Однажды летом

      — А это большая медведица, — Сережа ткнул пальцем в книгу, а потом в окно, — вот она, там.        Август разглядел только пояс Ориона.       Душный воздух, стоявший днем, исчез ровно тут же, как из виду на горизонте пропал красный свет солнца. Алый сменился на синеву, синева — на черное-черное покрывало ночи, в котором Разумовский находил весь космос. Ну, почти. Был бы телескоп.       На загоревшемся экране телефона — час ночи и пожелание от матери: «Спокойной ночи, сынок. Скоро увидимся».        К сожалению, растянувшийся уикенд подходил к концу и приходилось возвращаться в прохладный и свежий Амстердам, чтобы вновь продолжать учебу и начинать более серьезно вникать в дела компании. Жестокая реальность уже стучалась в дверцу чердака теплого дома Разумовских. И Сережа, как бравый рыцарь, не давал повода задумываться над этим больше, чем нужно. По крайней мере, пытался.       — А это, — Разумовский опять уткнулся в энциклопедию по астрономии и уже показывал пальцем в темное звездное небо, — дракон. Четырехугольник и от него вверх такая ломаная линия из девяти точек.        Хольт молчал уже несколько минут: говорить было нечего; в звездах он не разбирался, а голова его была забита мыслями об отъезде.        Это должно было когда-то закончиться. Все эти завтраки с книгой про мифологию; река, дождь и велосипеды не под их рост; рисунки в Сережином альбоме, фотографии на стенах. Даже это темное небо было не вечным — уже через пару часов спадет пелена звезд, а луна скроется вслед за солнцем, и будет просто противно-голубое небо, слепящее сонные глаза.       — Ау, ты тут? — Разумовский повернул голову к другу, и Август, не повернув головы, скосил глаза на него так, что в веках появилось напряжение.        — Тут.       — Тебе неинтересно? — кажется, Сережа расстроился. — Хочешь… Давай я тебе о чем-то другом расскажу? Или давай поиграем? А можем…       — Все в порядке, Сереж. Мне все нравится, — взгляд все-таки пришлось отвести, чтобы не нагнетать обстановку. Август был уверен, что выглядел мрачнее себя «домашнего», который учил языки и физику и сидел рядом с отцом на конференциях. Но как выйти из этого состояния, он не знал. — Просто я так не хочу уезжать.       Разумовский шумно выдохнул, закрыл книгу и сел рядом с лежащим на животе Хольтом. Август просто повернул голову в его сторону и лег к нему лицом.       — Август, — зачем-то понизив голос, начал Сережа, — я тоже не хочу, чтобы ты уезжал. Правда. Я хочу этого меньше, чем… прекращать наше общение…       Август его перебил:       — Почему ты думаешь, что мы прекратим общение?       — Ну просто мысли у меня такие были, — Разумовский развел руки в стороны и неловко улыбнулся.       — Domme gedachten.        — М? — Разумовский со сведенными домиком бровями и зажатой зубами губой наклонился чуть ближе, будто не расслышав его.       — Говорю, дурацкие мысли. Это по-нидерландски.       Сережа один раз качнул головой и вновь сел прямо. Тот факт, что Август, говоривший с ним исключительно на русском или английском, чтобы Сережа его понимал, сказал что-то на родном языке, вдруг очень сильно расстроил: значит, он уже возвращался мыслями к себе домой. Где не было лета. Где не было Сережи.        — Ну в общем. Я уже все перепробовал, чтобы отговорить твоих родителей тебя забирать. Хотя б на пару дней позже, — Сережа часто заморгал. — Но ты же сам их знаешь. Они такие серьезные.       Хольт невесело усмехнулся. В сравнении с семьей Разумовских, семья ван дер Хольтов была чем-то из ряда вон выходящим. И тем не менее Август отказаться от подобной жизни не мог; в будущем на него собирались возложить ответственность всей компании. Как бы того сейчас ни хотелось.       — А я так хотел тебя познакомить с Олегом, — Сережа вдруг широко улыбнулся. Его попытка свести неприятный диалог, правда, для Августа была не так желанна. Но, наверное, неплохо, если чувство грусти сменится на небольшое раздражение. С ним справиться всегда легче.       — С Олегом? Который… — будто Хольт забыл и его имя, и фамилию, и кто он вообще такой. Сережа рассказывал о нем каждый раз, когда выходила возможность. Надо отметить, удобная и ненапрягающая возможность. В данный момент подобной не имелось.        — Волков! — подсказал Разумовский и оперся на одеяло руками, пригнувшись в лицу Августа. Хольт так и не сменил положения тела и просто чувствовал, как резко сменяется положение своих же век. — Он такой хороший! Я думаю, вы бы подружились. У вас есть что-то схожее.       — М, — «что-то схожее». По-хорошему, стоило бы узнать, что именно, но этот разговор чуть ли не заставлял Августа зло закатывать глаза. Разумовский так восхищенно рассказывал о неком Олеге Волкове, но рассказывал ли он тому самому Волкову так же воодушевленно об Августе? Лучше не знать ответ на этот вопрос. — Интересный… юноша тогда должен быть.        — Еще какой, — Разумовский начал опять по кругу: — Занимается спортом, меня защищает в школе, мы с ним на крышах в Петербурге сидим, — Сережа понизил голос, — но мама этого не знает. Вот, а еще…       За окном послышалось шипение, и Хольт уже подумал об очередных котах, которые запрыгивали на крышу дома, а потом забирались в распахнутое окно чердака. Однако на этот раз это были не коты; синхронно повернув голову в сторону окна, Август и Сережа увидели белый в черном небе хвост упавшей звезды. Комета, своим шепотом позвав постоянных наблюдателей за ее космическим домом, мелькнула и растворилась, как сахар в чае.        — Никогда не видел… — Август еще пробовал разглядеть ее, но теперь четко видел только Большую медведицу, о которой рассказывал Сережа.       — Да? А желание ты сейчас загадал?        — Загадал.       — Только не говори, а то не сбудется.       Да, уж лучше молчать, иначе Разумовский еще не так поймет. И не исполнится. 

***

      Когда звездное небо плавно утонуло в голубом океане рассвета, а на широком горизонте леса начали виднеться желтые переходы лучей, окно было зашторено и была открыта только форточка.       Глаза были сонными, тянуло в сторону подушки. Игра в дурака — и зачем Август согласился — была точно лишней: Хольт как не понимал правил, так и не понял. И проиграл он, кажется, пачку любимого мармелада.       — Все? Улегся? — Сережа дотронулся до плеча друга.       Так получилось, что они располагались теснее, чем каждую ночь до этого: Разумовский решил сделать толстые бортики из нескольких декоративных подушек, отчего и так не слишком большая кровать стремительно уменьшилась. Надо было извернуться, чтобы не заехать локтем в другого. А Сережа спал достаточно буйно.       — Да, — закончив взбивать свою подушку, Хольт наконец-то лег. — Додумался же ты до этого, Сереж.        — Ну зато как уютно! — на этот аргумент Август промычал. — Тебе места мало? Давай вальтом ляжем?        — М? Как? — русские названия иногда его поражали, а услышать звание одной карты было странно. Может, ему померещилось?        — Ну, ты головой к окну, а я к той стене. Или наоборот.       — Не хочу.        Перспективу чувствовать тихое дыхание уснувшего Разумовского терять отчаянно не хотелось.       Сережа как лег, так и уснул — лицом в сторону потолка. Август, лежа по левую руку от друга, отвернулся от него к стене. Надо было засыпать, чтобы бестолковый сон рассеял длительное ожидание последнего совместного утра с горячим вкусным чаем за столом с льняной белой скатертью.       Мысли были безрадостные, и Август ворочался: вот в памяти тянутся воспоминания о бликах под водой, о шишках и котах, о растениях в гостиной, о венках и качелях. И везде Сережа — улыбающийся, усмехающийся, обидевшейся. Сильный, быстрый, ловкий и гибкий. С синими глазами, которые тухли и сверкали, тухли и сверкали. О его спокойном дыхании, которое, по сравнению с тяжелыми вдохами Хольта, казалось едва различимым шорохом.        Моменты проскальзывали в сознании потоком быстрого ручья, выстреливали, как вязь разноцветных платков из рукава фокусника.        Хольт уже злился, что хочет спать, но не мог уснуть. С зажмуренными глазами он повернулся в сторону Сережи и сжал подушку пальцами. Чужое теплое дыхание вдруг затихал окончательно. Наверно, Разумовский уже спал и видел десятый сон, в отличие от нервного друга.       Под веками стало ярко от света из щели штор. Август открыл глаза.        И увидел Сережу так близко, как никогда.       На мгновение Хольт подумал, что это тоже воображение, потому что глаза Разумовского сейчас не имели ни единого блика и сам он выглядел жутким. Губы были без единой эмоции, просто сжатые в линию.        Стало страшно.       Страшнее стало, когда Сережа заговорил тихим и хриплым голосом:       — Ты не спишь.       — А-а!       Август зажмурился и отодвинулся на расстояние, которого было мало. Сердце билось слишком быстро и, кажется, вообще остановилось, когда ко рту, который еще хранил зачатки необъяснимой паники и крика, приставили ладонь.        — Да чего ты орешь! — громко зашептал Сережа, стискивая пальцами щеки и сильно зажимая рот другу. — Алло. На меня смотри, Август.        До Августа только начал доходить смысл сказанных Разумовским слов. Боже, когда же закончатся эти перепады эмоций.       Темные глаза Августа были намного глубже по оттенку и были маленьким космосом, по словам Сережи, и сейчас в них был страх, сходящийся на нет. Будто Хольт резко осознал, что никакая опасность ему не угрожает. Правда, понять, чего именно он так испугался, Сереже было сложно. Возможно, книги были неправильными и звезды сошлись не под теми углами.       — Все? Угу?        Разумовский упирался левой ладонью около головы Хольта. Рука утопала в мягкой подушке и опорой была скверной, но Август просто лежал под ним и громко дышал носом, потому что Сережа так и не соизволил убрать ладонь, даже когда тот успокоился. Наверняка Сережа слышал его скачущее сердце.       Август кивнул. Волнистые пряди упали на лицо, и Разумовский склонился так близко, что рыжие пряди коснулись немного выцветших каштановых.        — Кричать еще будешь?       Покачав головой, Хольт сделал вдох ртом, словно задыхался.         — Mijn God…       — Meine Liebe, meine Liebe, — передразнил Разумовский с улыбкой и отодвинулся. — Говори хотя бы на английском, я тебя не понимаю.       Хольт не ответил; он все еще лежал, смотря в потолок, и чувствовал онемение в пальцах.        Сережа сидел рядом и молчал.       А потом сказал:       — Давай мультики посмотрим?       Да, уж лучше это, чем сны, которые приводят к страху. Потому что бояться Разумовского — последнее, чего на этом свете хотел бы Август Хольт.