Океан

Время шло. Проносились дни, недели, месяцы, и мы с ней все еще проводили их вместе. Но я все больше начинала замечать нечто странное в себе… своём характере. По правде сказать, я не могла особо судить о нем до своей смерти по… деликатной причине. Если вкратце, вечный бред и краткие минуты прояснения разума, сопровождающиеся диким ужасом осознания настоящего положения дел, не слишком способствуют формированию личностных качеств и прочих составляющих характера. Я, в общем-то, была юродивой. В свои двадцать четыре года я была сущим ребенком, хоть и несчастным. Но все это, должно быть, носило чисто физиологический характер, ведь могила-таки горбатого исправила… Но не суть. До того как я умерла, все мысли мои были до того спутаны, что в них решительно ничего нельзя было разобрать. Мне все тогда казалось, что со мной сам Бог говорит, а иногда, что черти из углов лезут, в преисподнюю забрать хотят. Все думалось моей болезной голове, что есть у меня какая-то удивительная небесная миссия на земле, и что смерть — это все ничего, это так и надо, что я мученицей, святой стану, страданием нимб, крылья и свет небесный себе заработаю. Что ж с меня взять было тогда?! А ведь я, пожалуй, будь я в то время в здравом уме и твердой памяти, могла бы стать умнейшей женщиной своего времени… Но это так, мысли вслух, на самом деле я витала в своих мечтаниях и не желала замечать вокруг ничего неугодного моим воспаленным фантазиям. Когда же с моих глаз спала пелена всепоглощающего ужаса после той ночи, я поняла, что что-то резко изменилось в том, как я думала и как ощущала мир. Мой рассудок стремительно восстанавливался, будто стальные шестеренки вечного механизма вставали на место, чтобы начать беспрерывное вращение и больше его не заканчивать без особой причины. Понятное дело, что личность всю жизнь формируется, потому как что люди, что подобные им существа ужасно пластичны душой, и меняются в течение всей жизни. Но основы закладываются уже в самом начале. Для меня разница была в том, что начало для меня было только в двадцать четыре года. Хотя понятное дело, что какие-то черты характера у меня были и до этого, но они так сильно глушились бредовым состоянием, что разобрать их было очень сложно. Но в те первые несколько лет после смерти я будто собирала самое себя из каких-то обрывков и кусочков, вытягивала и переплетала тонкие нити своей души. Я не хочу разглагольствовать о своем характере; это было бы слишком тщеславно. Ежели вам того хочется — судите обо мне сами. В те годы значительно поменялась и моя внешность. Я не была тогда красавицей, но это было только временно. Мода глупа, и однажды ваша естественная внешность обязательно станет её идеалом, говорю это как свидетель этого явления. Но в эпоху моей жизни я была просто антонимом красивой девушки, худая, высокая, вся какая-то неказистая и скособоченная, как почерневший и покосившийся от старости могильный крест. Я была бледной и кривой девкой с растрепавшейся светло-русой косой и извечно съезжающим куда-то простым платком с мелким узором у края, лицо мое имело обыкновенно то особенное выражение, какое бывает почти у всякого юродивого, и оттого черты его казались мягче, чем были на самом деле. После смерти все изменилось. Я стала куда сильнее духом и телом, даже немного загорела на солнце, а лицо мое стало резче и вострее. Волосы я вскоре обкорнала простым ножом. Не знаю, зачем я это сделала, должно быть, это было нечто вроде ритуального избавления от прошлого… А может, я просто не могла распутать колтуны. Тогда же я приобрела привычку ходить с идеально ровной спиной, как настоящая княжна, коей я, вообще-то, являлась по праву рождения. Тогда же появилась и гордость. Я думаю, гордость есть великое качество истинно благородного человека, которым я мечтала стать. Любовь к Родине, к моей прекрасной, удивительной, невероятной России была со мной всегда. Она и теперь со мной, и сердце мое вечно замирает и колотится быстрее даже от мысли о моей великой стране. Я люблю её от ледяного севера до жаркого юга, от близкого запада до дальнего востока, люблю её великие степи, густые леса, таинственные горы, великие реки, чистые озера, прекрасные города, следы исчезнувших давным-давно народов и дворцы безвременно почивших монархов и дворян, люблю отблески солнца на золотых куполах церквей и спокойствие белокаменных монастырей, покосившиеся деревянные заборы и величественные мраморные статуи, люблю воздух родной и землицу родную, люблю каждый овражек, каждый ручеек, каждый камешек на мостовой, я люблю Родину всем сердцем, всею душою, мне для нее и жизни своей бесконечной отдать не жалко, потому как чувство непередаваемой, всепоглощающей любви к моей несчастной, горькими слезами и кровью долгие годы заливаемой, разносторонней, поражающей, уникальной России не сравнимо ни с одним чувством, какие только можно испытывать. Пока я жива, я буду любить её. Не думаю, что могло бы быть как-то иначе. О, удивительно, что в тот период я сохранила в себе веру. При жизни Бог для меня был чем-то само собой разумеющимся, кем-то, кто всегда рядом, везде и одновременно нигде. Притом я никогда не винила его в своем горе. И почему-то не отреклась от него даже после того чудовищного события. Просто вера моя затихла и затаилась в глубине души, стала скорее частью любви к Родине, нежели самостоятельной областью моего сознания. Я скорее от самой себя отреклась, чувствовала, что за грех мой мне теперь и за тысячу лет прощенья не вымолить, вину не искупить. Я бы истинно себя изнутри съела, если б не Дуня. У нее сильно отличались моральные нормы. Она часто говорила, что у всех русалок так, что это просто их общая особенность как нежити. Основная суть этих норм была в том, что в убийстве человека с целью насыщения нет ничего греховного и предосудительного. Первое время я была категорически с ней не согласна. Всякий раз видя её трапезу и будучи не в силах оторвать глаз, я закрывала лицо руками и подолгу плакала, искренне плакала. Так продолжалось достаточно долго, но постепенно её влияние на меня увеличивалось, выпивка, её русалочьи чары, изменения в моем характере и особенности становления вампиром, да и просто самая обычная привычка сделали свое дело. Вначале я продолжала дичиться, но скоро чувство вины растворилось без следа. Сейчас я знаю, что это ужасно. Никогда нельзя терять в себе человека, особенно нам, а я так думаю, что человека в себе теряешь, когда легко другого человека убить можешь, боль ему причинить, а хуже всего, когда не с гнева, не из мести али чего другого это делаешь, а так — ради забавы. До такого я доходила редко, но это были одни из самых отвратительных моментов моей жизни. Неважно. Я, пожалуй, уже успела надоесть читателю своими измышлениями, так что лучше перейду к истории. …На дворе стоял холодный ноябрьский вечер, по иссиня-черному глубокому небу плыли серые рваные облака. Лес уже почти скинул яркую осеннюю листву, и мы с Дуней сидели на влажной подстилке из прелых листьев, едва соприкасаясь плечами и глядя вверх, на уже начинавшие поблескивать в небесной выси маленькие серебристо-голубоватые, золотистые и красноватые звездочки. Я привычно нашла взглядом особенно крупную и яркую Полярную звезду. Что-то дрогнуло в моей душе, и я вдруг спросила: —А у тебя есть мечта? Дуня недоуменно покосилась на меня и как-то особенно печально вздохнула. —Есть, да только мне до нее, как пешком до этой звезды. Я нахмурилась. —Почему же? Всякой мечте суждено сбыться, коли она хороша и не вредоносна. —В хорошем же мире ты живешь! — воскликнула моя любимая и рассмеялась, только глаза у нее были грустные. —Нет, правда, не балуй, расскажи! — я сердито толкнула её в бок. Дуня тут же прекратила смеяться и вновь тяжело вздохнула, зябко обхватив себя руками за плечи. —В океан хочу. На свободу. Засыпаю — все бескрайние волны видятся, наяву иногда даже море мне блеснет из камышей, только это чепуха все, никогда мне до простора этого великого не добраться. Может, это кара мне за грех какой-то из той, прошлой жизни? Сердце мое болезненно сжалось и заныло, столько могильной тоски было в её словах. Она вся будто посерела и съежилась, когда говорила про это. Не знаю, что на меня нашло в тот вечер, возможно я попросту была влюблена, а влюбленные, как известно, немногим отличаются от безумцев. —А хочешь, Авдотья Никитична, я тебя сама к морю-океану отвезу? — воодушевленно предложила я. —Почто смеешься надо мной, змея клыкастая? — почти обиженно глянула на меня Дуня. Впрочем, было видно, что в душе её уже затеплилась надежда. —Это ты все смеешься, а я всерьез говорю. На русальную неделю лошадь найдем да и уедем к ближайшему выходу в море. Ночь ехать будем, день пережидать в попутных водоемах. Я ради тебя, любовь моя, на все готова. Правду говорю, лгать тебе не могу. —Не шутишь… взаправду не шутишь ведь, помешанная! Да я тебе за такую услугу всю вечность должна буду, вечно благодарить тебя буду, даже если разойдемся мы с тобой однажды, я тебя вовек помнить буду, да правда ли все это, Аглаюшка, не сон ли?! — Дуня крепко обняла меня, уткнулась головой в плечо, я обняла её в ответ, бездумно перебирая мокрые пряди её волос пальцами. О, тогда я еще даже не задумывалась о том, к чему приведет мое решение и о том, как его реализовать, а там, поверьте, было множество требующих решения проблем. Но я была так счастлива в тот момент, что её смогу осчастливить, вместе с ней до её путеводной звезды дойти, пусть хоть сто пар стальных сапог мне в дороге истоптать придется, и более ни о чем не думала.