Океан

О, мы быстро с ней спелись. Это, должно быть, было ожидаемо. Она была отчаянно свободна душой, но не могла даже выбраться из пруда, ставшего её тюрьмой, а мне жизненно необходима была внутренняя свобода, достать которую я не могла. Я почти всю свою недолгую жизнь провела в том или ином виде заточения, и сердце мое рвалось на волю, причиняя мне жуткую душевную боль, но я не знала, как найти эту волю, как себя наконец-то освободить. С в о б о д а. Столько боли и горечи, столько истинного счастья, сожаления, вожделения, страха или ярости можно вложить в это слово. Свобода неуловима и удивительна. Иные даже в закрытом чулане и в смирительной рубашке будут свободнее птицы в небесах, когда другие хоть в поле чистом, хоть посреди океана, хоть на вершине скалы будут взаперти, потому как сами клетку построили, из помыслов ли своих, из воспоминаний ли — неважно. Но так они и ходят со своей клеткой. Страдают сильно, да все стремятся либо выбраться из клетки, что часто заканчивается печально, но логично — зверь, попавший в капкан, отгрызает себе лапу; либо найти хозяина, но таких я презираю. Не могу понять, как можно не просто жить у кого-то под подошвой, так еще и залезть под эту подошву добровольно, радоваться этому, да благодарить обладателя подошвы и целовать её ежедневно. О, я далеко не из них. Даже тогда, когда я была тревожна и раздражена до крайности недосягаемостью своей, личной свободы, я и не помышляла о том, чтобы взять, да и отдать свою душу кому-то. Отказаться от выбора, сдасться перед величием того божества, ради которого сотни тысяч готовы отдать свои жизни — единственную ценность свою. Потому как без жизни ничего нет. Материальное, духовное — все это исчезает, стоит вашим сердцу и мозгу перестать работать. Жизнь одна есть великое богатство и великое сокровище человека. Никогда не стоит ею пренебрегать и за пустяк выставлять ее вон. Потому и сравнима свобода с божеством, потому что алтарь у нее есть свой, сплошь кровью залитый, потому как с начала времен приносили свободе жертвы, сейчас приносят, и, надеюсь, что пока будет существовать человечество, будут приносить. Не могу допустить даже мысли о том, что когда-нибудь человеческий род может до того выродиться, что не останется ни одной дикой, своенравной души, не способной жить в рабстве. Потому как если это произойдет, то не будет больше человечества. Будет стадо овец, да волки, ими управляющие и их же пожирающие. Людей не будет. Но я ушла в философию и прошу читателя простить мне это — долгая жизнь по загадочной причине располагает к разного рода философским размышлениям. Или склад ума просто такой — не знаю. Но одно ясно как день — Дуня быстро стала мне самым близким существом в мире. Я все больше времени проводила у её пруда, лежа на траве или прислонившись к поваленному некогда стволу исполинской ели. На той поляне на самом деле было удивительно красиво. Да, искрилась и переливалась всеми оттенками зеленого трава-мурава под ногами, особенно когда выпадала роса и превращала полянку в месторождение сверкающих алмазов. Там, в тени рос мох, мягкий, как персидский ковер, вечно кустился всякий хмызник из неопознанных растений, раскидывались широко заросли папоротника, прятались застенчиво различные ягоды. Пруд на полянке был глубок и угрожающе черен. Вокруг него тянулись ввысь побеги камыша и рогоза, зеленела осока. Особенно красиво бывало вечером, на закате, когда теплые лучи заходящего солнца пробивались сквозь густую листву и падали причудливыми узорами на траву и пруд, играли бликами на темной воде, золотили траву своим чудным светом. Конечно, впоследствии я видела множество других самых разных мест и покрасивее этого, но тогда, когда я только начинала видеть и познавать мир вокруг без пелены извечного тумана, застилавшего мне глаза долгие годы, эта поляна была для меня настоящим произведением искусства, древнего как мир. Я могла проводить там долгие часы, пока голод не отрывал меня от земли, чтобы найти насыщение. Первые годы жизни вампира чудовищно ужасны — голод и вправду яростно довлеет над всем иным, что движет нами. Разум, сердце, чувства, принципы — все это исчезает, уступая место одной животной страсти — жажде крови. И тогда нет ничего хуже её, потому что она отбирает у вампира всю его душу, если таковая осталась, заставляет буквально терять человеческий облик — на самом-то деле мы вовсе не похожи на смазливых красноглазых дураков с блестящей кожей, а в моменты голода или ярости окончательно меняемся в сторону истинного облика — чешуйчато-омертвелого существа, лишь отдаленно напоминающего человека. Затем, после примерно трех-четырех сотен прожитых лет мы получаем еще и крылья — замечательную метаморфозу, к сожалению для большинства, сначала совершенно неприглядную. Правда, в минувшую пору моей посмертной юности я ничем таким не обладала. Но я ужасно отхожу от темы. Времяпрепровождение наше, впрочем, ничем особо интересным тогда не отличалось. Больше всего мы говорили. Ну, опять же, больше говорила она, а я слушала. Время пролетало совершенно незаметно. Еще мы могли подолгу смотреть на облака и звезды, ясное небо и грозовые тучи, — мы обе просто обожали небо. Что привлекает так в этом клочке синевы людей сотни и тысячи лет? Должно быть, простор. Да, именно великий, непостижимый простор, такой, что хочется распахнуть руки, будто стараясь весь мир обнять, и кричать и смеяться во весь голос от того, насколько ты счастлив от того, как захватывает дух при виде чего-то огромного и прекрасного. По той же причине привлекают моря, горы и степи, как мне кажется. В любом из этих мест любящий свободу или умеющий видеть красоту вокруг человек будет безмерно, бесконечно счастлив. Мне тоже эти места всегда приносили счастье. Эх, в летчики что ли податься?! Нет, до того я пока не дошла — медицина поглощает меня всецело уже не одно столетие. Прошу читателя меня простить — сегодня я чрезвычайно хаотично веду повествование. Так вот. Мы вместе смеялись и плакали. Она была первой из тех немногих, кто знает о моей короткой и несчастной жизни и болезненной смерти и даже о том, что на самом деле произошло после нее. Она во многом была для меня будто старшая сестра, посвящающая меня в тайны огромного, столько лет недоступного для меня мира. Многое из того, чему она меня научила, конечно, нехорошо, и влияние её на меня было не из лучших, но что есть жизнь если не череда ошибок и «правильностей», неверных и верных решений, в каждом из которых всегда можно найти что-то верное и что-то неверное?! Так что да, именно с ней я впервые попробовала алкоголь и намеренную жестокость, но, наверное, хуже было бы, если бы я пришла к этому сама и увлеклась этим совершенно безмерно. С ней христианская часть моего сознания неизменно потухала, оставались только разум, чувства и четкие принципы, отличные от той хрупкой, трогательной и шаткой части души, именуемой верой. Но неважно. Мне было хорошо и весело, и это, должно быть, главное. О, как хороши были томные июньские вечера Русальной недели, когда вся русалочья братия собиралась из озер и прудов, мелких речек, а больше всего из великого Днепра-батюшки. Повсюду водились хороводы, все плясали, везде слышался переливчатый смех и шелест воздушных платьев. И я самозабвенно веселилась с ними и была счастлива в тот момент. Иных неудачливых людей, случайно попавших на наш праздник, мы затанцовывали до смерти. Мне почетно отдавалась кровь в том количестве, в котором я только пожелаю, остальное сметалось подчистую, даже костей не оставалось. Мы пили самогон и домашние настойки, травили шутки у костра и хохотали до упаду. Но в то же время не отказывали просившим у нас помощи девушкам. Бедняжки неизменно получали свой подарок — обычно приворот, но мы всегда были добры к ним и приглашали на праздник как участниц, а не как блюда для праздничного стола. О, еще мы очень любили петь. А ежели петь и плясать, да еще и под музыку… ох, словами не передать до чего было хорошо на этих празднованиях. Русальная неделя — время для нежити веселое, бесшабашное. А еще в эту неделю Дуня могла отходить от своего пруда. Хотя бы на ночь, но мы обе были довольны этим. Стоит мне вспомнить те теплые, полные веселья ночи, как проходит по телу приятная дрожь, и я вспоминаю отсветы пламени костра на прекрасных лицах девушек вокруг меня, наши уставшие от танцев босые ноги, сладкую горечь настойки в кружке, нежную музыку гуслей да гармоники, наши чуть охрипшие голоса, запевающие то одну, то другую песню, розовую полосу рассвета в высоте небес, голову моей любимой Дуни на моем плече, её нежную прохладную руку, перебирающую мои волосы, и пьянящее хуже самогона чувство безграничного восторга и тихого счастья от всего, что происходило вокруг меня.