chelsea smile

Николас допускает, что на самом деле он просто законченный циник, но ему никогда не была понятна мысль, что моральная боль в несколько раз сильнее физической – для него все было с точностью да наоборот. Он, может быть, был бы рад свернуться клубком, залиться слезами, прокрутить в голове свою прошлую счастливую жизнь, но мозг сам по себе не позволяет думать о чем-то кроме того, что из его носа рекой льется алая кровь, ноет вывихнутое плечо, а само положение ног, прикованных к стулу, нисколько не улучшает боль саднящей нижней части тела. Конечно, само собой, как только все это закончится, то он сядет и обдумает то, какая жизнь тяжелая и несправедливая, но сейчас не до этого.       Уже постфактум, когда солдаты закрывают за собой эту отвратительную скрипящую железную дверь, Николас думает о том, что все его попытки высказаться, обматерить каждого присутствующего и рваться, бороться, дергаться не привели ни к чему хорошему. Напротив – чем больше он противится, тем больше получает. Вполне вероятно, что именно поэтому Ыйджу, что проводит уже третий месяц здесь, принимает все удары в молчании, склонив голову вниз.       Блеск металлических стен ангара, шум, что распространяется от каждого движения, стекающая на пол кровь и бесконечная боль убедительно говорят о том, что в активной борьбе смысла никакого – так Исян сделает лишь хуже. Заточение, насилие, неспособность повлиять на всю ситуацию заставляют размышлять больше; если он сдастся, рано или поздно его спишут как расходный материал.       Подсознание само по себе рисует картинки прошлой жизни, будто стараясь защитить психику от произошедших событий. Николасу вспоминается много вещей, которые мелькают, словно кадры в пленочной камере: комнатушка в университетском общежитии, где никогда не было так уж грязно, но множество вещей не умещалось в шкаф, потому приходилось изощряться; большая аудитория, где чаще всего проходили пары по гражданскому и арбитражному процессу, в которой зачастую было такой силы эхо, что любой шорох доносился до каждого присутствующего студента; корт для бадминтона в спортивном зале, что не так давно был варварски перекрашен из зеленого в синий, хотя Вану всегда казалось, что на зеленом играется лучше, конечно, логичных причин тому не было.       И он строго-настрого запрещает себе думать о доме, а особенно – о родителях. Потому что иначе Исян сойдет с ума. Он всегда был на связи, он не проводил ни дня без звонка родным или хотя бы простого сообщения о том, что все в порядке, он никогда не оставлял семью в неведении. Николас боится даже представить, как мама не находит себе места, как отец тут же направляет запрос в университет, в общежитие, чтобы найти пути связи. И пройдет слишком много времени, прежде чем они его найдут. Если вообще успеют найти.       Запрещено, нельзя, не думай, не смей, блять. Поднимая голову, Николас сталкивается с тяжелым взглядом Ыйджу, что смотрит будто бы сквозь него. Ван старается включить собственный врожденный цинизм, которого ему в нормальном состоянии не занимать. Стараясь оттянуть на второй план всю жалость, всю эмпатию, Исян пытается рассудить вот о чем: в первую очередь, его окружают молодые юноши, что могут быть так или иначе полезны в качестве рабочих рук. Да, они безоружны. Да, ситуация выглядит безвыходной. Но в первую очередь ему необходимо расценить собственные преимущества и найти тех, кто будет готов действовать сообща, и пока список кандидатов совсем не выдающийся: вспоминается Ыйджу, что сбился со счету попыток сбежать; Мэттью, действующий сгоряча, но полезный в качестве идеи... На этом моменте уверенные претенденты заканчиваются. Юджин? На счет него стоит изучить подробнее. Рики? Точно нет.       Николас не до конца осознает, что все это время он пилил взглядом корейца, и ловит сам себя лишь когда засов открывается с внешней стороны, и тогда они оба позорно опускают голову вниз – Ван теряется в догадках, когда вообще у него успел выработаться такой условный рефлекс. Военных заходит двое, одного из них Исян узнает по тяжелому и неритмичному шагу: колумбиец с большими мешками под глазами чуть прихрамывает, а оттого шаг его проходит на три счета. Второго он узнает по ледяным светлым глазам – Мэттью утверждает, что это эстонец, Рики же тогда парировал, что у парня наблюдаются проблемы со знанием стран Балтики. Когда латиноамериканец снимает плотную бечевку с ног Ыйджу, второй солдат наводит на пленника прицел, и по одному лишь взгляду его понятно, что это не шутка. В такие моменты Николас вспоминает слова Цюаньжуя о том, что на его памяти все остались живы, и в голове Вана это лишь чистая случайность. Ыйджу не дергается, поднимается на ноги медленно и молча, но едва парень смеет выпрямиться, как европеец делает один резкий удар рукоятью огнестрела в живот, заставляя Бёна с рваным выдохом быстро согнуться пополам, тут же водружая на его голову грязный мешок.       И когда кореец остается стоять, Исян чувствует, как грубыми рывками снимают веревку и с его ног, а затем отвязывают наручники от спинки стула. Это занимает не больше пары секунд для набитых рук солдат, но каждый их маневр болью отзывается по раздраженной коже, особенно на запястьях. Николас даже старается сказать, что он встанет сам без лишних движений, но такой же удар забирает весь воздух и заставляет задохнуться на половине слова. Ван выпускает выдох в несколько подходов, смачивая ткань мешка смесью из собственных слюней и крови, и все равно медлить некогда, потому он тут же нагибается вперед, когда чувствует руку на своем затылке, погружающую парня с нажимом вниз.

***

Он старается спасти сам себя, затеряться в шуме в голове, думая не о себе, а о всех тех молодых ребятах, что так же закрыты в этом чертовом ангаре, но получается так себе. Николас ненавидит эту ебаную трубу, от которой идет короткая цепь, сцепляющаяся карабином с наручниками – он чувствует себя шавкой на привязи, и ситуацию нисколько не улучшает то, что среди них всех в таком же положении находится еще лишь один человек.       Стальной материал, что составляет каркас здания, раскаляется под палящим солнцем Вьетнама, а высокие температуры ухудшают и без того зловонный запах гниения человеческой плоти. Этого парня вероятно зовут Шотаро – это Николас понимает из беспокойных речей второго японца, что выглядит самым младшим среди всех присутствующих, но не исключено, что на самом-то деле это и вовсе не так – и он сдаваться явно не собирается. Его простреленная нога покрылась коркой желтого гноя, сломанный нос косит в правую сторону, оба глаза заплыли синяками, а левая рука, которую он очевидно пытался вызволить из ручников, скорее всего выбита в суставе. Исян даже представить не может, как выглядел этот японец раньше – весь его вид искажен настолько, что сопоставить какие-то отличительные черты невозможно. И все же, он даже не думает опускать руки, хотя его бесконечный высокий надрывный крик на пересушенной глотке наждачкой ездит по барабанным перепонкам, от чего Ван даже не смеет возмущаться словам Мэттью: «Да заткнись ты уже нахуй!».       И все это время вокруг рвущегося пленника скачет этот мальчонка. Исяну думается, что он никогда не узнает имени этого японца, как будто он для него так и останется безызвестным, и кто-то из них умрет раньше. Вблизи он еще стройнее, еще слабее, с зеленоватым подтоном кожи и зияющими кругами под глазами. У него тонкий и высокий голос, а два передних зуба чуть длиннее, чем весь остальной ряд, и выглядит он в сумме до того несуразно, что Николасу кажется, будто пацаненок не старше четырнадцати-пятнадцати лет, но так ли это на самом деле, проверить пока не представляется возможным. И все же для Вана удивительно, как этот мальчик все еще не бросил кричащего соотечественника на произвол судьбы, нашептывая что-то своим тонким голосом, пытаясь коснуться и успокоить.       Николас старается отвлечь сам себя от наблюдений за новичком, хоть и игнорировать вопли с зловонным запахом не так уж и легко. Он проходится глазами по всем углам комнаты и насчитывает семь пленников, считая его самого, на двоих солдат, что, как и всегда, стоят близь двери. Отсутствие Рики в ангаре в первую очередь знаменует молчание для всех остальных, а так же он все еще не находит того корейца, что в первый день измученно покоился на коленях Ыйджу – Сонхо, кажется, – а так же нет новичка, лица которого он так и не успел увидеть за мешком.       В голову снова лезут картинки: нависшее над ним тело того вьетнамца, чертов коричневый кожаный ремень, что затянулся на его шее, голый матрас со множеством пятен, этот звук, этот запах, эти ощущения. Николас бешено трясет головой, и если бы он мог, то надавал сам себе по лицу, лишь бы выбить эти мысли. Нельзя концентрироваться, надо идти дальше, если он продолжит крутить в голове все это, то совсем скоро съедет с катушек. Нельзя, нельзя, нельзя.       Открывая глаза, он еще раз находит взглядом Юджина, что как всегда сидит ближе к углу ангара, и сидящего рядом с ним Унхака. Николас старается думать о них, как о детях, которые должны быть в школе, должны готовиться к экзаменам, должны проходить через обычные подростковые проблемы, и Исян понятия не имеет, что именно произошло в их жизни и как они оказались тут, но сама проблема детей, что недостаточно защищены своими родителями, всегда до смерти его злила. Тайванец осматривает заживающий след от ремня на шее Унхака, и теперь из общего у них не только дорога сюда, но и метка унижения, как прекрасно.       В какой-то момент Унхак замечает внимательные наблюдения за собой, и взгляд его меняется с безучастного на жалостливый, и если бы у Исяна была возможность в мгновение исправить все следы собственной борьбы, он так бы и сделал, лишь бы не видеть такие эмоции в глазах школьника. Унхак немного наклоняет голову в сторону, и взгляд его скользит чуть ниже, к шее тайванца. Мальчик приближается чуть ближе к Юджину, прикрывает рот рукой и шепчет второму парнишке что-то, затем глаза второго округляются, и он, даже не стараясь скрыть удивления, осматривает Исяна, быстро вставая со своего места.       И лишь когда Юджин поднимается, Николас цепляется за блеск металла наручников, которыми сцеплены руки корейцев между собой – Унхак поднимается не так быстро, не с первого раза, а потому Хан застывает на месте, принимается быстро говорить что-то, обхватывает руками поврежденное запястье соотечественника, и лишь после кивка направляется в сторону Николаса, утягивая за собой Кима. Юджин действует уверенно, не оглядываясь, когда Унхак, напротив, внимательно вглядывается в каждое движение военных, что провожают действия мальчишек, крепче перехватывая огнестрел.       — Мне жаль, — начинает Хан, так резко присаживаясь на пол напротив Исяна, что Унхак от рывка наручников по раздраженной коже с шумом втягивает воздух, опускаясь лишь на несколько секунд позже.       — Аккуратнее, — предостерегает Исян, кивая в сторону короткой цепи, соединяющей части крепежей между собой.       Юджин поднимает взгляд в сторону мальчишки, задает короткий вопрос на корейском языке, получает такой же немногословный ответ, а затем возвращает внимание к старшему, не без стараний отвечая на английском:       — Он скажет, если что-то не так. — Хан в очередной раз сверяется с реакцией Унхака, что лупит на него маленькие глаза, заставляя парнишку кивнуть самому себе. — Воды? Я знаю, это тяжело.       Исян соглашается на предложение о воде, и когда объединенные между собой корейцы уходят к своему месту, чтобы взять бутылку, Юджин считает до трех, чтобы поднять одновременно. Унхак понимает моментально, что именно он от него хочет, и слушается так же легко. А Николас смеряет взглядом всех остальных пленников – наручники болтаются на одном запястье, в любой момент готовые сомкнуться, либо же наблюдается ситуация его самого и рвущегося японца, что так и не притих – в их случае руки зацеплены за спиной и прикованы к длиной трубе в порядка десяти-пятнадцати сантиметрах от пола. Так или иначе, никто больше не закреплен друг к другу, но Исян прекрасно понимает, что без переводчика в лице того же Мэттью подробностей ему не узнать, а канадец корейского происхождения преспокойно спит, словно в ангаре ничего и не происходит.       Воду Николас принимает с благодарностью, так же явно давая понять, что обсуждать собственное состояние он не намерен. Исяну в большинстве своем думается о том, что его воспитывали совсем иначе – это он должен быть поддержкой и опорой для младших, совсем не наоборот, а потому как только у него будет хотя бы малейшая свобода передвижения, то он определенно отплатит мальчишкам любой помощью, которая только возможна, хоть и лучшая помощь в их ситуации – это выбраться отсюда, и Вану даже кажется, что Юджин в этом может быть бесконечно полезен.       И от чего-то сама личность Юджина не отпускает Николаса столь же сильно, как и персона Ыйджу. В их поведении, в их выверенных движениях и каком-никаком доверии со стороны солдат Исян видит проблески свободы. Ему не хочется думать о том, чтобы использовать любого из этих двух корейцев в своих целях, и вместе с тем, если бы он сам обладал такими же возможностями, он предложил бы свою кандидатуру в первую очередь, но для построения таких отношений требуется слишком много времени, которого у него нет.       О времени в первую очередь заставляет думать именно этот непроходящий запах гниения, что въедается в носовые пазухи с каждым вдохом. И Вану даже думается, что такими темпами он определенно следующий. Слова Рики об отсутствии убийств по сей день звучат все более неправдоподобно, потому как от каждого нового крика – предполагаемо, Шотаро – солдаты переглядываются между собой, перебирают пальцами по корпусу огнестрела, а затем получают жест от главнокомандующего и вновь возвращаются в позицию ожидания, только вот Николас готов поклясться, что это самое ожидание уж точно не будет вечным.       У его мамы было множество коронных фраз, которые она говорила раз за разом. Так, например, к двадцати двум годам Николас может с точностью до пауз воспроизвести: «Думай, Ван Исян, думай», что она всегда произносила чуть на выдохе, или «Мой сын – моя главная гордость!» – так она отзывалась о нем среди своих подруг и дальних родственников. Но сейчас ему вспомнилось именно одно высказывание: «Дети всегда остаются детьми», смысл которого в большинстве был в том, что даже если жизнь не позволяет ребенку прожить детство, то он все равно будет играться, все равно будет чуть наивен, все равно останется ребенком.       Именно об этом и думает Исян, когда смотрит на взаимодействия Юджина и Унхака. И если бы не раскаленные стальные стены, если бы не наручники на их руках, если бы не побои и изможденные юные тела, они могли бы сойти за постояльцев летнего лагеря. Сидя друг напротив друга, они общаются о чем-то на родном языке – Юджин рассказывает много, Унхак в основном лишь кивает, полностью погрузившись в чужую историю. Жестикуляция у Хана яркая, а потому он иногда поднимает и руку Кима, чуть раскачивая, а тому, кажется, до этого нет никакого дела. Люди, что поместили их сюда, должны гореть в аду вечность, но хорошо, что они хотя бы есть у друг друга, пока у Исяна – как и всегда – есть только он сам.       Ему кажется, что он уже привык к бесконечному крику, что сначала затухает, а затем раздается вновь: порядка получаса назад тело Вана и вовсе перестало выдавать реакцию на громкий звук. Поэтому когда японец в очередной раз ревет так громко, что звук этот отдается от стен, Николас по началу не придает этому никакого значения, но затем чуть громче привычного звучит и голос второго японца, заставляя все же обратить внимание всех в ангаре. Звучит еще один крик Шотаро, после он с силой пинает мальчишку в живот, что тот не без труда отползает, принимаясь закашливаться.       Под сопровождение еще одного вопля старшего на японском языке, краем глаза Исян замечает, как солдаты вновь переглядываются, а затем главный по командованию поднимает руку, согнутую в локте вверх, и отдает разрешающий жест. Оба военных крепче обхватывают оружие, наводят прицел и выпускают несколько точных выстрелов в корпус японца, что успевает лишь округлить глаза в последний раз, прежде чем изо рта его прыскает кровь, а тело безвольно обмякает навсегда.