Все виды моего оружия

За историческими изысканиями я не забывала о еще одном поручении Ханджи и забежала при первой возможности к Вайсману, чтобы узнать, какие процессы в ближайшее время стоит посетить в столице. Старый адвокат так растрогался моим вернувшимся интересом к юриспруденции, что не отпускал меня целый день, и я, как в детстве, перебирала в бюро папки с делами, слушала истории из судов и пила чай с пряниками, которые мне сердобольно приносила старенькая секретарша, работавшая еще при моем отце. Вайсман цепко оглядел Леви, шепотом спросил, не клиента ли я им привела, и, получив отрицательный ответ, повел в свой кабинет. Аккерману очевидно было неуютно в адвокатском бюро, и я не могла его за это винить. Достаточно было вслушаться в разговоры вокруг: — Да там развод уже на той стадии, когда серебряные вилки готовы делить… — Чей свидетель ждет на подготовку в приемной? Он объел все декоративные ягоды! — Пять ножевых, пять, говорю же! Шестое он нанес себе сам… — Откуда еще один наследник взялся? Вы же клялись, что решите проблему! — Какое банкротство? Да я только развернулся! — Значит подадим иск о диффамации. Как вы сказали? «Беззубое элдийское отродье?» Простите, плохо разбираю из-за ваших м-м-м... особенностей речи. Это для меня атмосфера была привычна с детства: отец никогда не забывал о старых друзьях и даже брал пару дел в месяц, чтобы не растерять навыки. Шутил, что, когда дела семьи перейдут к Вилли, вернется и продолжит бегать по судам, пока смерть не разлучит его с юриспруденцией. Не получилось. Пока Вайсман просматривал расписание своих дел, я объяснила Леви, что изначально мой отец с партнером работали в Ребелио, но после женитьбы на моей маме перевезли дело в столицу, оставив в Ребелио маленькое отделение. — Твой отец элдиец? — подозрительно спросил капитан. — Конечно. Как и Майна. Я удивилась вопросу, но не стала расспрашивать Леви, брезгливо рассматривающего уголовное дело о каком-то воришке. Сто лет мы придерживаемся того правила, что нельзя размывать элдийскую кровь, иначе однажды титан может не прижиться. Я заходила в бюро еще несколько раз, и всякий раз Аккерману было не по себе, что наводило меня и адвокатов на определенные мысли. Вайсман и вовсе однажды позволил себе шепнуть: «Ох, Лара… дело твое, но будь осторожна», на что я только нервно улыбнулась. Куда уж осторожнее, когда меня держат в заложниках парадизцы. Судебное заседание мы тоже посетили вместе, по тому самом делу, которое читал Леви. Это было заключительное слушание, и исход, по словам Вайсмана, был заранее известен. В маленьком зале было всего три ряда скамей, стояла духота, и усталый судья отирал платочком вспотевшую лысину, делая вид, что слушает речь обвинителя. Леви сел за мной на скамью дальше от судейского стола, и я тоже теперь не могла сосредоточиться на зачитываемом прокурором обвинении, ощущая присутствие мужчины за спиной и его какое-то напряженное дыхание. Сегодня утром на столе в комнате меня ждал флакончик духов и футляр для украшений с подвеской черного жемчуга — брат напоминал о скором приеме. Духи были теми же, что когда-то подарила мама к первому балу, горько-сладкая нероли. Я не удержалась и нанесла их сразу же на точки пульса: знакомый запах всегда помогал сосредоточиться. В госпиталь я первое время наносила его каждый день в надежде перебить вонь лекарств, крови, гноя и человеческих выделений. Из всех дорогих вещей, доступных моей семье, единственным моим искушением были духи. Особенно эти, представлявшие не мое, заемное, но смертельно привлекательное воспоминание: утренняя прогулка на берегу моря среди сосен, тающих янтарем, а впереди целый день, целая жизнь, и вокруг тишина и птицы, а в песке за спиной — две пары следов. Я почувствовала движение за спиной, будто мужчина наклонился ко мне, и наугад спросила: — Нравятся? Я была права: он так близко склонился, что, когда я повернула голову, наши лица едва не соприкоснулись. — Что? Он напрягся, но не отодвинулся, и вопрос его был не слышим — шевеление губ в миллиметре от моих. Монотонному гудению прокурора, как и дремоте судьи, мы не мешали. — Я заметила, что вам не дают покоя мои духи. Я бы переживала, что они вам не нравятся, но тогда бы вы с таким упорством не вдыхали их. Значит, они вам что-то напоминают? Аккерман наконец отодвинулся, но не настолько, чтобы пришлось повышать голос. — Долго еще собираешься мне выкать? Всю жизнь, потому что язык не поворачивается обратиться на «ты». — Собираюсь. Не расскажете, почему в суд Ханджи отправила именно вас? Не обижайтесь на мое любопытство: я провела в судах много часов в детстве. Леви снова качнулся ко мне, и понадобилось волевое усилие, чтобы не отстраниться. — У меня не такое радужное видение судов, как у тебя. Я наблюдал, как судят моих… хороших знакомых. Ханджи думает, что я оттого лучше разбираюсь в процессе. Твое любопытство удовлетворено? Прекрасное общество для благородной леди. Я проверила, что судья по-прежнему не обращает на нас внимание, и вернулась к разговору. — Вас брат запугал? Он лукавит. Меня не так просто скомпрометировать. В моем возрасте и без мужа я так приблизилась к состоянию старой девы, что даже на работу медсестрой общество смотрит сквозь пальцы. Не бойтесь, совместное посещение заседания вас ни к чему не обяжет. — От сердца отлегло, — насмешливо ответил Леви. Мы какое-то время сидели в тишине, пока подсудимый не сказал последнее слово, и судья не ушел в совещательную комнату. — Речь ему тоже адвокат готовил? — пренебрежительно спросил Аккерман. Согласна, не самая удачная получилась речь, сбивчивая и блеющая. Но адвокат здесь не при чем. Я обернулась к Леви, пользуясь отсутствием судьи. — Адвокаты не готовят за клиента эту речь. В ней можно сказать то, что, несказанное, будет жечь тебя на том свете. Или то, что поможет остаться на этом. Так мне объяснял отец, когда десятилетняя я недоуменно спросила у него: — Папа, что такое «право последнего слова»? — Где это ты такое вычитала, вороненок? Отец, сидящий в кресле у камина, поднял голову от биржевых сводок и удивленно посмотрел на меня поверх очков. Я протянула ему газету, в которой обсуждалась отмена права последнего слова для политических преступников. — Что они такого хотят успеть сказать в последние минуты, если не наговорились за всю жизнь? — недоумевала я. Удивительно, как много накопилось во мне невысказанных слов за восемнадцать лет с того разговора. Но вряд ли это только моя черта, учитывая, как шарахается от судов и адвокатов Леви. Когда в одно из посещений адвокатского бюро забрать меня на примерку пришла Ханджи, Леви с ощутимым облегчением передал меня ей. Вместе с разведкой в столице и нашими исследованиями подготовка к приему шла полным ходом. Конечно, за прошедшие недели я остыла и передумала покупать то платье, но пора было идти на последнюю примерку, как и Микасе, Ханджи и Саше. Изображать при них спесивую клиентку, придравшуюся к быстрейшему и качественнейшему пошиву, мне не хотелось, но я упросила Денизу дать мне в комплект к белым перчаткам короткую пелерину, закрывшую самые спорные места. Портниха вынесла мне кружевное чудо с таким несчастным видом, словно я наплевала господину Артуру в душу, что, должно быть, было недалеко от истины. Я ждала девушек в главном зале, перебирая причины, почему должна быть рада платью. Например, готовое платье позволило мне сэкономить время и провести дни до приема так, как я хотела: в библиотеке, у Вайсмана, в прогулках с парадизцами по Марли, с Леви в оранжерее. Надев сегодня платье, я поймала себя на мысли, что обернулась к креслам и, зачерпнув взглядом пустоту, ощутила разочарование. Это чувство было настолько ясным и глубоким, что я растерялась. А потом сняла с себя платье с такой скоростью, будто оно на мне горело. Попросив воды, я сидела в зале и бездумно разглядывала манекены с платьями и костюмами, пытаясь забыть о себе, раствориться в этом кресле, запахе цветов, духов и тканей. Вышедшая из примерочной Ханджи вернула меня в реальность так резко, что я чуть не поперхнулась водой. — Ханджи, это… эти… Командующая весело подбодрила меня: — Скажу это страшное слово за тебя: это брюки. Я знаю, что это, и также знаю, что пойти в них по улице мы не можем, только не в Марли и только не в нашем доме. Широкие штанины, когда Ханджи была неподвижна, сливались в единый подол, но стоило сделать хоть шаг… — Ты же не собираешься..? — я не знала, как вежливее сформулировать возражение, все-таки Ханджи взрослая женщина, офицер и гостья. — Ты зря переживаешь, Дениза сказала, что так сейчас носят. И поэтому не показывается мне на глаза, ну, конечно. Саша с Микасой тоже вышли к нам, к моему облегчению, в тех же платьях, что пришли. Они посматривали на костюм Ханджи с таким интересом, что я сочла за лучшее пойти на улицу, пока всего лишь одна, а не три мои спутницы одеты в провокационные наряды. Мне ужасно хотелось сделать на улице вид, что я не с ними, но получалось плохо: Ханджи явно подхватила эстафету у капитана и шла за мной по пятам, неуязвимая для удивленных и возмущенных взглядов прохожих. Вместо нее все эти взгляды попадали в меня, прожигая до костей. Какой-то наглый пацаненок даже присвистнул нам вслед. Как же хорошо было, когда меня сопровождал капитан Аккерман! Мы были так обыденно незаметны, так легко растворялись в уличной публике. При этом Ханджи была настолько счастлива обновке, что это бросалось в глаза, делая ее в глазах прохожих и вовсе подозрительной личностью. Я бы с удовольствием свернула в какую-нибудь маленькую улочку, но к нашему дому все дороги были крупными и значимыми. И проходили мимо государственных учреждений, что оказалось хуже всего. Громкие женские голоса слышались издалека, и я попыталась свернуть с дороги, но было поздно. — Что там происходит? — любопытно спросила Саша. — Перед зданием парламента постоянно что-то происходит, — безнадежно ответила я. До определенных пределов наше правительство разрешало собрания и мирные демонстрации, но именно что до определенных. — Такого мы еще у вас не видели, — оживленно поддержала Сашу Ханджи и устремилась вперед. — Чего они хотят? — Избирательных прав, — тихо сказала я. Площадь была полна женщин разных возрастов и положений, но в основном молодых, многие были в брюках. На ступеньках медного памятника Марлии в центре площади — высокой статной женщины, выпускающей из поднятых рук голубя — что-то неразборчиво выкрикивала длинноносая дама средних лет, бурно жестикулируя, и толпа отвечала ей согласным гулом. Я даже не удивилась, что Ханджи потянуло вглубь толпы, так что мы могли прочитать плакаты в руках некоторых женщин: «Всеобщие права должны быть у всех!», «Женщины бесправнее элдийцев», «Война — тоже женское дело», «У нас тоже есть голос». С краю площади стояла милая светловолосая хорошо одетая женщина, что-то записывающая в блокнот, и я, решив, что она из журналистов или наблюдателей, встала рядом с ней в ожидании спутниц. Женщина посмотрела на меня, мягко улыбнувшись, и, видимо, заметив мое зверское выражение лица, спросила: — Вы в первый раз? Я кивнула, вылавливая в толпе медную макушку Ханджи. Приду домой — нажалуюсь Леви. И больше никуда не пойду с Ханджи без него. Это же издевательство какое-то. — Не переживайте, скоро уже закончится, — так же ласково сказала женщина и неожиданно по-мужски протянула мне руку. — Я Гражина. — Лара, — буркнула я, отвечая на рукопожатие и чувствуя себя ужасно неловко. Насчет того, что она не из этих, я погорячилась. — Это мои подруги захотели прийти, — вздохнув, призналась я. Ханджи только сейчас заметила, что я отстала, и махнула мне рукой, мол, подойди к нам. Я замотала головой в ответ, наотрез отказываясь. — А вы? — удивилась Гражина, тоже замечая идущих к нам девушек. — Вы не согласны с нами? Она сделала шаг ко мне, и я поняла, что на ней тоже широкие брюки, похожие на те, что надела Ханджи. — Спасибо, мне и в платье хорошо, — сухо ответила я. Женщина засмеялась и что-то записала в блокнот. — Лара, пойдем ближе! — воодушевленная Ханджи остановилась перед нами, поднимаясь на цыпочки и снова пытаясь разглядеть выступление у памятника. — Чего ты бои… Я не люблю злорадствовать, но, когда в громкоговорителях завыло «Гражданки, расходитесь!» от полиции, едва удержалась от того, чтобы сказать «Я предупреждала». — Вот этого, — только и сказала я и замолчала. С другого края площади началась давка, послышались недовольные мужские голоса уже не в микрофон, женские вскрики не то от возмущения, не то от боли, конные повозки перегородили выходы с площади на ближайшие улицы, а Гражина, вместо того чтобы отступить, пошла прямо в копошащийся человеческий муравейник у памятника, и Саша двинулась за ней. Надо отдать должное полицейским: даже мне хотелось дать по голове многим визжащим дамочкам, отбивающимся плакатами (особенно прибитыми на деревянные палки) и сумками, но они действовали с привычно усталыми лицами, увлекая демонстранток в повозки. Я пошла за остановившим меня мужчиной даже с каким-то извращенным удовольствием, не проронив ни слова, в отличие от бьющейся в руках его коллеги женщины. Я молчала, когда нас везли в участок, молчала, когда оформляли там, только назвалась Лаурой Тайлер, молчала в камере так долго, что Ханджи с Сашей перестали звать меня. Ханджи с такими же горящими глазами, какими смотрела демонстрацию, наблюдала за камерой заключения, полицейскими, нашими соседками. Их было две: Гражина и та длинноносая дама, что разорялась у памятника. Гражина тихо сидела на лавке, блокнот у нее отобрали еще на входе в участок, как и наши вещи. Длинноносая мерила шагами тесную камеру от умывальника до решетки, вызывая у меня еще большее глухое раздражение. Вся она как сошла с иллюстрации к антисуфражистской статье: мятый берет на немытых волосах, мужской плащ, оборванное платье с грязным подолом, цвет лица зеленоватый, в глазах бесцельная злоба. Из соседних камер доносились голоса других арестованных женщин: они кричали, звали, оскорбляли полицейских, кто-то плакал, кто-то молился, но в нашей стояла тишина, нарушаемая только стуком каблуков ораторши. — Минни, успокойся, — мягко попросила Гражина, и беспокойная заключенная неожиданно послушалась и села рядом с ней. — Это несправедливо, — глухо сказала она. — Митинги в поддержку войны с Альянсом собирают куда больше людей, и их никто не разгоняет, наоборот, подхватывают лозунги с балконов парламента. — Мы это уже обсуждали, — улыбнулась Гражина. Ее спокойствие вызывало уважение напополам со злостью, и я все же заговорила. — И чего вы добились этим выступлением? Какой в нем был смысл? Суфражистки переглянулись, будто решали, кто объяснит мне, и ответила Гражина: — Внимания. У любого государственного изменения есть три шага: обнаружить проблему, признать проблему, решить проблему. Мы топчемся на первом этапе уже десятки лет. До войны удалось добиться допуска женщин в университет, и то по очень маленькой квоте, но все остальное… Пока что только мечты. — Вы можете писать об этом в газетах, говорить по радио, — не сдавалась я, пытаясь смириться, что еще утром была гостьей в знаменитом адвокатском бюро, а вечером стала заключенной по делу о нарушении общественного порядка. А что скажет Уильям, страшно представить. Минни громко фыркнула, и Гражина укоризненно посмотрела на нее. — Если бы нас пускали туда, мы бы и печатались, и говорили. Но это невозможно. Я написала работу по материнскому праву, безобиднейшее эссе, и даже оно осталось в мусорном ведре редактора. — Что означает ваш плакат «Женщины бесправнее элдийцев»? — вмешалась в наш диалог Ханджи. Ответила ей Минни. — Сравните сами, и поймете, что мы ничего не выдумываем. Как Марлия опознает элдийца: биологические различия — раз, предписанная одежда — два, ограничения на перемещения и занимаемые должности — три. Что мы имеем у женщин: нашей биологической функцией по воспроизводству потомства объясняют нашу социальную роль, предписывают нам носить неудобную привлекательную для мужчин одежду и не позволяют полноценно учиться и работать. Только в отличие от элдийцев, живущих достаточно свободно в гетто, мы так живем по всей стране, даже в Марли. Я не выдержала такого сравнения: — Марлийцы переняли моду элдийцев после одержания победы, до этого они одевались намного свободнее, так что платья — это привилегия, а не повинность. И на войну вы хотите, как элдийцы? Это тоже вписано в ваше определение свободы? — Мы не возражаем против призыва женщин на службу, как это происходит у многих немарлийских граждан. Мы замолчали, потому что к решетке подошел полицейский, и я обратилась к нему. — Пожалуйста, позвольте позвонить семье. У меня есть право на сообщение близким о том, что я задержана. Грузный уставший мужчина недовольно посмотрел на меня. — Вот как заговорили… Семья, близкие. Много ты о них думала, дамочка, когда шла на площадь? Он попыхтел немного и все же выпустил меня в коридор. «Бабы», — пробормотал себе под нос и повел к столу дежурного. Я долго собиралась с силами, прежде чем попросила телефонистку соединить меня с домом Тайбер, и краем глаза заметила выпученные глаза дежурного. — Стюарт, — с облегчением выдохнула я имя секретаря Уильяма. — Пожалуйста, не говорите брату, — напрасная мольба, все равно расскажет, — но я с девушками в полицейском участке… — дежурный торопливо подсунул мне бумагу с адресом, и я его продиктовала. — Все хорошо, мы ничего такого не сделали, нас скоро отпустят. Не переживайте. Обратно в камеру меня сопровождали гораздо вежливее, вытянувшийся в струнку полицейский почти не дышал. В камере в мое отсутствие развернулась фантастическая беседа. — …а на Парадизе правит королева, — с прищуром сказала Ханджи. — Наверняка она номинальная, — презрительно парировала Минни. — Она-то? — это уже Саша. — Да нет, сильнейших мужчин лупит, как что не по ней. Я даже боялась вмешаться в сумасшедший диалог. — Откуда вы столько знаете о Парадизе? — возмущенно спросила Минни, подозревая собеседницу во лжи. Я хотела сказать, что от друзей среди военных, но Ханджи меня опередила: — Так мы оттуда. В камере повисла тишина. Я зажмурилась, отворачиваясь к каменной стенке. Хорошо бы мне послышалось. — И чем там занимаются женщины? — невозмутимо продолжая светский разговор, спросила Гражина. — Да тем же, что у вас: выходят замуж, рожают детей, идут в армию, открывают лавки, ходят на работу, правят страной. Кому что нравится, — легко произнесла Ханджи, склонив голову, и почесала висок под повязкой. В камере было душно, еще когда мы только пришли, а сейчас стало почти нечем дышать. — И носят брюки? — А что не так с брюками? — И наследуют имущество? — Если есть, что наследовать. Минни что-то зашептала Гражине на ухо, и я, воспользовавшись перерывом, шепнула Ханджи: — Что вы делаете? — Брось, Лара, — почти неслышно ответила мне командующая. — Этим женщинам у вас в стране грош доверия. Скажи они, что видели на своей демонстрации дьявола, и никто не обратит внимание. Скорее спросят, почему он раньше не зашел. — Что такое материнское право? — перевела я тему, к тому же про материнское право я никогда не слышала и не читала. Гражина сразу зажглась интересом и принялась за рассказ. Она как раз рассказывала нам о том, почему женщины всегда действуют во имя мира, а источником насилия и войны являются мужчины, когда четыре таких источника все же пришли нас вызволять. Оробевший полицейский испуганно косился на тайберовского гвардейца, высокого темнокожего мужчину, длинноволосого подростка и мрачного невысокого мужчину в штатском. Мы вчетвером поднялись, глядя на пришедших из-за решетки, Леви встал прямо перед Ханджи. Казалось, если бы не решетка, он бы ее задушил голыми руками, прищуренные глаза полыхали яростью. Ханджи, напротив, широко ему улыбнулась и весело спросила: — Что, извелся весь? — Куда вас, идиоток, понесло? — Леви скользнул взглядом по Микасе, мне, Саше, и мне захотелось отступить подальше к стене. Девушки дрогнули, но устояли, только лица стали виноватыми. — Даже не сомневался, что ты станешь суфражисткой, — бархатно рассмеялся Оньянкопон, тоже подходя к решетке и заглядывая дальше, туда, где сидели Минни и Гражина. — Ну, дамы, кого куда забрать? — Без вашей снисходительной помощи разберемся! — взъярилась Минни. Гражина мягко улыбнулась, изящно вставая с лавки и подходя к нам. — Кому будет польза, если мы без дела останемся сидеть здесь? Вытащите нас, пожалуйста, если можете. Мне было интересно, что именно убедило полицейских выпустить всю камеру: тайберовский гвардеец, волны угрозы, распространяющиеся от Леви, или обаяние Оньянкопона. — Как мне вас отблагодарить? — просияла на улице Гражина, счастливо щурясь на свет фонарей. После духоты и запахов камеры холодный вечерний воздух казался сладким, как самый лучший десерт, и насыщенным свободой. Эрен не отходил от Микасы, тихо спрашивая у нее и Саши, что произошло, Оньянкопон что-то говорил Леви, явно собирающемуся насильно растащить прощающихся женщин. Минни тоже была бы не против уйти без долгих слов, она со страхом и враждебностью смотрела на вызволивших нас мужчин, будто не распиналась недавно о том, как мы равны. — Мы были бы рады как-нибудь еще встретиться, — улыбнулась Ханджи в ответ Гражине. — Мы гостим у Тайберов… Это звучало почти как «забежали повидаться с президентом», но Гражина не испугалась. Она цепко держала возвращенный ей блокнот и выглядела так, будто ей сделали неожиданный приятный подарок. — В столице? — уточнила она. — Пока что да. Ханджи посмотрела на меня, и я неуверенно кивнула ей. Не знаю, что сделает брат после сегодняшней выходки. Мы посмотрели вслед новым знакомым. Гражина плыла по улице так плавно и невесомо, словно неслась над землей, брюки подчеркивали ее идеальные ноги, и мужчины оборачивались вслед. Кроме парадизцев, конечно, начавших свой допрос. Короткое заключение настолько выбило меня из колеи, что на следующий день я почти не волновалась ни за платье, ни за предстоящий вечер. Механически оделась, горничная подала заботливо переданный братом фамильный жемчуг, помогла закрепить пелерину, и я торопливо вышла из комнаты, понимая, что уже опаздываю. Внизу слышались голоса, я думала, что буду последней, когда соседняя дверь распахнулась, и из нее выскочил Леви. Именно «выскочил» — за проведенное вместе время я приноровилась к его скорости, капитан все делал быстро, но без суеты. Мужчина заглянул вниз за перила, недовольно цыкнул, и тут заметил меня и застыл. Но не с тем выражением лица, с каким наблюдал за примеркой, а скорее с осознанием новой неожиданной идеи. — Нам нужна помощь, — процедил он и, не дожидаясь ответа, схватил меня за руку в перчатке. — Какого рода? — я не то чтобы сопротивлялась, скорее удивилась его напору. Аккерман был в темном костюме, прекрасно сидевшем на нем, даже черные волосы казались ровнее, чем обычно. Взявшись на ручку двери, он посмотрел на меня с непривычной неуверенностью, но сказал: — Помоги свести синяки. Брови неудержимо поползли вверх, и я без возражений вошла в открытую для меня дверь комнаты Ханджи и Саши. Здесь ярко горел свет, на письменном столе высилась собравшаяся за месяц кипа бумаг, а перед зеркалом как-то странно, боком стояла Ханджи Зое в светлой повязке на лице с трагически закушенной губой. Я впервые видела ее в таком смятенном состоянии и не на шутку испугалась, что с ней произошло что-то ужасное. — Что случилось? Леви сказал, вам нужно помочь свести синяки. Ханджи странно, пятнами покраснела и нерешительно ответила: — Нужно. Когда я увидела, какие именно «синяки» нужно сводить, внутри поднялась горячая волна удушливого стыда и возмущения, почти гнева, стало нечем дышать. Какая разнузданность, какое бесстыдство… в чужом доме, моем доме, не будучи в браке, и вот так… Глубокое разочарование охватило меня, если бы я обернулась к капитану Аккерману, не удержалась бы от скандала. Но женщина передо мной была так встревожена, расстроена, растрепана, нас ждали на приеме, а внизу стоял мой брат… И ведь Ханджи хватит дурости заявиться в гости прямо так, и тогда позор падет на всю семью. — Можно я… Превозмогая гнев и отвращение, я попыталась закрыть отвратительные следы чужой страсти волосами, но длины не хватало. Нужно было чем-то закрыть ей шею, и мне не пришло в голову ничего лучше, чем моя пелерина. К сиреневому оттенку платья Ханджи она тоже должна была подойти. Я сняла перчатки и потянулась к пуговицам. — Лара, я… Можно краску для кожи использовать! Я не отвечала, боясь сорваться и все-таки накричать на командующую. Пуговицы выворачивались из негнущихся заледеневших пальцев, болезненно забивались под ногти. Моих рук коснулись другие — теплые и шершавые, и я вздрогнула. Плевать, какие у них вольные отношения в Разведкорпусе, плевать, с кем он… даже представлять не хочу. И не хочу знать, почему так горько и неприятно чувствовать рядом его присутствие, случайные прикосновения к шее. — Не получится. Вы будете танцевать, и краска потечет. Попробуем это, — сосредоточившись на Ханджи, сказала я. Проклятая пелерина наконец расстегнулась, дыхание мужчины обожгло голую шею и верх лопаток, и я, процедив «Спасибо», торопливо подошла к Ханджи. Я была права, ей подошел и цвет, и фасон, даже через сотрясающую меня злость я отдавала себе отчет, что командующая выглядит благородно и красиво, растрепавшиеся густые волосы сияли золотом, легкая улыбка ничем не напоминает о недавнем отчаявшемся выражении лица. — Вам нравится? — Мне ужасно неловко перед тобой и… Даже не хочу это обсуждать, мое уважение к Ханджи осталось висеть на тоненькой ниточке. Я обернулась к двери, но капитана в комнате не было. Глубоко вдохнула. Нужно было довести дело до конца. — Садитесь, я поправлю вам волосы. Механические движения давали мне время успокоиться. Я ведь медсестра, а медицине чужды моральные оценки пациентов, мы просто пытаемся облегчить их боль и сделать жизнь капельку лучше. Я всего лишь помогла пациенту, и все… Но никогда не делала этого через такое внутреннее сопротивление. — Это не Леви, — донеслось до меня, подбросив в костер еще больше разочарования. Неужели она думает, что я расскажу кому-нибудь, что помогала скрыть такой позор? Только бы убрать яд из голоса. — Конечно. В саду еще летают комары, мы попросим садовника… — Я серьезно. Думай что хочешь обо мне, но Леви здесь не при чем. Он только пытался помочь. Голос Ханджи звучал так умоляюще и искренне, что я — какая глупость! — поверила ей. И даже не стала спрашивать, кто тогда, если не Аккерман. Не мое дело. Прическа была закончена, как и мое участие в этой постыдной истории. — Я думаю, что нам пора поторопиться. Брат не любит ждать. Выходя из комнаты, я не обернулась. Произошедшее сделало меня невосприимчивой к прочим волнениям вечера. Когда внизу Уильям подхватил меня под руку и с улыбкой спросил: «Я давно говорил, что у меня самая красивая сестра?», я не задумываясь выпалила «Вечность назад». Больше он не задавал вопросов, ни о моем вчерашнем пребывании в полицейском участке, ни о платье, и я с облегчением погрузилась в привычный предсказуемый мир светского этикета. После воспоминаний Рейвен о старых королевских балах зал в огромном безвкусном особняке Сабрэ, блеск люстры, отраженный паркетом и усиленный десятикратно драгоценностями гостей, шум голосов, запахи духов, смех, многоцветье платьев вызывали такое сильное чувство дежавю, словно я могла провалиться по этому зеркальному коридору до Ричарда. Столько моих предшественников знакомились на балах, улыбались, заключали помолвки и деловые договоры, курили, гуляли в парке, кружили партнерш в танце, что я с трудом различала собственные ощущения. В семнадцать мне было волнительно, немного страшно, неуютно, голодно и тревожно. В двадцать восемь я уже научилась видеть реальность под напускным лоском: перетянутые корсетами талии, неумело закрытый пудрой нездоровый цвет лица, притворное радушие при виде моего брата и недоуменно поджатые губы при взглядах на меня, равнодушие, скрытое под выражением восторга. Наследник Гердтов, в которого я когда-то на первом своем балу влюбилась, уже не казался таким привлекательным, как в глазах дебютантки. Обрюзгший, серый и желчный, он скорее заставлял жалеть его супругу, нежели завидовать ей. Чета Сабрэ, пребывавшая в эйфории от приезда лорда Тайбера, начала перечислять ему всех высокопоставленных гостей, как смотритель зоопарка — редких экземпляров на своем попечении, и сделала вид, что поняла слова брата о таинственных высокопоставленных гостях с Хиидзуру. Только мой брат был искренен в своих улыбках. Он выглядел как волшебник, припрятавший для гостей подарок, хотя на деле парадизцы были скорее бомбой замедленного действия. И над этой бомбой брат с самозабвенной радостью подтрунивал: — Ваша сестра пользуется грандиозным успехом, — с усмешкой сказал Уильям Эрену. Атакующий, как и прочие парадизцы, стояли у стены, не решаясь выходить на танцы. Кроме Микасы, которую сразу пригласил какой-то генерал средних лет, закружив на паркете. — Что? — оторопело спросил Эрен. — Если потанцует с ним третий раз, формально даст повод просить ее руки. У Эрена, кажется, волосы на голове приподнялись. — Да он ей в отцы годится! — Возможно. Но он богат и влиятелен. Очень выгодная партия, — мурлыкнул брат. Он откровенно веселился за счет бедолаги. — Да он наверняка женат! — принял все за чистую монету Эрен. — Вдовец. — Замучил до смерти, — пропыхтел мальчишка, краснея ушами. — Неудачно упала с лошади. Нужно хорошо знать Уильяма, чтобы понять, какое удовольствие он получал во время этого разговора. — Подскажите, когда ко мне подойдут с вопросом о руке Микасы, мне обратиться к Ханджи или ее родственнику Леви? Если бы на меня так посмотрел носитель Атакующего, мой инстинкт самосохранения поднял бы тревогу. Брат же даже не шелохнулся. — Хотите совет, Эрен? — непроницаемо спокойным голосом спросил брат, только в глазах притаились искры веселья. — От вас — нет. — Напрасно. Нужно уметь разделять авторитет советчика и полезность совета. — Что вам нужно? Эрен покосился на меня будто в надежде, что я подскажу. Я слегка кивнула. Брат не разбрасывается советами, насколько я помню. — Мой отец говорил, что брак — это сделка. Да-да, в вашем возрасте я реагировал так же, но он был прав. Входя в сделку, нужно оценить все внутренние условия и внешние. Например, кто еще готов заключить с вами аналогичную сделку, какие условия у него. Но для этого мы должны получить волеизъявления всех потенциальных контрагентов. Волеизъявления, Эрен, это выражение воли субъекта во внешнем мире, ее физическое воплощение. Анализировать чужую волю значит входить в область догадок и предположений. Анализировать волеизъявление — это уже рассматривать реально существующую оферту и либо принимать ее, либо отказывать. Не знаю, понял ли Эрен, что так завуалированно пытался донести до него мой брат, но суть сводилась к простому: признайся первым, пока это не сделал другой. — У вас все деньгами меряется, да? Ничто другое не имеет ценности для вас? Покупаете, продаете… Уильям тихо рассмеялся. — Это вы заговорили о купле-продаже, заметьте. Я не думаю, что это применимо к долгосрочным человеческим отношениям. Брак — это скорее создание товарищества со вкладами каждого участника. Брат мог продать что угодно кому угодно, даже меня. Но не стал. Ни в семнадцать, ни сейчас. Поэтому мне не кажется, что упрек Эрена справедлив. — Подумайте, — напоследок сказал Уильям Эрену уже серьезным тоном, — что можете предложить вы и чего желаете от нее. После подслушанного разговора я не могла отказать ему в танце, тем более что танцевал Уильям прекрасно. После танца он вернул меня к парадизцам, которые по-прежнему стояли у стены с напряженными лицами. Я поймала на себе взгляд Аккермана и застыла, обездвиженная им. Мужчина так же смотрел на меня, когда впервые увидел в этом платье, пристально, внимательно. Решив, что что-то не в порядке с моим внешним видом, я сбежала в уборную. Рассмотрев наряды гостей, я давно убедилась, что мой далеко не самый откровенный даже без пелерины, и расслабилась. В зеркале отражалась приличная молодая леди в умеренно открытом платье, щеки слегка раскраснелись после танца, но волосы лежали волосок к волоску, как и собрала их горничная. Косметикой я не пользовалась — это ухищрения девушек более низкого положения, но глаза сейчас блестели, а цвет лица был ровным и здоровым. Открылась дверь, впустив шум зала, и в уборную проскользнула Ханджи. Сделала она это так тихо и незаметно, что я удивилась: командующая умела врываться, вбегать, вторгаться, но не просачиваться. Ни прическа, ни платье на ней не требовали внимания, поэтому я решила, что в уборную она заскочила по естественной потребности, и деликатно проигнорировала ее приход. Однако Ханджи встала рядом со мной возле зеркала и, глядя в глаза моему отражению, сказала: — Ты зря не настояла, он хорошо танцует. Просто застеснялся. Я повернулась к ней в изумлении, не сразу поняв, о каком «он» она может говорить. В моем представлении последнее, что может делать капитан Леви — это стесняться. Может, она все же говорит о ком-то другом? — Застеснялся? — Ага. Леви либо делает хорошо, либо вообще не делает, а раз не уверен, что в Марлии танцы такие же, как у нас, то и не пошел. Я постояла, глядя в зеркало и переваривая две новых мысли: что капитан хорошо танцует и что может чего-то бояться. Наконец на первый план вышла еще одна мысль: — Но зачем вам это? Хочет наладить отношения после произошедшего этим вечером? Ханджи удивленно на меня посмотрела. — Просто хочу еще раз увидеть, как Леви танцует. Я уже думала, что это больше не произойдет. Она прищурилась и хитро улыбнулась: — Хотя есть и еще один мотив. Прошу тебя, не вноси смуту в наш сплоченный отряд, отпусти уже Эрена к Микасе. Поверь, если ее как следует разозлить, она не менее опасна, чем Леви. — Но я не… В уборную вошла незнакомая женщина, и Ханджи отодвинулась от зеркала. — Зря я выпила столько лимонада, — пробормотала она, уходя к дальним комнаткам. Пришлось возвращаться в зал к брату, который как раз стоял рядом с парадизцами. — Было бы хорошо, если бы кто-то из вас станцевал, — Уильям говорил вроде бы мягко, но достаточно бескомпромиссно, чтобы дать понять, что это не совет. — Стоять столбом у стен весь вечер — значит показывать неуважение к хозяевам. Жан с Конни дружно замотали головами, Жан при этом с сожалением посмотрел на Микасу. Микаса смотрела на Эрена со смесью страха и надежды, в то время как Саша смотрела только на приближающегося официанта с закусками. Эрен равнодушно пожал плечами и сделал шаг к центру, но был остановлен морозящим тоном капитана: — Стоять, Йегер. Хуже, чем танцуешь, ты только стреляешь. Он подошел ко мне настолько спокойным шагом, что я бы ни за что не поверила, что он не уверен в том, что делает. Правда, Аккерман остался верен себе, избежав традиционной формулы приглашения. — Раз ваш брат настаивает на нашем участии в танцах, пусть запятнанной публичной связью с демонами будет его семья. Уильям нервно дернул уголком рта, что выдавало степень его негодования. — С удовольствием, капитан, — если он надеялся выбить меня из колеи, то сильно просчитался. — Мне сказали, что вы отлично танцуете. Он не ответил, только, приняв мою руку, повел к танцующим. Ханджи не пошутила, он и правда танцевал хорошо, вел ровно, уверенно, не позволял себе никаких излишних па или фокусов вроде внезапного поднятия партнерши. Я бы вовсе отключила голову и доверилась его рукам, если бы не предупреждение Ханджи, что он переживает из-за незнания местных традиций. На нас, бесспорно, таращились, хотя мы были не самой странной парой в зале, просто оба были в новинку местным завсегдатаям. Недоуменно смотрели даже на меня, не исключено, что тоже записали в «гости дома Тайбер». Мы с братом были совершенно непохожи, скорее уж можно было посчитать родственниками нас с Леви: оба невысокие, черноволосые и сероглазые. Все это отходило на задний план под ощущением теплых крепких рук на талии, слишком близкого присутствия мужского тела, от которого ускорялось дыхание. У меня появилось законное право разглядывать Леви вблизи, и я им вовсю пользовалась. Аккерман даже дорогой наряд носил с небрежностью, выдававшей благородную кровь, но притом с аккуратностью. Ему шли темные цвета, контрастировавшие с бледной кожей и стальными глазами. Увлекшись разглядыванием, я забыла, что такое же право есть у партнера. Наши взгляды скрестились, и мое дыхание сбилось. Горячая рука на талии прожигала сквозь тонкий шелк, посылая разряды по телу. — Где вы научились танцевать, Леви? — прервала пытку я. Меньше всего капитан ассоциировался у меня со светскими раутами. — Прошлый командующий считал, что офицеры должны бывать на дворцовых мероприятиях в столице, — бросил он. Его голос был так сух, что, не знай я достоверно, могла бы подумать, что Эрвин и вправду был для него всего лишь командиром. — Эрвин? — все же не удержалась я от вопроса, желая увидеть хоть тень эмоций на лице напротив. И увидела их, только совсем другие, чем ожидала. Он раздраженно вскинул на меня глаза. — Вы всегда болтаете во время танцев, леди Тайбер? И почему он так любит тыкать мне в лицо моим происхождением? Когда просил меня о помощи Ханджи, не задумывался об этом… Мужчина скользнул взглядом над моим плечом, и я поняла, что он собран на паркете так же, как во время боя, а его вроде бы ничего не значащие взгляды вокруг — наблюдение за тем, что делают другие пары. Легкость того, как он меня вел, была результатом ежесекундной сосредоточенности и анализа. Ближе к концу танец допускал импровизации, и четкий рисунок сбивался, потому в единственный раз, когда Леви ошибся с шагом, я была готова и убрала ногу с траектории его движения. Он быстро сориентировался, развернув меня в сторону лишнего шага, но поджатые губы говорили, что ему неприятен его просчет. Танец закончился пронзительным взвизгом скрипки, и мы замерли напротив друг друга. Как же жарко в зале! Невозможно сделать ни одного вдоха. Попав в ловушку черных зрачков в стылом озере радужек, я больше не видела другие пары, будто мы остались одни в зале, в целом особняке. Взгляд Леви вскрывал мою броню, непробиваемое отвердение Молотобойца, которым так гордилась моя семья, и оставлял вместо него то хрупкое, много раз ломаное и неровно склеенное, что я прятала от самой себя. А потом его глаза первыми скользнули ниже, к моим губам, и я очнулась, зал снова наполнился шумом. Я прерывисто вздохнула и потупилась, собираясь, а губы Леви слегка коснулись моего запястья в перчатке. Я переживала, что кто-нибудь выскажется насчет нашего танца, но все молчали, а подошедшая с братом Ханджи сказала: — Ну что, все натанцевались? Мне показалось, что она бросила многозначительный взгляд на капитана. Ребята, собравшиеся вокруг нее, как цыплята вокруг матери, согласно закивали. — Пойдемте тогда, не будем утомлять хозяев. Что вы, Вилли, — на движение брата вслед за ней бросила она со странной интонацией, — мы сами доведем вашу сестру домой, не первый раз. Не одними же развлечениями нам жить. Меньше всего по лицу моего брата можно было сказать, что он доверяет командующей, но почему-то Уильям уступил, сверкнув глазами, и остался в зале. Ханджи не права, что так обращается с ним: не стоит топтаться на самолюбии Уильяма. Я подошла к нему, выдавив через силу: — Я очень устала, Уильям. Давно не была на подобных мероприятиях. Мне правда лучше пойти домой. Брат посмотрел мне за спину на парадизцев и недовольно кивнул. — Хорошо, Лара. Возьмите экипаж и поезжайте домой. Разумеется, экипаж никто брать не стал. Скованные и зажатые на приеме, ребята стремились наверстать упущенное время. Жан закрутил Сашу в подобии менуэта, та выполнила преувеличенно долгий реверанс, и оба засмеялись. Юные и красивые, очень дорого одетые дети, вырвавшиеся с утомительно скучного взрослого приема. Эрен шепотом выговаривал Микасе за два танца с военным: — Ты же его не знаешь! — Не обязательно танцевать только с тем, кого знаю, это же бал, — удивленно оправдывалась Микаса. — И ты не умеешь танцевать! — Он так крепко вел, что это и не нужно. И я предупредила, — начала раздражаться девушка. Конни закатил глаза и выпалил, обрывая ссору: — Ну и пригласил бы Микасу сам, Эрен! Простая мысль, которую мой брат доносил до него долгий разговор, в исполнении Конни как обухом ударила Эрена по голове. — А ты бы пошла? — неуверенно спросил он. — Теперь — не уверена в этом, — отрезала она, отворачиваясь от парня и прибавляя шаг. Эрен, а за ним и прочие ребята рванули за ней. Оньянкопон примирительно произнес: — Ваши северные танцы очень церемонны и сложны. У нас на юге все намного проще. — Куда проще. Хватай и тащи в кусты? Или у вас там пальмы? — грубо ответил Леви, воспользовавшись отсутствием детей. Он так красноречиво посмотрел на Оньянкопона, что мне начали приходить на ум догадки, кто разукрасил Ханджи шею. Командующая недовольно засопела, глядя на капитана, и дернула на шее пелерину, будто она ее душила. — Лара, а как тебе прием? — спросила она у меня. Я пожала плечами, покрывшимися мурашками на холодном воздухе. Леви, цыкнув, снял пиджак и небрежно накинул его мне на плечи. Впереди Эрен все-таки попытался станцевать с Микасой, и это одновременно неловкое и трогательное зрелище напомнило мне посиделки Рейвен, Хало и Карла в марлийском квартале в Праздник урожая.

Сто лет назад

Удо настраивал гитару, обнимая ее и что-то нашептывая верхней деке так интимно, что окружающим было неловко смотреть на них. Катарина уносила с общего стола домой пустые блюда из-под пирогов, как и прочие хозяйки разбирали остатки своих блюд и посуду. Еды после праздника почти не осталось, как и выпивки. Когда Хало вытащил из дворца Рейвен и Карла, там праздник был в разгаре, а здесь рабочий люд уже расходился. Мужчины кто курил, кто допивал вино, над пустыми столами остались висеть гирлянды из срезанных красных лоз девичьего винограда. Детей уже уложили, и на лестнице, ведущей в квартиру Катарины и Нильса, расположились взрослые почтительным кружком вокруг Удо, с величием менестреля потребовавшего вина. — Ты играть-то потом сможешь? — подозрительно спросил Хало, наливая юноше до краев стеклянный бокал. — Мне для вдохновения! — гордо ответил Удо, принимая подношение. — У тебя от этого вдохновения глаза уже в кучку собрались. — Моим глазам немного собраться не помешает, — усмехнулся он и все-таки заиграл. Рейвен сидела на ступеньках рядом с Карлом в нижнем платье, все равно слишком дорогом для этого места, и чувствовала бедром тепло мужчины рядом. Положив подбородок на сложенные на коленях руки, она слушала пение Удо, жмурясь, как кошка, и чувствовала на себе взгляд Карла. Мальчишка пел не о звездах и любви, как во дворце, его истории были о далеких землях и посланных в них воевать марлийцах, о маковых полях и нашедших в них покой воинах, о ждущих матерях и потерянных детях, о птицах, которые гораздо свободнее людей, и других людях, стреляющих этих птиц. Глубокий, пробирающий до костей голос неведомо как умещался в тощем невзрачном тельце, обезоруживающая самоирония сочеталась с настоящим талантом. Среди собравшихся вокруг слушателей было немало девушек, слушавших его с блеском в глазах, приоткрыв пухлые губки. Сейчас, под холодными осенними звездами, после уютного деревенского праздника, по привычке отмечаемого и здесь, в городе, окутанный звоном гитары и своим божественным голосом, этот косоглазый худой парнишка казался им самым прекрасным мужчиной на свете. Стоило Удо замолчать, как кто-то из мужчин спросил: — А «Крылья свободы» сможешь? На него зашикали, искоса глядя на гостей Нильса и Катарины. К троице здесь давно привыкли, но некоторые вещи все же были для них под запретом. Рейвен очнулась от мечтательного забытья и посмотрела на Хало: знает ли он песню? — Что это? — спросил Хало у парня. Удо посмотрел на него немного свысока, вздохнул и все же заиграл. У этой песни было долгое филигранное вступление, как журчащий ручей, а потом Удо запел, и элдийцы вздрогнули. Рейвен слышала марлийскую речь всего пару раз в жизни в Нельине, и тогда этот язык показался ей грубым и некрасивым. Но в исполнении Удо он был прекрасен и манящ, как свет далеких звезд, пронзителен, как одиночество. На глазах у женщин-марлиек выступили слезы, и даже Рейвен, не понимающая слов, всхлипнула. Карл покосился на девушку и притянул ее к себе на плечо, прижался виском к черным волосам. Когда песня смолкла, еще несколько секунд стояла тишина, будто никто не решался заговорить. Удо начал играть другую, более простую песню, на этот раз про любовь, и наваждение схлынуло. Кто-то из мужчин начал приглашать женщин на танец, и Карл прошептал: — Не хочешь потанцевать? Рейвен собиралась ответить, что они уже сегодня танцевали, но взглянула в серые сияющие глаза друга и робко кивнула. Здесь не было сложных менуэтов или медленных паван, плясали весело, от души, менялись партнерами, возвращались к своим со смехом, дурачились. Время стремительно утекало к утру, но осенние ночи благословенно длинны, и, когда все разошлись, Рейвен увидела Хало сидящим с гитарой Удо, а парень что-то ему объяснял, пока не отвлекся на ждущую его девушку. — За гитару отвечаешь головой, — серьезно пригрозил марлиец Атакующему титану и неспешной походкой ушел со своей поклонницей. — Что они находят в этом косоглазом трепле? — с притворным возмущением спросил Хало у подошедших друзей, но гитару перехватил бережнее. Рейвен хотела бы сказать ему, что Удо берет пример с него, но не стала. Она помнила, как спьяну друг однажды признался ей, что не заводит романов с придворными дамами, потому что предпочитает быть в постели только с женщиной, а не с ее родословной и политическими амбициями родственников. Упрекать Хало за это Рейвен совсем не хотелось. — Что разучиваешь? — спросил Карл, опираясь на перила и с тревогой глядя на небо. Он чувствовал, что до рассвета уже недолго, и пора возвращаться во дворец. — А не слышно? — оскорбленно спросил Хало, и друзья тактично не стали говорить, что нет. — Это «Крылья», будь они неладны. Сложная штука оказалась. Рейвен и Карл переглянулись, молчаливо заключая пари на то, хватит ли Хало терпения. Рейвен, знающая его дольше, ставила на «нет». — Карл, — окликнул Хало, не заметивший за бренчанием переглядок друзей. — Знаешь, а съезжу-ка я сам в Нельин. Если там что-то происходит, как тебе докладывают, я сразу пойму. Это же мой город, я его чувствую, как собственное тело. — Съезди, — задумчиво согласился Карл. — Но при малейшей опасности возвращайся, слышишь? Хало только усмехнулся, и наконец полившаяся мелодия начала напоминать «Крылья свободы». Весь следующий день парадизцы провели за составлением своих записей о приеме и систематизацией ранее написанного. Войдя в комнату Ханджи вечером, я поняла, почему это отняло столько времени. — Конни, да не «эта штука вертится, а потом фигачит по другой штуке, которая стоит», — вздыхала Ханджи. — Напиши нормально! — Но я не знаю, как эти штуки называются. Вид у Конни был такой измученный, будто он не просидел весь день за столом, а бегал изматывающий кросс. — Оньянкопона спроси. Помнишь, как выглядят? Парень неуверенно кивнул. — Так нарисуй или попроси Жана. О, Лара, заходи, что ты на пороге мнешься! Мялась я, потому что хотела сходить на еще один судебный процесс, на этот раз гражданский, но не знала, стоит ли мучить капитана. Я свела воедино все, что он мне о себе рассказал, и решила все же прояснить некоторые моменты. — Ты что-то хотела спросить? — помогла мне Ханджи. Она тоже выглядела уставшей, на лбу синели размазанные чернила. — Ханджи, что такое Подземный город? Ручка выпала у женщины из пальцев. — Откуда ты о нем узнала? — странным тоном спросила она. В нем было и удивление, и веселье, и страх. Может, я не так неправа в своих предположениях? — Капитан Аккерман сказал, что он был там. И что его друзей судили… Вежливая улыбка на лице командующей стала шире. — И ты подумала… — подтолкнула она меня. — Подземный город — это какой-то эвфемизм тюрьмы? Ханджи расхохоталась так громко, что я отступила от стола. Что смешного было в моем вопросе? — Хорошо, что ты подошла с этим ко мне. Говорила Леви, что его привычка недоговаривать обернется против него. Лара, — женщина посерьезнела. — Леви никогда не попадал в тюрьму. Вместо тюрьмы он выбрал место куда хуже… Ладно, в конце концов, я была к этому готова, и ничего ответ Ханджи не изменил. Каторга так каторга. Может, у них и долговое рабство на острове сохранилось? Привычка доходить до сути требовала спросить. — Выбрал что? Ханджи продолжала с улыбкой смотреть на меня. — Нас. Разведкорпус. На сердце стало легче. Хоть я и убеждала себя, что прошлое капитана не имеет значения, все равно начала смотреть на него по-другому после суда. — Садись, расскажу. Раз уж Леви сказал тебе «А». Сама знаю, как в дефиците информации работает воображение. Под конец ее рассказа мне было так стыдно за свои подозрения, что я не могла смотреть на женщину. Какая же я идиотка. Ханджи не упомянула об этом, но, должно быть, с его родителями произошло что-то ужасное, если он оказался один в таком месте. — Ханджи… не говорите ему о том, что я спрашивала. — Без проблем, — легко отозвалась командующая. — У меня есть встречный вопрос, если позволишь. Она снова говорила серьезно, и я подняла голову. — Почему Эрен так настойчиво уговаривает меня съездить в Нельин? Вот же… И что сказать? Что меня тянет туда не меньше? Что там когда-то началась история, которую мы расхлебываем до сих пор? — Лара, я всегда была честна с тобой и жду ответную честность. Я вздохнула и села на второй стул. Рассказ предстоял долгий. — Помните рассказ профессора про окружение Карла Фрица? Ханджи кивнула. Если рассказывать, так с начала. Чего у Ханджи было не отнять, так это умения слушать и быстро принимать решения. Она не перебила меня ни разу, только иногда задавала уточняющие вопросы. А, получив ответ на последний, стукнула ручкой о стол и почти дословно повторила слова Карла Фрица: — Съездите. Но при малейшей опасности возвращайтесь. Сердце забилось радостно и тревожно. Я даже не стала спрашивать, кто будет нас сопровождать.