Однажды летом

      Мама Сережи уехала в Санкт-Петербург по срочным делам два дня назад и вернуться должна была только завтра. Разумовский сказал, что хорошо, если мама бы не застала ливни, которые не любит; но в Северной столице это сложное задание. Причем если сейчас на даче сильнейшая гроза.       Поначалу просто было душно; Август не слишком обратил на это внимание: каждый день на улице было нечем дышать. И Сережа ему начал доказывать, что будет дождь, ничем не подкрепляя свои доводы. «Я чувствую», — на этом все. Август только потянулся к телефону, что проверить погоду, как в окно сильно ударила дробь капель.        Дома они уже переделали все что могли: рассмотрели все картины, сыграли в UNO, посмотрели все сериалы, которые хотели и друг другу советовали, дочитали ту полюбившуюся Хольту книгу про мифологию. И не только это; Сережа даже научил Августа русскому дураку, хотя тот так и не понял правил.       — Ну я же говорил! — Разумовский, громко топая по деревянному полу, зашел на кухню и ткнул сидящего за столом Хольта под ребро пальцем. Телефон чуть не выскользнул из рук, и Август притворно-недовольно посмотрел на друга.       Рыжая голова скрылась за дверцей шкафа, и через мгновение на столе возле Хольта громко и резко зашуршал пакет. Сережа сел по правую руку от друга и засунул в упаковку руку.       — Бери. Пока мама не видит, можно.        — Это хлопья? — Август взял на ладонь небольшую горсть. Явно меньше, чем брал Разумовский, который, если бы была возможность, высыпал весь пакет себе прямо в рот. — Ты их так ешь? Без молока?       — Да, — с набитым ртом прохрипел Сережа. — А что? Чем они отличаются от тех же сушеных ягод, которые ты покупал?       — Так я их к молоку покупал.       — И все равно ел ночью всухомятку.       У Августа вдруг перегрелся лоб и закололо кожу лица, как если бы от ожога солнечными лучами. Но проблема заключалась в том, что свои красные от ожога щеки он заработал уже на следующий день приезда к Разумовским и вылечил кремами; но отголоски дискомфорта и сейчас были незнакомы.       Сережа перестал набирать в руку горсти хлопьев и, не отрывая своих синих глаз, смотрел куда-то на него — может, даже сквозь, — но не в глаза Хольта. Август прикоснулся к горящим, как от жара, щекам.       — Что случилось?       Разумовский часто заморгал после его вопроса, будто уснул с широко открытыми глазами, и покачал головой из стороны в сторону.       — Ничего, — длинно выдохнул он и отчего-то приподнял брови, — ты просто покраснел. Хорошо себя чувствуешь?        Августу стало не по себе. Стоит отметить, что именно нахождение рядом с Разумовским так на него действовало; он становился не-собой: смущался, боялся, задумывался зачастую не о том, восхищался тем, что особого внимания не заслуживало. И все это было ново, и все это грозило обернуться чем-то неопределенным. Потому что даже эмоциональные и физические отклики Сережи по поводу поведения Хольта ему самому были непонятны.       Август закрыл глаза ладонью и задержал дыхание. Да что ж происходит? Это надо было как-то избегать, игнорировать или предотвращать. Но что именно — «это»? Понять было трудно.       — А пойдем на качели на заднем дворе? — Сережа звучал обыденно, будто непонятный порыв эмоций уже его не преследовал. А может, его вообще и не было, а Августу просто показалось.       Хольт, до сих пор не убрав руку, промычал что-то. Тогда Разумовский опять ткнул его в бок.       — Ну ай! Хватит, — громко дыша, произнес Август. — Идем, идем. Не отцепишься же.       По правде, Сережа на подобный тон мог и обидеться. Даже должен был: Хольт не так часто говорил с ним приказным тоном, которым общался с некоторыми людьми внутри компании отца. Но Разумовский, скорее всего ввиду своего легкомысленного характера, мало запоминал или вникал в такой голос. Абстрагировался и не хотел портить отношения, зная, какой Август ван дер Хольт на самом деле? Вероятно.       На улице шум ветра заглушал собственное дыхание, глаза намокали от рыданий неба, кожу холодила почти что ледяная вода. На красивых клумбах тети Светы уже образовались лужи, даже небольшие болота; другие одинокие цветы тоже постепенно затапливало. Да, дома точно было уютнее и теплее. И суше.       Разумовский босыми ногами ступил на скользкую траву, обернулся к крыльцу, где стоял друг, и протянул руку. Август взял ее, и Сережа потянул его теплую ладонь за собой в сторону качель. Две рассохшиеся доски на массивных цепях скрипели от порывов ветра и всем мрачным видом отталкивали; как минимум говорили: «прикоснешься — рассыпемся».       Однако Разумовского это волновало мало: он уже сидел на одной из качель болтая ногами и раскачиваясь. Хольт все еще пытался найти положение, чтобы можно было нормально открыть глаза и оглядеться, чтобы этому не мешали широкие стены дождя.        Август качели не любил, в отличие от Сережи, потому он просто сидел на них. Цепи натужно скрипели, когда Разумовский делал слишком интенсивные взмахи ногами, и эта сила передавалась каркасу, отчего Хольта немного шатало.       Холодно. Вроде должно быть противно, но таких чувств не было — точно не у Сережи. Август смотрел в серую даль: темное облачное небо; стены дождя пересекались под разными углами, капли сталкивались и разбивались на мелкие бусины; лес с его высокими елями шатало и прогибало к земеле — может ли так накрениться ствол? Раскат грома не удивил никого из них, хотя тот был громкий и неожиданный. В поле примялась высокая трава.       Молния осветила небо, и на миг стало светло как днем.       — Вау! Ты видел? — Разумовский перестал болтать ногами и постепенно останавливался. Август повернулся к нему: рыжие волосы намокли и потемнели, капли с лица стекали ручьями; синие глаза в небольшой темноте больше не светились.       — Yeah. Красиво.       Тело холодила насквозь промокшая домашняя одежда. Босые ноги касались земли и становились все грязнее и грязнее. Темно-серое небо вновь озарилось сине-фиолетовым светом ветвящейся молнии: разрезая облака и воздух, она искала себе новое пристанище хоть где-то.        — А ты у меня ассоциируешься с молниями, кстати, Август, — Сережа наконец остановился на качелях и теперь просто сидел рядом, смотря прямо.        — Почему? — Хольт закинул ногу на ногу и на колене сложил руки в замок. Молнии? Это интересно.       — Ну знаешь… Я не знаю, как тебе объяснить! Ты тоже такой сначала весь важный, неприступный; дотронуться до тебя страшно, чтобы током не ударило. И характер у тебя такой же непредсказуемый, как и ветви молний. И цвета у вас похожие.       Август засмеялся. Действительно, это было слушать и интересно, и приятно. Хорошо, что Сережа забыл о сравнении Хольта с собакой, которое он изрек за очередным завтраком.       — Тогда ты будешь огнем! — ветер подул в лицо и пришлось говорить намного громче. Август все еще хохотал. — И волосы огненные, и характер всепоглощающий! Прямо как огонь! К чему не прикоснешься — все твое, Сереж, все. Ведь если огонь выбрал себе целью что-либо, он не перед чем не остановится. Он поглощает все.        — Молнии бьют в деревья и образуют пожар!       — Значит, тогда буду начинать я, а заканчивать ты. Ты сделаешь это красиво, как и всегда.        — Молнии и огонь. Что-то в этом есть, Август, — голос Разумовского внезапно упал до громкого шепота, который растворялся в шуме ливня. Глаза его еще больше потемнели, и Хольту подобная перемена по непонятной причине нравилась. — Главное, чтобы дождь от молний не затушил огонь.       — Я бы встал на твою защиту.       Сережа громко хмыкнул и опять начал раскачиваться. Август смотрел на постепенно желтеющее небо.       Гром ударил в последний раз, когда ознаменовал окончание дождя. Солнце показалось на горизонте; оно блеском лучей попрощалось с засверкавшей от воды травой, цветами и окнами домов. С карнизов капало и стекало. А одежда срослась с кожей — отдирать было трудно и лень.        Молнии и огонь. И все ради чего? Ради окончания войны солнца и туч?