным праздником — первым был день, когда моя старшая сестра Мод поступила в высшую школу и переехала в Лион. Мы с сестрой и братом упрекали родителей: «Вы просто рады возможности выгнать своих детей из дома!». Конечно, это была лишь шутка. Родители нас очень любили и больше всего на свете хотели, чтобы мы не закончили свою жизнь в Богом забытом городишке на тридцать тысяч жителей, а потому воспринимали любой переезд из Макона как первый шаг большого пути к успеху и всемирной славе.       Мой отец — некогда неплохой игрок, а ныне тренер районной футбольной команды — всегда видел во мне невероятно талантливого игрока и будущего величайшего футболиста. Родись Мод, первый ребенок в семье, мальчиком, бегать с мячом пришлось бы ей, однако Господь был милосерден и избавил ее от этого бремени, перенеся всё на мои плечи. Не могу знать наверняка, но, по-моему, отец уже на следующий день после моего появления на свет отправился записывать меня на просмотры во все возможные клубы Франции. И я не могу назвать это излишней самонадеянностью, ведь я и вправду был хорош! Я рос, мужал и, действительно, неплохо заиграл. В возрасте около четырёх лет отроду я начал свою блестящую карьеру, забивая голы сначала во дворе, а затем и в местном клубе, точнее, его команде для самых маленьких.       На исполнение своей (а позже и моей) заветной мечты папа не жалел ни сил, не времени, ни денег: он покупал для меня лучшую экипировку и исколесил на машине всю страну в поисках клуба, способного оценить мой талант. Но… Худой, невысокий, болезненный, я не был нужен ни одному скауту Республики. К слову, болел я часто, подхватывал буквально всё, что летело мимо: от банальной простуды из-за минимального сквозняка до лишая из-за любви к подвальным кошкам. Однако отец не сдавался и, получая отказ на одном просмотре, тут же вёз меня на следующий. Раз за разом он отвозил на смотрины воодушевленного, взволнованного мальчишку, мечтавшего о большом спорте и усыпанной розами карьере, а забирал притихшего маленького мужчину, которому в очередной раз подрезали крылья. «Не пускают в дверь — лезь в окно», — учил меня отец, и я правда старался не унывать, но получалось скверно. По пути домой папа всегда покупал мороженое — в какой-то момент это стало нашей с ним доброй традицией, позволявшей скрасить горечь очередного отказа.       Мать позволяла ему эти маленькие слабости. Она знала, что футбол и семья — два столпа, на которых держится жизнь ее мужа. Сама она работала преподавателем каких-то теоретических дисциплин в консерватории в Лионе, куда ездила на поезде четыре раза в неделю, а в свободное от работы время сочиняла маленькие пьески на фортепиано. Мама очень любит музыку, и мы, истинные её дети, впитали эту любовь. Музыка окружала нас с самого детства: мама пела нам колыбельные, играла мелодии собственного сочинения и включала магнитофон, когда мы всей семьей наводили порядок в доме. Это сформировало у меня привычку: я не могу работать без фонового шума.       В моей детской комнате стояло старенькое скрипучее радио, которое ловило всего три волны. На первой круглосуточно крутили поп-хиты с минимальной ротацией, и за пару недель я выучил весь их репертуар и порядок песен в эфире. Я даже стал вести свое собственное исчисление по этой волне: садился за уроки под «Les Rois du Monde» в 19:31 и если не успевал закончить до того, как в 21:06 начинала играть «Femme Like U», то сегодня я затянул. Вернувшись из Испании спустя почти год отсутствия, я первым делом включил эту радиостанцию и услышал всё те же песни. Почему-то мне стало очень спокойно: значит, в моей жизни еще осталось что-то стабильное. Вторая радиоволна транслировала исключительно какие-то унылые новости экономики, декламируемые обеспокоенно-серьезным женским голосом. Её я почти не слушал: цены на цинк и аналитика роста внутреннего валового продукта Румынии были мне малоинтересны. На третьем радиоканале вещал на религиозные темы какой-то неизвестный мне протестантский дед-энтузиаст, то и дело сыпавший цитатами из Библии. Иногда дед устраивал себе выходной и вместо собственных монологов пускал в эфир записи какого-то госпел-хора. Я любил включать её, когда чеканил в комнате мяч: мне добавляло мотивации слышать, что Бог любит меня.       А ещё мама в обязательном порядке учила всех нас играть на музыкальных инструментах. В ответ на мои вялые попытки сопротивления она всегда говорила: «Антуан, случись что, футболом ты денег не заработаешь, а вот музыка тебя прокормит». Мама родом из небогатой семьи португальских эмигрантов, свои первые деньги она заработала, выступая на муниципальных концертах, и спорить с ней было бы неуважением к истории семьи. И мы подчинились: Мод предпочла фортепиано (и, как выяснилось позже, правильно сделала), наш младший брат Тео получил на свой первый юбилей аккордеон (помимо этого, он получил машину на радиоуправлении, так что в накладе младший не остался), а меня вообще никто ни о чем никогда не спрашивал, поэтому мне досталась скрипка. Мама старательно учила нас музыкальной грамоте и всячески приобщала к искусству. Камерные семейные концерты стали доброй традицией, но игру на инструментах мы с Тео так и не полюбили, предпочитая лишнему часу репетиций погонять мяч во дворе. Другое дело Мод: ей так понравилось, что она даже поступила в Лионскую консерваторию и оставила отчий дом.       Весть о том, что мной заинтересованы в Испании, пришла в день моего тринадцатилетия и свалилась на головы моей семьи комом мартовского снега — внезапного и совершенно не ожидаемого. Ни родители, ни тем более я не могли понять, как это произошло и где я был замечен, ведь на каждом просмотре мы с отцом слышали вежливое «спасибо большое, оставьте свои контакты, мы свяжемся с вами, если в том будет необходимость». Разумеется, никто не перезванивал.       Но в тот день восторженный голос в телефонной трубке рассказал моему папе о том, что на одном из многочисленных просмотров на меня обратил внимание скаут из Реала Сосьедад, что в испанском Сан-Себастьяне. Именно он сейчас был на том конце провода и, обмазывая меня медом, рассказывал отцу, что мой талант — ни с чем не сравнимое чудо. «Его ждёт блестящее будущее, — уверял он. — Боссы клуба жаждут видеть этого парня. Вам нужно только решиться на переезд, месье Гризманн».       Отец медлил. Идея казалась ему соблазнительной, но страх отпустить тринадцатилетнего сына одного в чужую страну, кажется, побеждал. Он попросил времени на раздумья, и всю ночь они с мамой провели на кухне, споря и пытаясь найти компромисс. «Если не отпустишь его, ты будешь жалеть об этом всю свою жизнь, Аллен», — услышал я из-за двери тихий голос матери.       Я всю ночь чесался от переживаний, бегал на первый этаж подслушивать родительские разговоры и заснул только под утро. А с первыми лучами солнца меня разбудила мама и сообщила, что мы с отцом выезжаем в Страну Басков.       Новость о приглашении Анто Гризманна в «Сосьедад» разлетелась мгновенно, и у нашего дома образовалась толпа провожающих. Здесь, в Маконе, все друг друга знают, словно в большой семье, вместе отмечают праздники, ходят друг к другу на свадьбы и похороны. И люди здесь удивительные: всегда готовые прийти на помощь, поделиться последним куском хлеба. Мы живём не просто рядом — живём одной жизнью, одной судьбой. Потому провожали меня как национального героя — всем кварталом. Мать в дорогу сунула пакет приготовленных специально ко дню рождения паштелей — таких португальских булочек с кремом, которые я всегда очень любил, а Тео вручил вылепленный из глины футбольный мяч. Улюлюкая и размахивая руками, за отъезжающей отцовской машиной бежали парни, с которыми мы вместе когда-то гоняли мяч на поле у школы, а потом играли за детскую команду родного Макона. Я видел в их глазах зависть — им-то никогда не светило достичь чего-то большего, чем победа на городских соревнованиях. А передо мной открывался мир большого футбола — голы, победы и поклонники.       В Сан-Себастьяне я наконец понял, что такое жизнь футболиста. Все эти годы, играя в провинциальной команде и видя профессиональных игроков только на плакатах, я был уверен, что их дни заполнены исключительно тусовками от зари до зари, алкоголем, льющемся рекой, и девушками, падающими к твоим ногам, едва ты появляешься на горизонте. Тренировки в распорядке дня профессионалов наверняка тоже были, но где-то на задворках, в свободное от по-настоящему важных дел время. Но я столкнулся с жестокой реальностью. Внезапно оказалось, что играть в Сан-Себастьяне — это тренироваться до потери пульса, соблюдать не самую вкусную диету, а из девушек видеть только пятидесятилетних школьных учителей. Да, школу при футбольной академии посещать мне тоже приходилось. Лишать ребёнка образования казалось тренерскому штабу невероятным преступлением, но мне учеба никогда особо не нравилась. В мои тринадцать сидеть за учебниками казалось чем-то бессмысленным — зачем тратить время на книжки, если можно потратить это же время на тренировки?       Футбольных амбиций, разожженных отцом, во мне было много. Я думал, что выйду в старте с самого первого дня, и был крайне раздосадован, когда понял, что это не так. Это в Маконе я был тем, кто давным-давно зарекомендовал себя как сверхновую французского футбола, а в Испании мне приходилось туго. Место в составе приходилось выгрызать, вырывать зубами и ногтями у тех, кто был выше и выносливее меня. Вскоре я понял, что делать ставку на скорость — дело гиблое, и стал брать умом. Я выискивал нестандартные комбинации, юрко нырял между соперниками и ловко отправлял мяч в ворота. Тренер оценил мой подход и поощрял такую тактику — полгода, и я намертво закрепился в основном составе юниорской команды.       А еще в Сан-Себастьяне я впервые влюбился. Её звали Эрика, она была сестрой одного парня из нашей команды. Эрика была настоящей красавицей: высокая, темноволосая, большеглазая, с чарующей улыбкой и загадочным взглядом. Она любила короткие белые платья, подчеркивающие точеную фигуру и обнажающие длинные стройные ноги. Ей было шестнадцать, и ко мне она относилась снисходительно, скорее позволяя себя любить, чем демонстрируя собственные чувства. Моё сердце жгло огнем, сон не шёл, а в голове была только она. Если Эрика появлялась за забором во время тренировок, я бил рекорд за рекордом. Если Эрика была на трибуне во время матчей, я непременно забивал и махал ей рукой. Она смеялась, а я старался забивать еще и еще — лишь бы только она продолжала смеяться.       Я стал убегать по ночам, лишь бы только увидеть её. Тайком я вылезал через дыру в заборе и со всех ног мчался к её дому, чтобы хотя бы полчаса поговорить с ней через окно. Меня не было на базе час или полтора, вряд ли больше, но и эти короткие встречи давали мне смысл жить. Эрике льстило мое внимание. Каждый раз, когда я приходил к её окну, она распахивала шторы и садилась на подоконник, подтягивала колено к подбородку и слушала мои невероятные истории про тренировки и победы. Навряд ли это было ей интересно, тем паче брат наверняка рассказывал ей ровно то же самое, но слушала она внимательно и никогда не перебивала.       В одну из ночей я набрался мужества и сказал ей: «Я люблю тебя». А она ответила: «Понятно». На этом любовь кончилась. Я перестал искать ее взглядом, когда выходил на поле, забыл дорогу к её дому и бросил шататься по ночам. Она продолжала ходить на тренировки и матчи, а я демонстративно отворачивался, когда она махала мне рукой. Забивать меньше я не стал, но все голы теперь посвящались тренеру. «Пусть знает, кого потеряла», — мрачно думал я, наворачивая круги по стадиону.       Сказка кончилась в один миг, в тот же день и так же внезапно, как и началась. Мне тогда исполнилось четырнадцать, а Матье, парню из Байонны и нашему основному вратарю, — пятнадцать лет, и моим подарком нам обоим был секретный выход в город. Ночью мы вдвоём и еще парочка парней-французов постарше сбежали с базы и кутили всю ночь, распивая в городском сквере Сан-Себастьяна дешевое домашнее вино, купленное из-под полы вскладчину на стипендию. Я, самый младший из организовавшейся компании, понимал, что это выглядит чудовищно неправильно и порывался вернуться на базу, пока не стало слишком поздно, но парни отговаривали меня. «Но завтра матч Кубка Юниоров! — возмущался я. — Выход в полуфинал!». Друзья уверяли, что всё будет хорошо, и лили в стакан еще и еще. Вскоре вино затянуло мой рассудок хмельным туманом, жизнь стала веселой и беззаботной, и казалось, что всё нам по плечу. Заботы ушли. Мы вернулись незамеченными и легли спать. Но на утро…       Кажется, так, как в то утро, голова у меня не болела никогда. Внутри стучали хрустальные молоточки, перед глазами все плыло, руки и ноги предательски не слушались и словно были вылеплены из вареных макарон. Во рту явственно ощущался вкус забродившего вина, но стоило мне подумать об этом, как желудок сжался, и мне стоило больших усилий сдержать рвотные позывы. Страшно хотелось пить. Казалось, что весь мир вращается вокруг меня, а я неподвижен, точно застывшая в камне статуя.       Мои товарищи выглядели лучше — они по крайней мере смогли подняться с постели. Однако во всех их действиях присутствовала какая-то заторможенность, скованность, и было очевидно: играть в таком состоянии невозможно.       Тренер был в ярости: ещё бы, потерять сразу лучшего вратаря, основного полузащитника и двух защитников, способных выйти со скамейки. Как он кричал! «Если мы вылетим с турнира, следующими вылетите из команды вы», — прошипел он и ушел, громко хлопнув дверью раздевалки. Так и вышло: со счетом 3:1 Реал Сосьедад закончил свои выступления в Кубке Юниоров этого сезона, а я бесславно завершил свою головокружительную испанскую карьеру.       Уже завтра за мной приехал отец, а с ним пришло и осознание произошедшего. Сев в машину, я старался не смотреть папе в глаза. Я кожей чувствовал, как тягучий, горячий стыд обволакивает меня, унося в черную бездну позора. Хотелось спрятать голову в колени, отвернуться, сбежать, идти до Макона пешком, но только не проводить эти несколько часов вместе с отцом в машине. Отец, папа… знал бы ты, как мне больно! Конечно, ты знаешь, ведь тебе еще больнее. Это ведь ты положил на алтарь моей карьеры всё, а я подвел. Подвел и опозорил.       Почти половину пути мы ехали молча, погруженные каждый в свои мысли. Я пытался придумать оправдание, но всё выглядело каким-то… неуместным. Отец же, казалось, вообще не замечал моего присутствия. Лишь изредка он бросал на меня взгляд, полный разочарования и боли.       Я знал, что совершил ошибку. И не просто ошибку, а нечто гораздо более страшное, что-то, что навсегда изменит наши с ним отношения. Я чувствовал, как между нами растет стена непонимания и обиды. И я не знал, как ее разрушить.       Когда мы пересекли границу Испании и въехали во Францию, отец вдруг заговорил. Голос его был пугающе тихим и спокойным, и я внутренне сжался: черт меня дери, уж лучше бы он орал, как тренер. Папа говорил о том, что я поступил безрассудно и попрал все его старания, о том, что он надеялся на меня и о том, как я его разочаровал.       Я слушал его, опустив голову, и каждое его слово словно остро наточенным ножом кромсало мою душу на части. Я чувствовал себя ничтожеством, которое не заслуживает ни любви, ни уважения, ни этой прекрасной семьи, что подарили мне небеса. Мне хотелось плакать, но я не мог. Я никогда не плакал в сознательном возрасте. Мне хотелось закричать, что я исправлюсь, что я изменюсь, но слова застревали в горле. Да и что уже исправишь?       На въезде в Макон отец включил диск Джо Дассена, выкрутил громкость и вдруг стал подпевать.       — Ну что, за мороженым? — с непринужденной улыбкой спросил он меня в паузу между строчками «Aux Champs-Élysées». Я не смог сдержаться и улыбнулся ему в ответ. Да, лучшего отца в моей жизни представить сложно.       Дома, за ужином, в присутствии матери и брата, я поделился своими чувствами и мыслями о том, как мне жаль, что я разочаровал семью. Отец слушал меня внимательно, не перебивая. Мать отвернулась, скрывая слезы. Тео шмыгал носом над тарелкой кассуле и бросал на меня полные скорби взгляды.       Когда я закончил, папа улыбнулся — куда искреннее, чем тогда, в машине, — взял мою руку и сказал, что несмотря ни на что верит в меня. Его слова были как глоток свежего воздуха, и я облегченно выдохнул. Воздвигнутая моими руками стена непонимания стала рушиться.       В тот вечер мы еще долго говорили. Отец и мама рассказывали нам с Тео о своем детстве, о своих успехах и неудачах. Мама говорила о том, как важно иметь поддержку близких людей и не бояться вновь взлететь после тяжелого падения. Отец кивал.       Ложась в кровать в ту ночь, я чувствовал, как крепка наша семейная связь, и история с Сан-Себастьяном сделала нас только сильнее. Но, засыпая, я дал себе обещание: я больше никогда не разочарую родителей. Я сделаю всё, чтобы они могли мной гордиться.       На утреннем семейном совете единогласно решено, что чемпиона мира из меня всё-таки не выйдет (да и, честно говоря, вспоминать о футболе без дрожи я теперь не мог), а потому нужно выбирать что-то более приземленное, чем спортивная карьера. Мама пыталась продвигать мысль о том, что у меня прекрасно получается играть на инструментах и профессиональный лицей при её Лионской консерватории — великолепная идея, но я вспомнил все свои попытки смычком распилить несчастную скрипку пополам и идею отверг. Отец настаивал на медицине, но бросал фразы вроде «Антуан, это твой путь, и мы не будем настаивать». Родители поняли, что вылепить из меня то, что хочется им и не по судьбе мне — не выйдет. Тео в свою очередь шепнул, что поддержит любое моё решение, даже если мне захочется стать клошаром. Я хмыкнул и подался в лицей гуманитарных и социальных дисциплин.       Там внезапно даже для себя самого я почувствовал невероятную тягу к знаниям. Учёба дала мне возможность сублимировать свои переживания, и в этой связи правда стала доставлять мне удовольствие. Вместе с тем я чувствовал свою ответственность за провал в Сан-Себастьяне и понимал, что должен во что бы то ни стало сделать все, чтобы исполнить данное самому себе обещание. Теперь я точно знал, что нужно делать.       Я окончательно завязал со спортом, уделял внимание только учебе и изредка скрипке, попрятал, чтоб не разрывала сердце, экипировку. Я не вылезал из своей комнаты, полностью посвятив себя учебникам. Все карманные деньги уходили на платные курсы от лучших преподавателей Франции. Когда карманных денег хватать перестало, с молотка стала уходить футбольная амуниция.       И это дало свои плоды. Теплым августовским днем отцу позвонили из Парижа и сообщили, что Антуан Гризманн зачислен в ряды студентов Университета Пантеон Асса. Результаты экзаменов, рекомендательные письма лицейских преподавателей и спортивные успехи позволили мне кончиком мизинца ухватиться за одно из последних мест в списке кандидатов на обучение в одном из лучших университетов галактики. Вечером того же дня мы с отцом выехали в столицу, чтобы утрясти формальности и получить место в студенческом общежитии. А уже через три недели семья провожала меня на вокзале Макона.       Мать всучила мне скрипку. Я хотел было возмутиться, что Мод свой инструмент в Лион не забирала, но вовремя осознал, что с фортепиано в вагоне сестра смотрелась бы… экзотично. Вот тут-то я и понял, как повезло моей сестрице. Мне очень хотелось «забыть» свое четырехструнное чудовище во время пересадки в Лионе, останавливало лишь одно «но»: каждый вечер мои родители смотрят новости за ужином, а бесхозный футляр на одном из главных транспортных узлов Франции явно привлечет внимание полиции и СМИ. И вот включит семья вечером телевизор, а там по всем каналам моя скрипка. Маму расстроит, что сын выбросил дорогой её сердцу подарок, а отца, что его сын — идиот.       Прощаясь, мама и брат еле сдерживали слезы, а отец долго смотрел мне в глаза. В его взгляде явно читалось опасение повторения ситуации в Испании, но я точно знал, что все страхи напрасны. Мне девятнадцать, я стал старше, я осознаю все последствия своих действий. Я ясно вижу свою цель: стать чем-то большим, чем сбитый летчик, безвестный парень из провинции. Мне страшно? Еще как. Но я знаю, что справлюсь.       Поезд сообщением Макон-Лион тронулся. Фигуры родителей и брата стали отдаляться. Я достал наушники, поймал в телефоне волну старого-доброго поп-радио, закрыл глаза и утонул в сладком голосе Милен Фармер. Впереди меня ждал Париж.